Текст книги "Вор"

Однако время шло, черт побери. И жизнь продолжалась, несмотря на то, что кто-то ее боится, а кто-то обожает. Да, она продолжалась, несмотря ни на что, и назревал неизбежный вопрос и однажды назрел окончательно.

– Шапкин-Шубкин, – спросила как-то Наиля, когда они сидели в кафе на бульваре и ели мороженое, глядя, как толстые бакланы на лету подхватывают рыбу с поверхности морских вод, – А чем ты занимаешься?

– Ем с тобой мороженое, – сказал он с упавшим сердцем.

– А еще?

– Смотрю на море, – продолжал он придуриваться с тревожно застучавшим сердцем.

– Чем ты деньги зарабатываешь, балда?!

– Я – академик.

– Нет, серьезно, – рассмеялась она.

– Все, – сказал он. – Окончилась торжественная часть – начались расстрелы.

– Не поня-а-ала… – улыбаясь, протянула она.

– Это я так, – сказал он.

Он не хотел врать, потому что имел на эту девушку – если Бог даст – серьезные виды, не хотел, чтобы она узнала об этом не от него.

– Ну, так чем же ты занимаешься? – повторила она вопрос.

– Ворую, – сказал он.

– Нет, серьезно, – еще раз рассмеялась она, и в эту минуту он, Шапкин-Шубкин, готов был умереть за нее. За этот ее смех, за лицо ее, за глаза, за… Да разве об этом скажешь, Шапкин-Шубкин, об этом и подумать невозможно, только почувствовать, как ты готов умереть за нее, как сердце твое обливается горячей радостью при виде ее, почувствовать, как ты жизнь свою готов за нее отдать…

– Я вор, – обречено ответил он, переждав ее смех.

Улыбка сошла с ее лица, она медленно, пока еще не веря, положила ложку в вазочку с недоеденным мороженым, посмотрела ему в глаза.

– Это правда? – тихо спросила она.

– Да, – ответил он, не глядя на нее, глядя на море, на бакланов, на солнечное небо, на…

– Это правда?! – с ужасом спросила она.

Он молча кивнул, испугавшись ее голоса.

– Значит, все это время… – задрожавшим голосом начала она, вдруг поверив, поверив окончательно, – Значит, все это… Подарки… – она задохнулась, не договорив, не в силах продолжать и вдруг громко, как ребенок, заплакала.

Шапкин-Шубкин, чуть не обмочившись от страха, невольно, не понимая что делает, сполз со стула на колени и так и остался, недвижим.

Она вытерла глаза руками, как маленькая, забыв про платок в сумочке, заставила себя успокоиться и сказала глухим голосом, в котором еще слышались слезы:

– Встань.

Слово дошло до сознания Шапкина-Шубкина и тогда он обнаружил себя на коленях подле нее. Он послушно встал, забыв отряхнуть брюки, и стоял, как далекий интернатский мальчик в ожидании наказания, пока она без слов не указала ему на стул, чтобы он сел.

Он опустился на свое место, боясь посмотреть на нее.

– Расскажи, – каким-то пугающе неживым голосом сказала она. – Расскажи все.

И он стал ей рассказывать. О детстве с матерью, о детском доме, интернате, о том как научился воровать с малых лет, что вот уже почти двадцать лет ничем другим не занимается, про приятелей-барыг, про дружков-мазуриков, про жизнь по малинам и притонам, про случайные связи с патаскушками, про то, как на протяжении всех лет своей воровской деятельности несколько раз чудом избегал ареста, колонии для малолетних и тюрьмы, про то, как однажды при нем вывели на улицу из малины и застрелили на его глазах его приятеля за то, что он хотел завязать с разбойным своим прошлым, про то, как он, Шапкин-Шубкин, воровал и считался искусным мастером своего дела, про то, как однажды украл он деньги у полицейского, про то, как недавно избили они хозяина квартиры, вынудив его показать где спрятаны деньги, про то, как хотел он тогда в автобусе украсть у нее, Наили, деньги из сумочки… Про все это честно рассказал и во всем, как на духу, признавался ей Шапкин-Шубкин, ничего не утаил, только о чувствах своих не сказал ни слова. Потому что не мог, не умел и не хотел говорить об этом, не хотел говорить, как скулила неприкаянная душа его, когда он кормил шоколадом сирот из приюта, как завыть ему хотелось, бездомному, когда не мог найти себе места на ночь и должен был спать на скамейках в скверах и парках, как влюбился и полюбил ее, надеясь, что обрел в ней и отечество, и мать, и любимую, и пристанище, которых никогда у него не было. И с того дня, когда увидел ее, сверлит его одна мысль: как стать нормальным человеком, завязать со своим прошлым?

Она молча, не перебивая, слушала его. Он замолчал, закурив очередную сигарету и, дрожа от страха, услышал то, что смутно предполагал и боялся услышать, боялся хуже смерти.

– Никогда, – сказала она четко, медленно, безжалостно, – никогда больше ты меня не увидишь. Не подходи ко мне. Никогда. Ты для меня умер. Пошел вон.

И она, не дожидаясь, сама первая ушла. А Шапкин-Шубкин остался сидеть, чувствуя, как жизнь, капля за каплей, покидает его.

– Больше ничего не желаете? – взорвался над его головой голос официантки. – Если ничего, тогда с вас…

Он, не соображая, глядел на официантку, чувствуя, что жизнь его рушится, жизнь, которой он только недавно стал жить и радоваться, рушилась и рушились все его надежды, что он связывал с ней, своей любимой девушкой, рушились, погребая его под обломками. Подходила черта, у которой он стоял уже совсем близко, понимая, что надо или уходить, или возвращаться. Возвращаться он не хотел.

– Платить будете? – прогремел назойливый, капризный голос еще раз.

Он, не соображая, запустил руку в карман, вытащил все, что захватила ладонь и положил на стол. Официантка вытаращила глаза. Он поднялся и, еле переставляя ноги, ничего не видя перед собой от слез, пошел прочь.

– Это много! – закричала вслед ему официантка. – Это много, молодой человек! Подождите!

На ее крик подошел к ней официант, она что-то сказала ему, кивая на уходящего клиента, показывая деньги в кулаке, они вместе посмотрели вслед удалявшейся тщедушной фигуре Шапкина-Шубкина и решили оставить его в покое.

Чувства к ней оживляли его, уже почти оживили, возвращали к жизни на солнце, среди людей, и вот…

Дом этот он помнил, бывало, проходил мимо него, но только по необходимости, ему не нравилось бывать здесь, неприятно было вспоминать. Цепкая память детства даже запомнила дверь квартиры. Он подходил к дому в растрепанном, непонятном настроении и, завидев у дома на лавочке двух старух, даже, кажется, обрадовался.

– Здорово, бабули! – дурашливо воскликнул он, подходя к старушкам, но и голос свой, и жесты, поступки и даже выражение лица – будто все со стороны видел, будто не он вовсе это был, не он участвовал во всем этом, не его голос говорил, не его руки выделывали массу ненужных, вкипевших в кровь движений, будто раздвоился он, и одна половинка – грустная, молчаливая и умная – обреченно смотрит на другую – безрассудную, немыслящую – но от которой зависит все, все, во что умная половинка не может, не смеет вторгаться.

– Как живете-можете? – продолжала паясничать вторая половинка.

– Я чего спросить хотел, бабули… Тут квартира, на четвертом этаже…

– Вы по объявлению? – тут же ожила – всполошилась одна из бабушек, кажется, более древняя.

– А что? – сказал Шапкин-Шубкин. – По объявлению. Почему бы и нет?..

– Тогда погодите, – старушка, кряхтя, стала подниматься, – Наша эта квартира. Пойдемте… Ты обожди меня, Зибейдушка, – обратилась она к товарке, – Я скоро, только квартиру ему покажу…

– Не спеши, Петровна, – отозвалась вторая, – Дай Бог удачи…

– Дай Бог… Твоими устами… Пошли, – обратилась она к Шапкину-Шубкину, – Покажу квартиру… Квартира хорошая, – кряхтела она, тяжело поднимаясь по ступеням перед Шапкиным-Шубкиным. – Только ремонту ей давно не давали… А так – хорошая квартира… Мы вот в Россию хотим уехать, зять с дочерью и внуки плешь мне проели: поедем, да поедем, а мне что ехать, когда помирать пора? В этом городе родилась и помирать тут хочу… ну, ладно… Давайте, говорю объявление, чтоб скорее вышло… Только, вы как же хотите? – вдруг вспомнив, обернулась со ступени к нему старуха. – Если сдавать, то мы сдавать не будем. Только продавать. А то ходили некоторые, хотели снимать на год, на полгода, будто уж объявления понимать разучились. Ты сначала вникни, что в том объявлении, а потом людей беспокой… А?..

– Да, да, – задумчиво, не слыша старуху, покивал Шапкин-Шубкин. – Я покупать, покупать…

– Ну и ладно… – успокоилась старуха. – О цене, и все такое, с зятем переговоришь. Он как раз дома.

– Тут у вас, говорят, – решил на всякий случай лишний раз уточнить Шапкин-Шубкин, хоть и был уверен, – давно, чуть не двадцать лет назад, женщина из окошка сиганула?..

– Точно, – словоохотливо подтвердила старуха. – В нашей квартире и жила… Тогда эта квартира коммунальной была, с соседями жили… А было это, как сейчас помню, ровно двадцать пять лет назад, под Новруз-байрам, холодная стояла погода, дождь лил, хоть и весна… Ночью это было. Что-то, дочь мне говорит, мама, холодно в коридоре сделалось… Смотрим – а из-под ее двери, женщины этой, сильно студеный ветер дует… Ну, открыли, глядим: окно распахнуто, а она на улице, на тротуаре лежит… Малец у нее был, лет пяти-шести, стоял, в окно смотрел, не плакал, помню… Очень я тогда поразилась, что не плачет такой малец… Ну, потом постепенно, другие соседи разъехались кто куда, особенно в последние лет десять, и квартира вся к зятю перешла… И живем с тех пор… А вот и квартира наша, – старуха нажала на кнопку звонка у двери и внутри квартиры раздались мелодичные трели, которые почему-то изумили Шапкина-Шубкина, но тут старуха обернулась и подозрительно оглядела предполагаемого покупателя. – А вы откуда знаете про женщину?

– Слыхал, – не сразу нашелся он. – Отговаривали даже, мол, не покупай, вот какой в той квартире случай был неприятный…

– Ну и что с того? – бойко пустилась убеждать старуха. – Мало ли чего у людей не бывает, да и было так давно, что…

Тут изнутри щелкнул замок, и дверь открылась.

Шапкина-Шубкина встретило хмурое, небритое лицо пожилого мужчины.

– По объявлению, – без дальних слов сообщила ему старуха. – Квартиру смотреть хочет.

Небритое лицо подозрительно оглядело прилично одетого Шапкина-Шубкина и, как видно, удовлетворилось осмотром, но сочло своим долгом напомнить:

– Только на продажу! Не сдаем!

– Да я уж говорила, – сказала старуха и шагнула к двери одной из комнат, как раз самой нужной, как раз самой необходимой, распахнула ее, и на Шапкина-Шубкина, несмотря на тысячи – до неузнаваемости – изменений в этой комнате, пахнуло его несчастным детством.

Он вдохнул поглубже воздух, вошел в комнату вслед за старухой, не глядя по сторонам, подошел к окну, распахнул его и, не слыша верещания старухи и мужского угрожающего ворчания за спиной, вскочил на подоконник и полетел навстречу своей новой жизни.