Текст книги "Алая буква"

Глава 11
В глубинах сердца

После только что описанного случая общение священника и врача, внешне никак не изменившееся, в действительности приобрело несколько иной характер и уже не было таким, как прежде. Роджеру Чиллингворту путь, ему предстоявший, теперь виделся достаточно простым и ясным, и путь этот отличался от того, каким доктор воображал его ранее. Спокойный, ласковый в обращении, сдержанный мистер Чиллингворт на самом деле, как мы со страхом подозревали, таил в душе бездну зла. Зло это лежало тихо и не давало о себе знать, но сейчас оно встрепенулось, заставив несчастного старика замыслить месть, какой еще ни один смертный не мстил злейшему своему врагу. Превратиться в единственного задушевного друга, человека, которому одному можно поверять все свои страхи, муки совести, слабые попытки раскаяния, былые грехи, возвращающиеся потоком воспоминаний, которые никак не вытравить из памяти! И все эти страдания преступной души, сокрытые от мира, щедрое сердце которого, сокрушаясь, все же сумело бы простить, откроются теперь ему, безжалостному и непрощающему! И только этот излитый на него темный поток может стать его сокровищем, единственным, что способно утолить его жажду мести.

Застенчивый и чуткий священник был сдержан и тем препятствовал осуществлению плана. Однако Провидение, использующее и мстителя, и жертву по-своему и для своих каких-то неведомых целей, подчас прощающее там, где следовало бы карать особенно жестоко, на этот раз определило такой ход вещей, который доктора, лелеявшего свой ужасный план, удовлетворил, и удовлетворил вполне. Старику было даровано то, что он мог бы даже посчитать откровением. Для выполнения задуманного доктору было не важно, откуда оно – ниспослано ли небом или исходит из совсем иных областей, но с его помощью в дальнейшем общении с мистером Димсдейлом последний ясно виделся доктору не просто как физический объект, так же ясно видел он и его душу, различая каждое ее движение. Доктор становился теперь не только наблюдателем, зрителем, но и главным действующим лицом драмы, разыгрываемой в душе несчастного священника. Доктор получил возможность играть на струнах этой души. Ударить ли по ним, вызвав дрожь немыслимого страдания? Жертва теперь навеки в его власти, надо только знать главную педаль, приводящую в движение пыточную машину, и доктору отлично известно, где эта педаль. Может, ошеломить его, сковать мгновенным ужасом? Как по мановению волшебной палочки, вырастал кошмарный призрак – один, другой, тысяча призраков разнообразных форм и видов – призрак смерти, и еще более страшный – позора, и все они толпились вокруг священника, тыча пальцами ему в грудь!

Все это делалось так тонко, что священник, хотя его и не оставляло неясное подозрение, что рядом с ним притаилось какое-то зло и не сводит с него глаз, не мог догадаться, что это за зло и в чем оно состоит. Правда, порою он оглядывал с сомнением, ужасом и даже с какой-то горькой ненавистью уродливую фигуру старого доктора. Все его движения, походка, седая борода, все, даже самые обыденные и незначительные его поступки, даже его платье, вдруг начинали казаться Димсдейлу отвратительными и вызывали у него невольное чувство глубокой неприязни. В чувстве этом даже себе самому он не хотел признаться, и так как причин для подобного недоверия и даже отвращения мистер Димсдейл не видел, он объяснял дурные свои предчувствия тем ядом, каким отравляла его сердце засевшая в нем болезнь. Он заставлял себя не обращать внимания на возникшую антипатию к доктору и, вместо того чтобы положиться на интуицию и прислушаться к внутреннему голосу, старался искоренить в себе все подозрения. И, хоть это и оказывалось невозможным, он почитал своим долгом продолжать эти отношения, внешне по-прежнему дружеские, предоставляя тем самым все новые и новые возможности оттачивать свой план мести доктору – этому заблудшему мстителю, еще более несчастному, чем несчастная его жертва.

Страдая телесным недугом, мучаясь душевной травмой, беззащитный перед происками злейшего своего врага, преподобный мистер Димсдейл приобрел в это время громкую славу, достигнув больших успехов на избранном им духовном поприще. Славу эту он в немалой степени завоевал благодаря своим страданиям, ведь нравственная его чуткость, способность испытывать и передавать эмоции необычайно развились в нем из-за неослабных, день за днем, и мучительных укоров совести. Популярность его, как молодого священника, еще только росла, но уже затмевала устоявшиеся репутации многих его собратьев по призванию, в том числе и самых видных, посвятивших освоению богословской премудрости больше лет, чем мистер Димсдейл прожил на этом свете, и потому, вполне вероятно, обладавших ученостью более глубокой, нежели наш юный герой. Среди пастырей были люди, наделенные умом большой проницательности и силы, умом непреклонным и крепким, как железо или же гранит, что в сочетании с должной мерой доктринерства и создает тип в высшей степени почтенного, хоть и не очень приятного священнослужителя. Встречались и другие служители Господа – обладавшие истинной святостью люди, взрастившие и воспитавшие ум свой неустанным и кропотливым трудом – чтением книг, неспешными и терпеливыми размышлениями; духовное общение с миром лучшим и высшим – дар такого общения они получили в награду за чистоту помыслов и жизни – делало и их самих существами как бы уже и не совсем земными, хотя пока еще и в смертной, плотской оболочке. Не хватило им только одного – дара, некогда ниспосланного избранным в Троицын день в виде огненных языков, символизировавших, как нам думается, не столько способность говорить на чужих, неведомых наречиях, сколько умение говорить сердцем, а значит, возможность обратиться ко всем людям на земле и речью своей проникнуть в их сердца. Наши же святые отцы, во всем другом подобные апостолам, были лишены последнего и самого редкого из даров, которым Небо подтверждает пасторское призвание, – дара пламенного красноречия. Напрасно стали бы они пытаться – если б зародилась в них такая мечта – выразить высочайшие истины посредством обыденных скудных слов и образов. Речь их звучала бы невнятно: с высот, где витают эти люди, в земные сердца голосам их не проникнуть.

Надо сказать, что многие черты характера мистера Димсдейла сближали его с людьми такого рода, от природы вовсе ему не чуждыми. Он мог бы подняться к вершинам веры и святости, не препятствуй этому груз преступления и страданий, под тяжестью которого он вынужден был сгибаться и замедлять шаги. Груз этот тяготил его, придавливая к земле, низводя до уровня ничтожнейших из ничтожных, его, одаренного духовным богатством, человека, чей голос, сложись все иначе, доносился бы до ангелов небесных и они откликались бы ему. Но этот же груз научил его сочувствию грешным собратьям человеческим, сочувствию столь пылкому и искреннему, что сердце его начинало биться с ними в унисон, а боль их, смешавшись с его болью, пронзала тысячи сердец, изливаясь в горестных потоках неодолимо убедительного красноречия. Поражая убедительностью, красноречие его вызывало подчас трепет ужаса. Люди не могли постигнуть силы, повергающей их в этот трепет. Они провозгласили молодого священника чудом святости, воображая его тем рупором, через который Господь шлет свои послания, исполненные мудрости, укоризны и любви. В их глазах даже земля, по которой он ступал, обретала святость. Принадлежавшие к его пастве юные девы, бледнея от восторга, теснились вокруг него и окружали священника благоговением столь сильным и страстным, что, путая чувство свое с верой, считали это чувство достойной жертвой Господу, в чем и признавались открыто у святого алтаря. Престарелые поклонники мистера Димсдейла, наблюдая, как слабеет и хиреет его телесная оболочка, подозревали, что кумир их окажется на небесах ранее их, крепких, несмотря на возраст, и поручали детям проследить, чтобы прах их упокоился поближе к могиле благословенного Богом пастыря. И это в то время, когда сам мистер Димсдейл, размышляя о своей кончине, возможно, задавался вопросом, вырастет ли трава на могиле человека, проклятого Небом.

Трудно вообразить, как мучило его это всеобщее поклонение. А ведь он так искренне был предан истине, считая все, лишенное ее божественной сути, призрачным, не имеющим цены, мертвенным в своей основе. А тогда что же представляет собой он? Существует ли он на самом деле, или же он призрак, сгусток тумана, туманнее всех других призраков? Как бы желал он высказаться, возгласить истину со своей кафедры громогласно, во всю силу своих легких, признаться людям в том, что он собой представляет, крикнув: «Я, кого вы видите в черном священническом облачении, кто осмеливается подниматься на святую эту кафедру, чтобы, обратив к небесам бледное лицо свое, общаться от вашего имени со Всевышним и Всеведущим, я, в чьей жизни и деяниях усматриваете вы сходство с жизнью и деяниями святого пророка Еноха, я, каждый шаг которого, как вы полагаете, оставляет на земле сияющий след, чтобы идущим моим путем и вслед за мною легче было бы достигнуть края вечного блаженства, я, в чьи руки вы отдаете младенцев ваших для крещения, я, произносящий слова отходного моления у одра умирающих друзей ваших, шепчущий последнее «аминь», последнее «прости», слабо долетающее до слуха тех, кто покидает этот мир, я, ваш пастор, кому вы верите, кого почитаете, в действительности не кто иной, как грязный лжец!»

Не раз поднимался мистер Димсдейл на кафедру с твердым намерением не спуститься с ее ступеней, прежде чем не скажет слов, подобных только что написанным. Не раз откашливался он и, сделав глубокий прерывистый вдох, готовился вместе с выдохом сбросить с своей души тяжкий груз, тяготивший ее темной тайной. Не раз, да что там, сотни, сотни раз начинал он говорить и говорил. Но что и как он говорил? Он говорил слушавшим, что он порочен, порочнее всех порочных и грешнее всех грешников, что он мерзок сверх всякой меры и можно только удивляться, что праведный гнев Вседержителя до сих пор не испепелил жалкое тело грешника прямо на глазах у его паствы. Можно ли было сказать прямее? Почему не вскочили люди со своих мест, не стащили с кафедры того, кто так ее оскверняет? Они слушали эти речи и преисполнялись еще большим уважением к пастору. Они понятия не имели об истинном смысле, таившемся в ужасных словах подобного самобичевания.

«Святой юноша! – говорили они. – Сама святость спустилась к нам с небес! Если он в чистой как снег душе своей зрит такую бездну греха, какой же ужасной картиной должна ему представляться моя душа или твоя!»

Священник – при всей искренности раскаяния остававшийся ловким лицемером, отлично знал, как будет толковаться столь туманно выраженное покаяние. Стараясь облегчить свою совесть таким образом, он обманывал сам себя, добавляя к грехам своим новый грех, приносивший ему вместо облегчения стыд еще больший. Он ощущал и сам, что обманывает себя, что, говоря истинную правду, превращает ее в ложь. А ведь по натуре своей он был предан истине, любил ее, ненавидя ложь так, как мало кто ее ненавидел.

Душевные муки заставляли его прибегать к практикам, более приличествующим старой развращенной римской вере, нежели той светлой, обновленной церкви, в которой он был рожден и воспитан. В секретном шкафчике под замком хранил мистер Димсдейл окровавленную плеть, и часто этот протестант, этот просвещенный пуританин стегал себя по плечам плетью, смеясь горьким смехом и нанося удары тем безжалостнее, чем горше звучал этот смех. Как и многие другие благочестивые пуритане, он взял себе в обычай поститься, но в отличие от них, постившихся, только лишь чтобы очистить тело, приготовляя его к лучшему восприятию исходящего с небес света, мистер Димсдейл постился истово, яростно, чуть не падая от изнеможения. Ночь за ночью он устраивал себе бдения, то сидя в кромешной тьме, то при еле теплящейся лампаде, а иногда, светя себе в лицо ярким светом, разглядывал в зеркале свои черты, тем самым продлевая и усугубляя мучительное свое самокопание, не очищая душу, а истязая ее. В эти долгие, напоенные страданием часы ночных бдений сознание его часто замутнялось и в сумрачном полумраке перед взором его начинали мелькать видения, то туманные, то более отчетливые, они приближались к нему в зеркале. Дьявольские рожи возникали, издевательски скалились, кивали бледному как мел священнику, манили его, увлекали за собой. А порою сонм сияющих ангелов, устремляясь прочь от него, взлетал ввысь, поначалу тяжело, словно ангелов отягощала скорбь, а затем, удаляясь, они становились легче, прозрачнее и исчезали. Потом ему являлись умершие друзья его юных лет; седобородый благочестивый отец его хмурился, глядя на сына, и мать, проходя мимо, отворачивалась. «Мама, туманнейшее из всех призрачных порождений моей фантазии, неужели даже ты не можешь взглянуть на меня с состраданием!» А иногда в ужасном этом хороводе по комнате скользила Эстер Принн рядом с маленькой Перл, одетой в красное. Эстер указывала пальцем на алую букву у себя на груди, а потом палец перемещался, указывая теперь на его грудь.

Никогда видениям этим не удавалось до конца обмануть священника своей призрачностью. Сделав известное усилие, он в любую минуту мог различить их реальность и убедить себя в том, что, не обладая достоверностью таких реальных предметов, как вон тот стол из резного дуба или вон та толстая богословская книга в кожаном переплете с медными застежками, они тем не менее являются самыми реальными и самыми существенными из всех вещей, что его окружают. Невыразимое несчастье жизней, подобных той лживой жизни, которую вел он, состоит в том, что они разрушают самую суть реальности, изымая из нее все то, чем Небо снабдило ее на радость нам и счастье. Лживому весь мир видится лживым, он для него неуловим и при малейшей попытке ухватить его превращается в ничто и исчезает. А сам лжец, представая в ложном свете, тоже превращается в призрак, как бы исчезая для жизни реальной. Единственно несомненным в мистере Димсдейле была его мучительная глубокая тоска, и только она, выражаясь во всем его облике, и придавала ему реальность. Найди он в себе силы улыбнуться, принять веселый вид, и он попросту исчезнет.

В одну из таких ночей, на весь ужас которых мы лишь намекнули, не решаясь полностью его описать, мистер Димсдейл встал со своего кресла. Одевшись со всей тщательностью, с какой одевался, собираясь на службу, он крадучись спустился по лестнице, отпер дверь и вышел.

Глава 12
Бдение пастора

Бредя словно в полусне, а может быть, и впрямь находясь в сомнамбулическом состоянии, мистер Димсдейл добрался до места, где некогда, к тому времени уже довольно давно, Эстер Принн пережила первые часы своего прилюдного позора. Все тот же помост, или эшафот, за семь долгих лет успевший потемнеть от непогод, выцвести на солнце, расшататься под ногами всходивших на него многочисленных преступников, был все там же, под балконом молитвенного дома. Священник взошел на помост.

Стояла темная ночь начала мая. Все небо, от края и до края, было затянуто облачной пеленой. Стянись сейчас к эшафоту столько же людей, сколько собрало сюда в свое время публичное наказание Эстер Принн, они не различили бы ни лица стоявшего на помосте человека, ни даже очертаний фигуры – настолько плотно все окутывал полночный мрак. Однако городок погрузился в сон. Опасности разоблачения не было. Священник при желании мог стоять так хоть до утра, дожидаясь, пока не заалеет восток, без всякого риска для себя, кроме, может быть, риска, продрогнув на ночном холоде, подхватить ревматизм, застудить горло и после мучиться кашлем, прерывающим, к огорчению его паствы, его утреннюю молитву и проповедь. Ничьи глаза не видели бы его, кроме глаз того, вездесущего и никогда не дремлющего, который следил за священником, стегающим себя кровавой плетью. Зачем же тогда поднялся он на помост? Не было ли это пародией покаяния? Да, несомненно, так и было, таким раскаянием душа его обманывала самое себя, в то время как ангелы небесные краснели при виде этого и заливались слезами, а приспешники врага рода человеческого, ликуя, хлопали в ладоши. На помост привели его угрызения совести и сильнейшее желание повиниться и раскаяться, в то время как сестра и верная спутница раскаяния трусость неизменно останавливала его, удерживая своей дрожащей рукой в минуты, когда желание толкало его вперед, на самую грань раскаяния. Бедный, жалкий человек! Какое право имеет слабость взваливать на себя бремя преступления! Преступнику требуются железные нервы, чтобы либо уметь снести потом тяжесть свершенного, либо, собрав всю силу и ярость свою, направить их на благое дело, способное затмить преступление и разом избыть его!

Слабый духом, чересчур чувствительный священник не способен был ни на то ни на другое, и что бы он ни делал, за что бы он ни брался, страх перед небесным возмездием за страшный его грех и бессильное раскаяние, переплетаясь, мучили его душу нестерпимой болью.

И вот когда мистер Димсдейл, стоя на эшафоте, мучился бесполезным своим и бессильным покаянием, его вдруг охватил приступ неимоверного ужаса – ему показалось, что вся вселенная глядит на него, устремляя взор на знак позора на обнаженной его груди, алеющий там, где сердце. В этом месте, и вправду, уже давно сосредоточивалась боль, неотступно вгрызавшаяся в тело. И сейчас невольно и уже не в силах более сдерживаться, он издал вопль, прорезавший ночь, промчавшийся между домами, эхом рассыпавшийся в окрестных горах. Казалось, будто скопище чертей, влекомых бесконечным горем и ужасом, прозвучавшими в этом вопле, превратили его в игрушку и сейчас забавлялись, как мячом, перебрасываясь ею.

– Вот оно! – пробормотал священник, закрывая лицо руками. – Сейчас весь город проснется, поспешит сюда и увидит меня на помосте!

Но ничего не произошло. Должно быть, вопль собственным его ушам показался громче, чем был на самом деле. Город не проснулся, а если кто и услышал его со сна, то, верно, решил, что звук этот ему приснился, или приписал его ведьмам, которые в эту пору нередко пролетают над мирно спящими поселками или уединенными домами, когда летят на сатанинский шабаш. Не услыхав никакого отклика, священник отнял руки от лица и огляделся. В одном из окон особняка губернатора Беллингема, расположенного в некотором отдалении от других домов, вытянувшихся в ряд на соседней улице, он вдруг увидал самого старика губернатора, в ночном колпаке и длинном белом шлафроке. Он выглядывал из окна, держа в руках лампу, и казался призраком, внезапно вставшим из могилы. По-видимому, вопль разбудил его и испугал. Больше того, в другом окне того же дома показалась матушка Хиббинс, сестра губернатора. В руках она также держала лампу, и при свете лампы даже на расстоянии было видно, какое злое и недовольное у нее лицо. Высунув голову из-за решетчатого оконного переплета, она щурилась, глядя куда-то вверх. Вне всякого сомнения, эта почтенная, но столь похожая на ведьму дама, услышав вопль мистера Димсдейла, еще и повторенный многоголосым эхом, приняла за шум, поднятый направлявшимися в лесные дебри злыми силами, – полет, в котором и она, как говорили, нередко участвовала.

Заметив свет губернаторской лампы, старая дама быстро погасила свою и скрылась. Возможно, и она устремилась в облака, во всяком случае, священник более ее не видел. Губернатор же, опасливо обозрев плотный, как мельничный жернов, мрак, отступил от окна.

У священника отлегло от сердца. Однако глаза его вскоре заприметили огонек. Появившись в дальнем конце улицы, он приближался, попутно освещая то придорожный столб, то изгородь, то переплет окна, то водокачку и полную воды колоду, то дубовую арку двери какого-нибудь дома с железным молотком при входе и грубо обструганным порогом. Вид этих хорошо знакомых предметов не помешал преподобному мистеру Димсдейлу увериться в том, что это само возмездие приближается к нему шагами, которые он уже слышал, и что свет фонаря через минуту откроет так долго хранимый им секрет. Когда огонек приблизился, то в отбрасываемом им светлом круге мистер Димсдейл мог разглядеть своего собрата-священника, а вернее сказать, духовного отца и наставника, а также дорогого друга своего, преподобного мистера Уилсона, который, как догадался мистер Димсдейл, должно быть, возвращался после бдения у одра умирающего. Догадка была справедливой. Добрый старик-пастырь возвращался после молитв о душе почившего час назад и унесенного на Небо губернатора Уинтропа. Отец Уилсон двигался к дому, держа в руке фонарь. Он шел, окруженный светлым ореолом, подобно отмеченным святостью деятелям былых времен, и свет этот озарял во мраке греха его славный путь, как будто почивший губернатор оставил ему в наследство кусочек своей славы, или же то были лучи света далекого Града Небесного, в чьи врата вступал ныне праведник. Неровный свет фонаря и вызвал к жизни описанную выше игру воображения мистера Димсдейла, который теперь улыбнулся, нет, засмеялся над только что пережитым страхом, подумав даже, не сходит ли он с ума.

Когда преподобный мистер Уилсон, одной рукой кутаясь в свой женевский плащ, а другой держа перед собой фонарь, проходил мимо, совсем близко от помоста, священник не удержался и окликнул его.

– Добрый вечер, достопочтенный отец Уилсон! Поднимитесь сюда, прошу вас, скоротаем часок за приятной беседой!

Бог мой! Неужели мистер Димсдейл и вправду подал голос? На один миг он поверил в то, что на самом деле с губ его слетели эти слова. Но ему это лишь почудилось. Достопочтенный отец Уилсон продолжал так же неспешно шагать вперед по скользкой от грязи тропинке, внимательно глядя себе под ноги, и даже не повернул головы в сторону помоста. Когда мерцающий свет фонаря совсем растворился вдали, по ощущению слабости, вдруг охватившей все его существо, священник понял, что только что пережил мгновения страшной тревоги, своего рода кризис, который инстинктивно пытался преодолеть, обратив в мрачноватую шутку.

И вскоре в строгие ряды его мыслей затесалось осознание нелепости всего происходящего. Он почувствовал, как руки и ноги его сковывает непривычный ночной холод, и усомнился, сможет ли спуститься вниз по ступенькам помоста. Забрезжившее утро застанет его здесь, наверху; в соседних домах начнут просыпаться люди. С рассветом дом покинет первая ранняя пташка и заметит на эшафоте позора неясные очертания чьей-то фигуры. Разрываясь между испугом и любопытством, человек этот побежит от двери к двери, стуча и созывая народ посмотреть на призрак, как он непременно решит, какого-то недавно упокоившегося преступника. И полетит от дома к дому, хлопая крыльями, темная тревожная весть. Затем, когда утренний свет наберет силу, поднимутся и заспешат к месту происшествия старейшины общины в теплых халатах, почтенные дамы сбегутся, даже не успев сменить ночной наряд. Важные лица, всегда безукоризненно одетые, примчатся растрепанные, словно после ночного кошмара. Старый губернатор Беллингем явится с суровым видом, но со съехавшими на сторону брыжами времен короля Якова, а за ним поспешит и матушка Хиббинс в юбках с приставшим к ним лесным мусором – еще более хмурая, чем после ночной своей скачки.

И добрый отец Уилсон придет; он полночи провел у постели умирающего и будет недоволен тем, что его потревожили в такую рань, прервав сновидения, в которых он общался с прославленными святыми. Старшины и священство его, мистера Димсдейла, прихода, разумеется, тоже будут здесь, и юные девы, так поклонявшиеся своему духовному отцу, хранившие, как святыню, его образ на белой своей груди, которую не успеют сейчас прикрыть шалью. Словом, все, все выйдут за порог и примчатся сюда, обращая к эшафоту изумленные, испуганные лица. А кого же увидят они в розовых рассветных лучах? Кого, как не преподобного Артура Димсдейла, озябшего до полусмерти, охваченного стыдом, стоящего там, где стояла Эстер Принн!

Переживая эту ужасную воображаемую картину, священник внезапно и, к беспокойному своему смущению, расхохотался. И раскаты его смеха были подхвачены тоненьким смехом ребенка, отчего сердце священника сжала не то щемящая боль, не то радость – он узнал смех маленькой Перл!

– Перл! Малютка Перл! – Вскричал и тут же, понизив голос: – Эстер! Эстер Принн! Это ты здесь?

– Да, это я, Эстер Принн! – отвечала она удивленно, и священник услыхал приближающиеся шаги – женщина сошла с тротуара и подошла к помосту. – Это я и моя маленькая Перл!

– Откуда ты здесь, Эстер? – спросил священник. – Что привело тебя сюда?

– Я была у одра умирающего, – отвечала Эстер Принн. – Сидела возле губернатора Уинтропа, снимала с него мерку для савана, а сейчас иду домой.

– Поднимись на помост, Эстер, поднимитесь обе – ты и маленькая Перл, – сказал преподобный мистер Димсдейл. – Вы стояли здесь раньше, но меня тогда с вами не было, поднимитесь сюда вновь, и мы встанем здесь втроем!

Женщина молча поднялась по ступенькам и встала на помосте, держа за руку маленькую Перл. Священник тоже взял девочку за руку. И как только он это сделал, в душу ему устремился бурлящий поток другой, новой жизни. Поток этот, хлынув по жилам, наполнил его, словно мать и дитя согрели своим теплом его, замерзшего, застывшего. Их троих будто соединили невидимые узы.

– Отче! – шепнула маленькая Перл.

– Что хочешь ты сказать, дитя? – осведомился мистер Димсдейл.

– Ты и днем будешь здесь стоять со мной и мамой? – спросила Перл.

– Нет, маленькая Перл, – отвечал священник, ибо вместе с возвращением сил к нему вернулся и так долго мучивший его ужас перед публичным признанием. Дрожь этого ужаса – смешанного, однако, с какой-то странной радостью, он ощутил вновь. – Нет, не в этот день. Я встану здесь вместе с тобой и мамой, но не завтра.

Перл засмеялась и попыталась выдернуть руку, но священник держал ее крепко.

– Еще чуть-чуть постой так, детка, – произнес он.

– А ты обещаешь, – спросила Перл, – держать меня и маму за руку утром?

– Утром нет, Перл, – сказал священник. – В другой раз.

– А когда «в другой»? – не унималась малышка.

– В день Страшного суда, – прошептал священник, и странным образом вернувшееся к нему осознание своего долга – учить людей истине – заставило его пояснить: – Тогда и только там, перед престолом Судии, – твоя мать, и ты, и я должны будем стоять вместе. А грядущее утро здесь, на земле, вместе нас не увидит.

Перл опять рассмеялась.

Но еще прежде чем закончил мистер Димсдейл, сумрачное небо осветил сияющий свет – сверкнув вдали, он ширился и разливался. Без сомнения, это сияние было вызвано метеором, из тех, что нередко можно наблюдать сгорающими в разреженных слоях атмосферы. Таким сильным было сияние, что плотная пелена туч, затянувших небесный свод, зажглась и засверкала, словно колпак горящей лампы. Сияние это осветило привычную картину улицы, обозначив все на ней с дневной четкостью, но по-новому: деревянные дома с их выступами и коньками крыш, ступеньками крылец, порогами дверей, траву, пробивающуюся возле порогов, садовые грядки с черной вспаханной землей, колею дороги, еще не наезженную и даже на рыночной площади окаймленную зеленью, – все было видно теперь, и все приобрело неповторимо новый облик, изменив свое значение и свой смысл. А на помосте стоял священник, прижимая руку к сердцу, а рядом с ним Эстер Принн с мерцающей на груди вышитой буквой и маленькая Перл – как символ и соединяющее их звено. Они стояли освещенные этим странным торжественным сияющим светом, казалось, предназначенным открыть все тайное, чтобы наступающий день соединил наконец тех, кто принадлежал друг другу.

Во взгляде Перл мелькало что-то колдовское, и когда, поднимая голову, она глядела на священника, на лице ее появлялась шаловливая улыбка, которая так часто придавала ей сходство с эльфом. Отняв свою руку у мистера Димсдейла, она указала на что-то на противоположной стороне улицы. А он, прижав к груди обе руки, устремил взгляд на небо, в точку зенита. В те времена пролет метеора или прочие природные явления, случающиеся с регулярностью меньшей, нежели восход и закат солнца или луны, обычно воспринимались как чудо из чудес, как откровения неких высших сил. К примеру, сверкнувшее вдруг в солнечном небе копье, пламенеющий меч, лук и пучок стрел предвещали якобы стычку с индейцами. Знаком близящегося чумного мора считалось алое свечение неба. Вряд ли случалось в Новой Англии, начиная с первых в ней поселений и вплоть до времени Революции, какое-либо знаменательное событие, доброе или же, наоборот, несчастное, о котором жителей не предупреждал бы некий видимый знак такого рода. Нередко знак этот замечали многие. Но чаще, однако, вера в подобные предзнаменования опиралась лишь на слова какого-нибудь одного-единственного свидетеля, увидевшего нечто сквозь цветистое увеличительное стекло собственного воображения и потом, уже задним числом, получившего из увиденного представление о нем как о чуде. Как величественно это убеждение в том, что судьба народов может быть явлена на небесном своде и разгадана в наблюдениях за этими таинственными и страшными иероглифами. Необъятные размеры сего свитка не смутят Провидение и никак не помешают ему начертать недрогнувшей рукой роковой знак. Вера в подобные предзнаменования ценилась нашими праотцами как залог и доказательство того, что по-детски слабая и неокрепшая еще республика находится под особым, неусыпно строгим, но любовным попечением небесных сил. Но что сказать, если на том же необъятном небесном листе кто-то видит откровение, обращенное непосредственно и только к нему одному? В таком случае мы расценим это не иначе как признак глубокого умственного расстройства, вызванного болезненной самоуглубленностью, длительным тайным страданием, затмившим для человека весь мир и расширившим его «я» до пределов вселенной, когда уже и сам небосвод видится всего лишь страницей, годной для написания душевной его истории и будущей судьбы!

Вот почему лишь душевным недугом и болезненным помутнением зрения священника мы считаем тот факт, что, подняв глаза к небу в точке зенита, он увидел там огромную букву «А», очертания которой горели тусклым красным светом. Конечно, это мог быть и метеор, просвечивавший в этом месте сквозь облако, но вряд ли имел он при этом такую форму, какую придало ему воображение грешника, или же виделся он столь нечетко, что другой грешник мог прочесть бы его и вовсе по-своему, как символ иного греха.