Текст книги "Город под созвездием Близнецов"

Где же ты, мой очарованный странник?

 
Город не спит вместе с нашими снами,
Бойко звенит привокзальной струной.
Стены, вагоны, кресты с куполами —
К ним не прижаться влюблённо щекой.
 
 
Где же ты, мой очарованный странник?
Слышишь, как я тебя песней зову?
Жизнь не прямая – рубин-многогранник,
Брошенный беглою волей в траву.
 
 
Скверы обмётаны северной дымкой,
Холод грядёт на узлы площадей.
Снова во сне прохожу невидимкой
По переулкам – раздумьям людей.
 
 
Где же ты, мой очарованный странник?
Я твоё сердце услышать должна,
Чтобы понять, в нём таится изгнанник
Иль Человек, страсть испивший сполна.
 
 
Клёкот проспектов в ночи затихает,
Ставя на ноль ожиданья игру.
Кто зачарован судьбою, тот знает,
Что все ответы творятся к утру.
 

Бело-розовый жемчуг дождей

 
Охрой жёлтой пытается солнце
Разогнать над проспектом дожди.
Перевёрнуто облако донцем.
Капли жмутся к горячей груди.
 
 
Под зонтами торопятся люди.
Поджимают собаки хвосты.
Для кого-то ненастье – к остуде,
А ко мне собираешься ты.
 
 
Жемчуг вдет – бело-розово – в уши.
Тон зелёный над взмахом ресниц.
Шепчет март за окошком: «Послушай,
Как качаются трели синиц!
 
 
Как в черёмухе хлопают почки
И орёт Казановою кот,
Как тебе посвящаются строчки
И теплеет от радости год».
 

Серебряное блюдо и душа

 
Потемнело от времени блюдо,
В серебре чёрных жилок налёт.
Знать, теснилась в забытье посуда
Или в доме никто не живёт.
 
 
Или ждали на праздник кого-то,
Только в дверь не стучали давно.
Вот и пили из кружек компоты —
Не в фужерах златое вино.
 
 
Но гранат переспелый с базара
Разбудил «кожуру» серебра.
Сколько в нём ярко-красного жара —
Отчищай маету до утра!
 
 
У металлов и душ свойства схожи,
По шкафам их опасно держать,
Потому что живые – до дрожи,
Но способны себя забывать.
 

Капли

 
Растираю капли кофе по холсту, меняя тени,
Обжигаюсь их свеченьем и кромешной темнотой.
Лист опал, царапнув небо, мне на голые колени,
Прошептав, что в этом мире он бродяга и изгой.
 
 
Кофе пахнет рыжим зверем – возбуждающе-опасно,
Оттого в него макаю не печенье – пальцев крик,
Чтобы знать себя подкожно, увлечённо, долго, страстно,
Уловив в непостоянстве колдовской и дерзкий шик.
 
 
Нитка бус качает ветер – словом нежным – на качелях,
Разрывая лист заблудший за неискренность грехов,
Чтобы осенью крутило на глубинах и на мелях,
Не давая возвратиться к заповедности духов.
 

Зелёные двери и алое платье

 
В дождливых сумерках найти пыталась двери,
Пролом в стене зелёной краской стыл.
Толкну его, чтоб позабыть потери,
Втерев в акрил уверенный посыл.
 
 
А шельма-зонт продавлен наизнанку
И с ветром спорит о моих делах.
Надела, дескать, страсти спозаранку,
Идёт по нити в «алых парусах».
 
 
А дверь скрипит несмазанно и блёкло,
Раззявив рот от грохота чудес,
Чтоб я в коротком платье рядом мокла,
Подправив осенью июньский свой «замес».
 
 
Но, хоть и липнет ткань к спине и бёдрам,
Бросаю зонт, чтоб душу не винить.
Прошедший год, как пластырь старый, содран,
Сумев меня собою сохранить.
 

Портал души и ненастье

 
Скольжу по листьям, льда не дожидаясь.
Как не упасть, коль осень под ногой!
Пройду неспешно, мыслями вживаясь
В портал души, что назову собой.
 
 
Дома желтеют обновлённой охрой,
Сливаясь для прохожих в листопад,
Шуршащий Петроградкой или Охтой,
Открывших взгляду цепкому фасад.
 
 
Ненастье бродит по аллеям парка,
Сгоняя со скамеек «брызги» птиц.
Мигает солнце фитилём огарка,
Спалив запас гвоздики и кориц.
Крик сойки, янтарь или сон
 
 
Лист опавший на «рáкушке» камня
Смежил крылья свои на ветру.
Далеко ещё снежные плавни,
Город держит в объятьях жару.
 
 
Оттого и взлетают неспешно
Отражения книг и шагов.
Их листаю, касаясь небрежно
Переплётов старинных мостов.
 
 
Замедляю стремление многих
Истереться, сломаться, как речь.
Явь вершителя – сбитые ноги,
Не привыкшие время стеречь.
 
 
И внимательно судьбы читаю,
Не меняя подъём или склон,
Лишь желанием в жизни вплетаю
Голос сойки, янтарь или сон.
 

Пространство осени

 
Обстригает город листопад дождями,
На газонах мокро, пёстро и светло.
Разгоняет ветер сентябри локтями,
Знать, пространство парков стало им мало.
 
 
Угольны ограды вдоль волны каналов,
Словно арапчата выстроились в ряд.
Голуби воркуют. Им не помешало,
Что бесстрастно люди о любви галдят.
 
 
Отцветают розы вдоль кольца соборов,
Собирая данность из мелькнувших лиц.
Улицы, проспекты – звенья коридоров,
Где листва играет с верой в модный «блиц».
 

Дождь и ломоть хлеба

 
Топчется дождь по булыжным раскатам,
В лужи толкая часы и соборы,
Горсть черепиц от чердачного ската
И от витрин – освещенья узоры.
 
 
Топчется дождь по спешащим прохожим,
Вглубь загоняя сердца и ладони,
Слушает шаг свой по мыслям и коже,
Слушает осень с кусочками «кроме…».
 
 
Топчется дождь по скамейкам фонарным,
Синею нитью сшивая прогалы,
Сыплет шерстиной волчиной, зонарной
На истончавшие в холке каналы.
 
 
Топчется дождь по балконам и спинам,
Нервно курящим в разлад разговора,
По черепкам и цветочным корзинам,
По естеству и нахальству отбора.
 
 
Топчется дождь… может быть, синеглазо?
Или ворча, как старик с бахромою?
Или кошачье – из тёмного лаза?
Может быть, тенью – минувшей, хромою?
 
 
Топчется дождь, размывая устои,
Флюгерным скрипом царапая небо.
Небо лохматое, полно-пустое,
Словно ломоть долгожданного хлеба.
 

Прозрение

 
Привычного нет в изменениях года,
Всё видится новым в «журнале» окна.
И рядится в осень ведьмачка-погода —
Дождливо-печальна, лукаво-смешна.
 
 
Окрашены охрой зазубринки вязов,
Чтоб землю держать под исход сентября,
Не дав ей разбиться богемскою вазой,
Поставленной кем-то на хлебность ларя.
 
 
Круги умножают размеры событий,
Заброшенных камешком-хохотом в пруд,
Чтоб больше не связывать замыслы-нити,
Которые путают, комкают, рвут.
 
 
Но в парке по-прежнему двое гуляют,
Хоть время сменило им образ и счёт,
И яркость прозрений в воде застывает,
Вместившись листом или бабочкой в лёд.
 

Ветка лилий в белой вазе

 
Ветка лилий в белой вазе.
Кофе в чашке вьёт дымок.
Облака – «соринка» в глазе,
Взять и бросить за порог.
 
 
Вкус пирожного – вишнёвый,
Чуть разбавлен коньяком.
День задался не кондовый.
Как звенит под каблуком!
 
 
Выбиваю степ с каналом,
Что колотит ритм волной.
Танцевать, так до отвала!
Обновляю шаг с Невой.
 
 
Нет запретов, если можешь
Не ломиться назло всем.
«Что творишь, то мыслью множишь», —
Подсказал Станислав Лем.
 

Не Шаляпин

 
Невский – стрела, а дома – оперенье.
Яркой мишенью красуется март.
Бродит там кот – свой по праву рожденья —
В белых галошах и с стопкою карт.
 
 
Он не гоняет ребячье по луже,
Жмурит от солнца очки и глаза.
Правда, чихает! Быть может, простужен?
Ветром балтийским дожата слеза.
 
 
Кот различает счастливые лица
И приглашает по крышам гулять,
Чтоб на февраль и снега не молиться,
А уж весну, словно стих, создавать.
 
 
Он по ночам стрелки храбро подводит,
Гордо красуясь пред кошкой своей.
Сторож шугает: «Всё ходит и ходит!
Тоже нашёлся… в мехах – соловей!»
 
 
Да, не Шаляпин в роскошнейшей дохе,
Питерский кот, вплоть до мозга костей, —
Тот, кто влюблён до последнего вздоха
В город «молочных» весенних ночей.
 

Точка «ноль» и интеллект, написанный на морде

 
Март почти что на пределе,
День, другой – и был готов!
Я остался не при деле
Разухабистых котов.
 
 
Интеллект на морде писан
Трёхаршинным словесом.
Зря хозяйка, тётя Фиса,
Кормит хищника овсом.
 
 
Мне б в пампасы, на просторы,
Чтоб дичину с кровью есть!
Но топчу я коридоры,
Предпочтя сраженьям – лесть.
 
 
Я играю на рояле,
Как тапёр в немом кино,
Чтоб соседи Баха знали,
А не только «Мимино».
 
 
Под окном дерутся кошки
Всех мастей и возрастов,
Я ж – приличный – на окошке
Провожу завив усов.
 
 
Растолстел, как сон бульдога,
И храплю, как он, во сне.
Муж хозяйкин, дядя Гога,
Вдруг решил сводить к весне.
 
 
Чтоб на травке повалялся,
Поорал до самых крыш,
С Мусей рыжей повстречался
И поймал на даче мышь.
 
 
Как же так? Меня? В простые?
Где мой звонкий нотный стан?
Не подставлю рабству выю,
Не отдам тебя, диван.
 
 
И вопил, как Азазелло
Из булгаковских времён!
Тётя Фиса озверела —
Я всемерно отомщён.
 
 
И теперь наш дядя Гога
Ловко сам гоняет мышь
От печи и до порога,
А у нас в квартире тишь.
 
 
Я уж больше не мечтаю
О походе к точке «ноль»
И Задорнова читаю,
Исключив из текста «соль».
 

Тонкокожие сны

 
Лиловая ночь обнимает кварталы,
Качаясь на нитях промокших мостов,
Встречая-прощаясь у стрелок вокзала
И кутаясь в шарф кучевых облаков.
 
 
Рождаются в полночи новые люди,
Решившие жить среди «конных» оград.
А город им шепчет: «Дожди не к простуде!
Проверьте, сходите в Михайловский сад!
 
 
Заденьте плечом свои сны, как прохожих,
Неловких от разности вкусов и тем,
При этом безмерно – до чувств – тонкокожих,
До питерских чётких, творящих фонем».
 

От крыльев шляпы тень кленова

 
От крыльев шляпы тень кленова,
Легка, ажурна и тонка,
И с ней приходят звук и слово —
Июньской песнею цветка.
 
 
Белеют плечи без покрова.
Для взглядов – вызов наготы.
У красоты своя основа,
Её не рвут собой жгуты.
 
 
Как настроение игриво,
Меняет специи на соль,
Чтоб показать, что тело живо
И помнит в благе гнев и боль.
 
 
Стихи нанизаны на ноты,
Как на шелка топазов горсть.
Желтеет день, как с мёдом соты
Иль от травы сухая ость.
 

В июньской сирени

 
Как легко потеряться в июньской сирени,
Позабыв невзначай и досуг, и дела!
Как же манит она в Петербурге иль в Вене,
Где с густым ароматом беспечно светла!
 
 
И захочешь пройтись по молчащей аллее
В длинном платье до пят, чтоб коснуться травы,
Чтобы лёг завиток золотистый на шею,
Чтобы солнце сияло сквозь прорезь листвы.
 
 
Чтобы в вальсе беззвучном до ночи кружиться
И оставить под звёздами шляпку иль век…
Как же чувственно можно любви покориться,
Если танцем заменишь неистовый бег!
 

Что помнишь ты о прошлом мае?

 
Что помнишь ты о прошлом мае,
Когда цвела в ночи сирень?
Не говори о сладком рае —
Мне слышать это просто лень!
 
 
Мы перевязаны с тобою
Единой памятью, как том.
Шпагатом? Лентой? Бог с тобою!
Любовь закончилась с узлом.
 
 
А скоро вновь под тишь аллеи
Я лепестки пойду считать
И украшать изящность шеи
Цветком, способным чаровать.
 
 
Чтоб начинать весну с страницы,
Где не поставлено число.
Как нежен май! Пыльца на лицах!
Как много это и мало!
 

А я не спешу подгонять снегопады

 
Над городом чайки кричат о рассвете,
О долгих дождях, промочивших декабрь.
Кораблик на шпиле янтарной конфетой
Сверкает сквозь серую с розовым хмарь.
 
 
Торопятся люди пройти по досочке,
Проложенной жизнью сквозь волны погод,
Стараясь поставить асфальтово точку
И встретить обещанный, радостный год.
 
 
А я не спешу подгонять снегопады,
Короткие дни и волненье синиц.
Случается то, что действительно надо —
От тёплого хлеба до заспанных лиц.
 

Как дотронуться эхом до зеркала

 
Как упруга стена из молчания!
Воздух холоден смятым звонком.
Невозвратное слово – отчаянье —
Бьётся в горле надрывно платком.
 
 
Как дотронуться эхом до зеркала,
Чтоб себя обнаружить живой?
Тень лукавая, где же ты бегала
И кого увела за собой?
 
 
И толкаю пустоты кроватные
Кулаком, легковерьем, слезой.
Гнев не видит, что палочки ватные
Тушь смывают, как тучи, грозой.
 
 
Отревела. Растёрла в дыхании
Лепестки трёх седых хризантем.
Путь приходит позднее иль ранее.
Я встаю. Я иду. Только кем?
 

Грусть и ключ в замке

 
Бывает, что грусть притворится осьмушкой
И белым щенком что-то просит до скрипа.
А кто-то на улице бросил хлопушку,
И кто-то смеётся над вымыслом клипа.
 
 
Бывает, что грусть заплетётся свечою,
Облито-обвитой былым и отдушкой.
А кто-то летит в этот миг за мечтою,
И кто-то дубасит влюблённо подушкой.
 
 
Бывает, что грусть спит котом в коридоре,
Свернувшись клубком в старом ящике шкафа.
А кто-то страдает в нерозданном горе,
И кто-то дрожит в ожидании штрафа.
 
 
Бывает, что грусть ключ вставляет запретно,
Чтоб мысли ночные «сварить», словно кофе.
И радость-близнец тут же шепчет ответно:
«Ведь мы – равновесие. Мы с тобой – профи».
 

Рябиновый рассвет

 
Укатали дорогу машины,
Колеи как зеркальный обвод.
На обочине сыпкой – рябина,
Словно рыжий, взъерошенный кот.
 
 
Как попала в рассвет, я не знаю.
Может, просто взмахнула крылом,
Или мысль завела озорная,
Иль завихрилась ветром-стихом.
 
 
Шаль цветная натянута туго
На раскинутых дерзко руках.
Ах, рябина, вседевья подруга,
Отдала мне красу и размах.
 

Танго «Казалось»

 
Казалось, так трудно: кричать между строчек,
Вонзая смычок меж лопаток стихов,
Быть смертью-рожденьем и скопищем точек,
В которых начало и ангельский зов.
 
 
Казалось, легко: обтрясать на паркеты
Живых мотыльков и стеснительных Муз,
Быть общим для всех – утешительным летом,
В котором не прячутся дама и туз.
 
 
Казалось, так трудно: ломать убежденья,
Снимая с себя толстый слой кожуры,
Быть словом от Бога в минуты творенья,
В котором нет волчьей глубокой норы.
 
 
Казалось, легко: подбирать себе очи,
Вмещая чужой исковерканный мир,
Быть тенью простою, одной среди прочих,
В которых страдание – нужный кумир.
 
 
Казалось, казалось, а вышло иначе,
И трудно-легко, будто чаши весов,
В которых смеёмся, толкуем и плачем,
Чтоб всем показать «райской» метиной шов.
 
 
Чтоб больше не думать о белых просвирах,
Разложенных кем-то на углях дорог,
А сыпать на строфы поющие зиру
И быть, словно пляшущий в вечности Бог.
 

Всё возвращается

 
Омыта скамейка. Рояльною крышкой
Блестит под опавшей листвой.
Маэстро октябрь в белоснежной манишке
Играет на пару с судьбой.
 
 
Качается древо под натиском ветра —
Познаний и доблестей хор.
Как много задумок у стильного мэтра,
Чтоб мир не питал собой вздор!
 
 
Звучат в тишине отголоски сонета.
Разбавлена нежностью грусть,
Что было – строфою – прекрасное лето,
Что всё возвращается… Пусть…
 

Листом зелёным или книжной строчкой

 
Листом зелёным или книжной строчкой
Лечу у «Зингера» над стёртой мостовой.
Гудки машин – тире, дефисы, точки.
Вишнёвым кексом – зонт над головой.
 
 
«Казанский» спит, зажав века в ладони.
Из туч грядёт глазурью первый снег.
А на мосту молчат, как прежде, кони,
Отдав судьбе стремительный свой бег.
 
 
Букет цветов из звёздной хризантемы
Ты держишь, как ребёнка, под пальто.
Как просто начинаются все темы,
Как сложно распознать средь них не то.
 
 
Пока ж вдыхаю терпкость поцелуя,
Похожего на красное вино.
Ах, город мой, куда с тобой лечу я,
В какое небо, стих или окно?
 

Трамвай «Желание»

 
Трамвай «Желание» на ближней остановке —
Не паперть, не аскеза и не трон —
Шуршит листом. И кажется, неловко
Вскочить по ходу в солнечный вагон.
 
 
А искры сыплют мысли листопадно,
Сверяя с жизнью выбранный маршрут.
Пылают клёны знойно и нарядно.
И кажется, меня в вагоне ждут.
 
 
Открыты двери. Сакс поёт негромко,
И рельсы пьют из лужицы компот.
Догнать? Взлететь? А может быть, поломка?
Иль выпрямится нужный поворот?
 
 
Трамвай «Желание» на ближней остановке —
Не паперть, не аскеза и не трон.
Иду танцуя. Дело ведь в сноровке —
Не торопясь собой «зажечь» вагон.
 

Танцует осень ярко и влюблённо

 
Ряды машин толпятся караваном,
Спешащим кто – домой, а кто – к метро.
И парапет сложился вновь диваном,
И вечер-дворник уволок ведро.
 
 
И подбирает город листья клёна
Из складок пухлых на боках Невы.
Танцует осень ярко и влюблённо
На акварели высохшей травы.
 
 
И саксофон, кусая нежно губы,
Вдыхает запах золотых кудрей,
Чтоб фонарей мерцающие кубы
Летели в ночь в обмяклости ветвей.
 

Женщина-скрипка

 
Шторы сумерек шёлком свисают,
Закрывая от будней окно.
В доме жизнью, как гаммой, играют,
Протирая от пыли стекло.
 
 
Скрипка-женщина кофе вдыхает,
Словно запах – творение нот.
Ева тонкая загодя знает,
Как найти в запредельности плод.
 
 
Как меняется облик знакомый
От касания к телу смычка!
Сколько в женщине-скрипке истомы,
Сколько песен в тени каблучка…
 

Тёплый зонт

 
Мы с тобою зонт, как одеяло,
Не делили холодом невежд,
Шли обнявшись с гулкого вокзала
С ворохом пакетов и надежд.
 
 
В свете ламп качались манекены,
Копии несбывшихся людей,
Тени-мысли, миражи-подмены,
Пленники подточенных идей.
 
 
Но зонтом с тобою укрывались
От чужих, всё ведающих глаз,
От земли мы словно оторвались
На мгновенье и на вечный час.
 
 
И кружил нас зонт замысловато,
Заставляя сблизиться тесней.
Мы в любовь вошли с тобой без блата,
Потому что знали – так теплей.
 

Июнь

 
Июнь на дворе. Пышнотелость пиона
Заснуть в белой ночи никак не даёт.
А запах густеет столпом иль колонной,
К которым не ставят ажурных ворот.
 
 
А утро, как яблоко, соком налито
И кожицей тонкой касается губ.
Трава зелена, как «ломоть» малахита,
И звонко играет квинтетами труб.
 
 
Открытое платье, чтоб телу дышалось.
На шее – игривый, как флирт, завиток.
Пионы цветут. Как судьба завязалась
На светлом платке в колдовской узелок!
 

Жмурится лето

 
Жмурится лето из чашечки с кофе —
Мятным листом на салфетке из хлопка,
Тёплым июнем – художником-профи,
Грозы рисующим с «выстрелом» пробкой.
 
 
Жмурится лето из веток сирени,
Бойко целующей щёки проспектов,
Томно глядящей оборками тени,
Веер раскрывшей в созданье «прожектов».
 
 
Жмурится лето из книг на коленях —
Краешком ленты соломенной шляпы,
Нежным свиданьем на дальних аллеях,
Там, где живут поцелуи и «ляпы».
 

Танец под дождём

 
Город накрыло пухлявою тучей, —
Щёки свисают на плечи и груди.
Сбросила дождь на зелёные кручи,
Мокнут дома, и дороги, и люди.
 
 
Щёлкает дождь на асфальте орехи,
В лужах круги от сыпучих скорлупок.
Дождь шебутной заливается в смехе,
Видя, что мир стал прозрачен и хрупок.
 
 
Платье облило всё тело и ноги,
Я с непогодой танцую на пару.
Люди угрюмы и люди, что строги,
В ливень вступите для пущего жару.
 
 
Чтобы смывались хандра и заботы,
Чтоб по лицу растекалась улыбка.
Спрятались туфли, сандалии, боты,
Дождь вместе с нами кричит: «Шибко! Шибко!!!»
 

Сок из манго

 
Как практичен наш век, словно стены из блоков,
Как походка скучна, точно бродим толпой.
А наверно, так хочется «манговым соком»
Повести, закружить, обнадёжить собой?
 
 
И пройти, не сливаясь с расцветками «хаки»,
Обливая сердца ароматом дождей,
Откровенно рискуя, как в жаркой атаке,
И назвав эту жизнь полноценно своей.
 
 
И вступить в разговор не словами, а телом,
Вызвончая роман на ладонях-листах,
Чтобы трепетной быть, а не слыть цепенелой,
Чтобы чувствовать эхо на мягких губах.
 
 
И рождать города не в унылой каморке,
Не по строгим лекалам религий и мер,
Чтоб не падать на камни от брошенной корки,
Развлекая того, кто фантазией сер.
 

Узкий подоконник и запятая

 
Месяц на небе – смешной запятой,
Строгих тире мы с тобой не видали.
Хочется думать, что в жизни земной
Мы повстречались с абзаца, в начале.
 
 
Окна распахнуты в алый закат.
Пёс перевесил над сумраком уши,
Громко пыхтит, значит, времени рад,
Сладким печеньям, рассказам и суше.
 
 
Наш подоконник – на речке коса —
Тесен и узок в сравнении с небом.
Всё же вместились: две пятки, роса,
Лапы, созвездия, блюдечко с хлебом.
 
 
Будем крошить серый хлеб голубям,
Чтобы они нас троих не забыли,
И пролетали рассветом по снам,
И напевали: «В раю жили-были…»
 

По снегу первому

 
По снегу первому шагаю отраженьем
Своих стволов, венчаний и стихов.
Как хрупко слово и моё сложенье
На буреломах замыслов и снов.
 
 
Следы мелькают под босой ногою,
Сгребая под туманами листву.
Иду – душой – в наивности нагою,
Чтоб прорастить меж строчками траву.
 
 
Луна хлопочет, выпекая строфы
На сумраке насупленных небес,
А к ним в придачу чашку с знойным кофе,
В котором горечью вздыхает зимний лес.
 

Я сегодня встал не с правой…

 
Я сегодня встал не с правой,
С проти… анти… но ноги!
Сон прогнал ча… нет, какавой,
Чтоб включить скорей мозги.
 
 
Шевелюра – лес дремучий,
И бежит там рыжий лис.
Может, вырастить мне тучи?
Лень забраться на карниз!
 
 
Помешал омлет небрежно,
Бросил сверху макарон.
Пишут, что октябрь бесснежно
Пролетит, как фон-барон.
 
 
А сейчас дождит и ветер
Хлещет улицы хвостом.
Лягу с лисом на паркете —
Досмотреть о рыжих сон.
 

Перевёрнутый мир

 
Перевёрнутый мир, где монетки швыряют фонтаны,
Где на шпилях домов распивают чаи облака,
Где на тропках лесных обживаются кресла-диваны
И на небо со мной улетает с рассветом река.
Перевёрнутый мир – вместо бабочек пёстрые скаты
Собирают нектар на соцветиях вспыхнувших звёзд,
И профессор седой на свидании с «сахарной ватой»
Мастерит из шаров самый прочный, улыбчивый мост.
Перевёрнутый мир – это краски и кисти из сердца,
Когда видишь огонь на затушенной кем-то свече,
И находится ключ от зелёной мистической дверцы,
Где проявлены вновь письмена на булатном мече.
 

Сероглазые кошки и дырявая луна

 
Бродят дикие кошки по тёмному залу,
Где щекочет трава им пушистый живот,
Где затменье до странности юно и ало,
Где тринадцать чертей выпадают на «чёт».
 
 
Открываются двери – прорехой в камзоле,
Чтобы высыпать звёзды – крупой – в молоко,
Чтобы старший Лукойе, отъявленный Оле,
Сторговать мог брегет вместе с цепью легко.
 
 
Сероглазые кошки читают сонеты,
Совмещая перчатки со страстностью «ню»,
И царапают спины, столы и заветы,
Чтобы дичь или жертву подбросить к огню.
 
 
И дырявят луну, чтоб виднелась сквозь крыши,
Уступая давлению дальних планет,
Чтобы ведьмами быть постройней и повыше,
Облачая слова в искушенье-куплет.
 

Чёрный кофе и ключ от счастья

 
Прошлась среди листьев опавших по парку,
Носком сапога передвинув межу
Меж летним «возможно», где было так жарко,
И поздне-октябрьским «Не жду. Не скажу».
 
 
«Пельменем» защипан край листьев дубовых,
Чтоб дольше хранить отпечатки ветвей.
А осень меняет начинки-основы
И прячет орех золотой средь корней.
 
 
Пойдём, милый друг, заварю тебе кофе
Без сахара, сливок, корицы и тьмы!
Эклеры некстати. Ведь мы с тобой профи
В вопросах деления чувств на умы.
 
 
Собака твоя лижет нос, ожидая
Печенья со знаком «китайской судьбы».
А ты намекаешь на створки от рая,
Где голуби-ангелы вечно рябы.
 
 
Да, мы уж там были. Всего в двух кварталах
Квартира, где можно собой искушать,
Яриться, дразнить и любить до отвала,
Смеяться и… после страстями не звать.
 
 
Так пей же мой кофе! Он чёрен, как сажа,
И нет в нём призыва к волненью ночей!
Что-что? Уверяешь, случилась пропажа —
Исчез ключ от счастья и пламя свечей.
 
 
Быть может, добавить коньяк или звёзды?
Тебя, милый друг, утешать не хочу.
На двери кафе – надпись: «Пить уже поздно!»
Шутила так осень, а я хохочу.