Текст книги "Аромат розы (Буря в песках)"

Нэн Райан
Аромат розы (Буря в песках)

Глава 1

– Поезжай в Техас! Слышишь, что я говорю?!

– Прошу тебя, папа, – умоляла Энжи со слезами в зеленых, как изумруды, глазах. – Ведь ты не можешь серьезно предлагать мне выйти замуж за человека гораздо старше тебя самого, которого к тому же я никогда не видела! Ехать в Техас и жить там с ним в качестве законной жены! Господь с тобой! Только такого счастья мне не хватало!

– Успокойся, детка, – холодно ответил Иеремия Уэбстер. – Я делаю это для твоей же пользы. И будь благодарна Баррету Макклейну за согласие жениться на тебе. Это весьма преуспевающий джентльмен. К тому же очень религиозный.

Иеремия легко поднялся из кресла-качалки и подошел к камину. Он был строен и высок. Энжи осталась сидеть и только нервно барабанила пальцами по коленке. Уэбстер поворошил поленья, отчего в комнате стало еще теплее, и сказал, криво усмехнувшись:

– Кстати, только из-за своей преданности Богу и уважения к нашей многолетней дружбе Баррет согласился на этот брак. Я дал тебе хорошее воспитание и уверен, что ты станешь заботливой и любящей женой моему другу. – Не спеша повернувшись, Иеремия одернул свой старенький свитер и свысока посмотрел на дочь. – Такова воля Господа, Энжи. Я скоро умру, а потому каждую ночь молю Бога, чтобы Он не оставил тебя своей милостью, когда меня уже не будет на этом свете. Поверь, что письмо, в котором Баррет милостиво согласился назвать тебя своей невестой, было продиктовано ему свыше.

Энжи посмотрела на отца и скорчила кислую мину. Она редко позволяла себе противоречить Иеремии или спорить с ним. Уже очень давно отец полностью подавил волю дочери. Часто, слишком часто Энжи видела занесенную над собой отцовскую руку с толстым кожаным ремнем. И в конце концов, несмотря на все свое природное упрямство, пришла к выводу, что гораздо лучше во всем безропотно повиноваться, ибо в противном случае ее неминуемо ожидало суровое наказание.

Чувства ненависти к отцу у Энжи не было. Она знала, что Иеремия по-своему любит ее, и понимала, что в какой-то степени платит за грехи своей матери, на которую она, судя по висевшему на стене пожелтевшему портрету, была внешне очень похожа. Энжи унаследовала от родительницы благородную бледность лица, белокурые с соломенным оттенком волосы, изумрудные глаза, о которых отец нередко говорил, что они созданы для флирта, обмана и ловли в сети дьявола простодушных мужчин. Поэтому Энжи при случайных встречах с молодыми людьми старалась смотреть куда-нибудь в сторону и держаться с подчеркнутым безразличием. Она ни в коем случае не хотела, чтобы кто-нибудь из них по ее милости отправился в ад.

Энжи привыкла к неусыпному вниманию отца и не жаловалась на судьбу. Правда, время от времени она чувствовала, что настоящая жизнь как бы проходит мимо, и начинала проявлять интерес к тому, что происходило за пределами их дома. Но всегда делала это очень осторожно.

Когда Энжи исполнилось восемнадцать лет, она стала стыдиться своих довольно развитых форм. Во время воскресных служб в церкви на Кэнэл-стрит она старалась не замечать явного интереса молодых людей к ее высокой груди и роскошным волосам, хотя и видела, что волей-неволей мешает юношам слушать возвышенную проповедь пастора.

Энжи уже давно перестала выклянчивать у отца новые наряды, довольствуясь подержанными вещами, которые ей дарили сердобольные женщины из церковного прихода. Правда, сплошь и рядом фигуры щедрых благодетельниц никак не соответствовали ее собственной. Иногда Энжи появлялась на воскресной службе в таком несуразном и свободном балахоне, что у прихожан невольно возникали опасения, не соскользнет ли он с ее плеч… Отец же никогда не задумывался о том, что подобного рода вещи с чужого плеча не годятся для его дочери. Да если бы он это и заметил, то посчитал бы вполне нормальным. А Энжи никогда не подавала вида, что такое отношение родителя ее оскорбляет. Она ушивала платья, пыталась подогнать их под свою фигуру, что далеко не всегда удавалось. Особенно много проблем доставляли вещи, которые оказывались малы. Единственное, что Энжи могла из них сделать, – это перешить на чересчур открытые. Когда же надевала их, то краснела от стыда. На сердце становилось тяжело, на глазах выступали слезы обиды, горло сдавливали рыдания.

С раннего детства, когда мать, которую она не помнила, отошла в лучший мир, Энжи осталась одинокой и целиком подчинилась воле своего до фанатизма религиозного отца. Свое одиночество она воспринимала как предопределение свыше. По той же причине Энжи не ела деликатесов, считала своей обязанностью латать и штопать отцовскую одежду, поддерживать порядок в их маленьком доме и терпеливо слушать в специально отведенные для этого часы монотонное чтение Иеремией отрывков из старенькой Библии в кожаном переплете.

Ее ровесницы веселились на вечеринках, катались в легких, гремящих колесами по булыжной мостовой улиц Нового Орлеана пролетках и вообще жили в свое удовольствие. Энжи была лишена всего этого. Она считала, что подобные развлечения существуют не для нее. А уж что касается встреч с молодыми людьми, столь естественных, казалось бы, в ее годы, то об этом Энжи было даже страшно подумать. Репутация ее отца, религиозного фанатика, не только ограничивающего во всем свою жизнь, но и державшего чуть ли не в заточении единственную дочь, была известна всей округе. Поэтому ни один юноша не решался подойти к ней, как бы ни замирало от восторга его сердце при виде красивой, стройной девушки.

Как-то раз, уже когда Энжи, подобно распускающемуся бутону розы, стала на глазах превращаться во взрослую, полную обаяния девушку, один дерзкий юнец после вечерней службы дождался ее у выхода из церкви и, схватив за руку, потащил в темный уголок около ограды и попытался поцеловать. Но в тот же момент получил увесистую оплеуху, от которой чуть было не свалился на землю. Подняв голову, он взглянул в лицо обидчику и с ужасом узнал отца Энжи. Вид у господина Уэбстера был достаточно грозный. А потому молодой человек счел за благо броситься наутек. Энжи повезло меньше: отец обвинил ее в беспутном поведении и, с пинками притащив домой, жестоко избил за совершенный «грех». Слух об этом мгновенно разлетелся по всей округе и нанес непоправимый удар репутации Энжи.

Время шло. Девичьи грезы о роскошных нарядах, веселых вечеринках и поэтичных поцелуях под луной постепенно рассеивались. Энжи считала это нормальным, ибо даже мало-мальски фривольные мысли почитались ее отцом за великое прегрешение, а потому столь естественные для молодой девушки развлечения и удовольствия существовали не для нее. Таким образом, смыслом ее жизни стала забота об отце. Единственным же разнообразием – посещение воскресных служб в церкви. Но даже там она была ограждена от общения с молодыми людьми и девушками ее возраста. Иеремия уверял дочь, что все эти парни и девицы умеют только смеяться и сплетничать, поэтому запрещал ей не только разговаривать с ними, но даже сидеть на одной скамье. Во время служб Энжи было велено занимать место в первом ряду рядом с отцом. Не желая новых ссор, она безропотно согласилась. Теперь, войдя в храм, Энжи только кивала сбившимся у двери в веселую стайку сверстникам, печально проходила мимо и садилась на первую скамью напротив кафедры.

Иеремия никак не мог взять в толк, почему дочь, которую он воспитал в строгости, с плохо скрываемым неудовольствием воспринимает его решение выдать ее замуж за своего лучшего друга. Хотя Энжи, как всегда, не спорила с отцом, обвиняющий взгляд ее больших изумрудных глаз говорил сам за себя. Он был шокирован и возмущен, когда Энжи встала и, подойдя к нему вплотную, сказала, глядя на него с непривычной решимостью:

– Папа, я всегда старалась относиться к тебе с самым глубоким уважением и быть послушной дочерью. Но сейчас ты требуешь от меня невозможного. Я не выйду замуж за старика, которого ты мне выбрал и которого к тому же совсем не знаю. Надеюсь, ты не намерен принуждать меня к этому?

От гнева худое лицо Иеремии стало пунцово-красным. Он сжал кулаки и закричал:

– Ты сделаешь то, что я велю! Имей в виду – моему терпению приходит конец! Я скоро умру и имею право спокойно прожить остаток дней. Но я отвечаю за будущее своей дочери, и я должен его обеспечить! И не могу допустить, сходя в могилу, чтобы она профинтила жизнь так… так, как это сделала твоя… Одним словом, отдав тебе лучшие годы своей жизни, я не хочу видеть, как ты опускаешься на дно общества! Слышишь, Энжи?

– Но почему ты думаешь, что я непременно собьюсь с пути? – с вызовом перебила отца Энжи, упершись руками в бока. – Говорить сейчас о том, какой была моя умершая мать, несправедливо и непорядочно! Позволь мне не продолжать разговор на эту тему. К тому же, папа, во мне течет и твоя кровь. Я не грешница. И совсем не хочу стать падшей женщиной. Мне не понятно твое отношение. Зачем мне этот незнакомый старик?! Ты заботишься о моем благосостоянии? Позволь мне самой заняться этим. Разве я не могу наняться экономкой в приличный дом? Для этого не надо никуда уезжать. Экономки требуются повсюду – стоит только перейти улицу! Могу стать гувернанткой. При моем воспитании и… привлекательной внешности найти такую работу совсем не трудно…

– Ты не сделаешь этого! – вновь закричал Иеремия. – Ты выйдешь замуж за Баррета Макклейна. И чем скорее, тем лучше! Через неделю мы уезжаем отсюда. Начинай упаковывать вещи! Ты станешь миссис Баррет Макклейн прежде, чем я обрету заслуженный покой на небесах! А теперь – уходи! Оставь меня одного! Прочь с глаз моих! У меня больше нет сил ни слушать тебя, ни видеть!

Иеремия упал в кресло и в изнеможении откинулся на кожаную спинку. Энжи с тревогой посмотрела на отца. Снова, как и прежде, ей стало жаль его. Она почувствовала угрызения совести за то, что так жестоко обошлась с ним. Ведь Иеремия – старый и больной человек…

Энжи прикусила губу, жалея, что не смолчала. Подойдя к отцу, она опустилась на колени перед его креслом и со слезами сказала:

– Папа, извини, что огорчила тебя. Я не хотела этого. Наверное, я эгоистка и неблагодарная дочь. Очень прошу, прости меня. – Горестно вздохнув, Энжи положила ладонь на худую, почти прозрачную руку отца. – Ты знаешь лучше, что мне делать. Если ты непременно этого хочешь, то я согласна выйти замуж за мистера Макклейна. И буду доброй и верной женой.

Тусклые глаза Иеремии чуть приоткрылись. Он тяжело вздохнул и сказал полушепотом:

– Я стараюсь, Энжи. Очень стараюсь. И это все для тебя, моя девочка. Только для тебя…

– Я знаю, папа, – улыбнулась Энжи. – Спасибо тебе. Надеюсь не обмануть надежд мистера Макклейна.

Иеремия мягко снял ладонь дочери со своей руки и снова тяжело вздохнул.

– Уже поздно. К тому же я очень устал.

– Понимаю, папа. Позволь проводить тебя в спальню.

Энжи взяла отца под руку и осторожно повела через холл в дальнее крыло дома, где находилась его спальная комната. Войдя, она усадила Иеремию на кровать и осторожно сняла с него сначала туфли, а затем носки.

– Тебе ничего не нужно, папа? Может, принести горячего молока? Или хочешь, чтобы я тебе почитала?

Иеремия устало махнул рукой:

– Спасибо, дочка. Мне хочется поскорее заснуть. Спокойной ночи, милая. Я очень люблю тебя, Энжи.

– Спокойной ночи, папа, – нежно прошептала Энжи.

Она заботливо укрыла отца одеялом, еще раз с любовью посмотрела на него и вышла из комнаты, тихо притворив за собой дверь.

Потушив свет в холле, Энжи прошла на кухню и принялась мыть посуду. Вскоре чистые тарелки, блюдца и чашки аккуратно стояли в сушилке. Оставалось только подмести крошки на полу, что тут же и было сделано. Расставив по местам стулья с высокими спинками, Энжи проверила, все ли в порядке, потушила в кухне свет и направилась в свою комнату, располагавшуюся рядом со спальней отца.

Лучи заходящего апрельского солнца проникали через открытое окно и падали на пол возле узкой кровати Энжи. Еще через несколько минут красный шар дневного светила опустился за горизонт. Но его лучи еще долго окрашивали пурпурным цветом облака и, отражаясь от них, разгоняли надвигавшийся сумрак. Энжи подошла к окну. Она очень любила наблюдать закат солнца.

Энжи неподвижно стояла у окна, зачарованная красотой природы. Когда же воздух стали наполнять таинственные ночные звуки, а на небе уже не осталось пурпурного цвета, она неохотно повернулась и принялась медленно раздеваться, хотя спать ей совсем не хотелось. Можно было бы выйти на крыльцо, посидеть и вдохнуть полной грудью ароматную ночную свежесть. Но именно туда выходило окно отцовской спальни. Появление дочери на ступеньках дома в ночную пору непременно вызвало бы у него новый приступ ярости. Как?! Молодая девушка ночью выходит на крыльцо и сидит одна?! Любой случайный прохожий непременно подумает, что она кого-то поджидает! Какое беспутство!

Сама Энжи не видела в этом ничего предосудительного, но все же выходила после заката солнца посидеть на ступеньках крыльца только в сопровождении отца.

Повесив одежду на крючок, прибитый возле двери, Энжи плотно зашторила окно и разделась. Много времени на это не ушло – вся нижняя одежда девушки состояла из поношенной ситцевой юбки и полудетских панталончиков. Корсета Энжи не носила. Но мечтала о красивом кружевном лифчике или сорочке.

Однако признаться отцу, что она уже не подросток и нуждается в нижнем белье, Энжи не решалась. А женщины, дарившие ей одежду, не догадывались, что бедной девушке требуются и интимные предметы туалета…

Более того, у Энжи не было даже обыкновенной ночной рубашки. Она укладывалась спать совершенно голая и с головой укрывалась простыней или одеялом. Спать в таком виде Энжи казалось большим грехом. Но у нее просто не было выбора…

Она расстелила постель и, молитвенно сложив руки, опустилась на колени возле кровати.

– Боже всемилостивый, – горячо молилась Энжи, – помоги мне стать лучше, чтобы больше не огорчать папу! Дай мне силы бороться с ложью и победить ее. И еще об одном прошу Тебя, Боже. Можешь ли ты не допустить, чтобы я вышла по воле отца замуж за старого, совершенно чужого мне человека? Обещаю, что больше никогда и ни о чем не попрошу у тебя! – Энжи сделала паузу и поспешно добавила: – Прости мне грехи, Отец мой Небесный! Аминь!

Перед тем как скользнуть под одеяло, Энжи снова подошла к окну и раздвинула шторы. В комнату ворвался свежий ночной бриз. Энжи легла и некоторое время наслаждалась прохладой и охватившей все тело легкостью. Но, подумав, что так недолго и простудиться, натянула одеяло до самого подбородка.

Уже на протяжении многих ночей Энжи видела один и тот же сон. Перед ней, как живой, стоял мужчина, которого она никогда в жизни не видела. Он садился рядом с ней на край кровати. Его смуглое лицо было поразительно красивым, а в глазах светились доброта и любовь. Он гладил ее мягкие пышные волосы. Его ладонь скользила по телу Энжи. Ложилась сначала на ее правую грудь. Потом на левую. Опускалась еще ниже… Она уже чувствовала его теплые пальцы на своих бедрах… Ее тело выгибается навстречу этой руке, стремясь плотнее прижаться к ней. Незнакомец улыбается ей. И касается ладонью промежности… А у нее нет ни сил, ни желания протестовать…

Каждый раз Энжи просыпалась как от сильного толчка. Она чувствовала себя виноватой. Утонувшей в грехе. Хотя все это было только сном…

Начинался апрель. Воздух за открытым окном был напоен душистой свежестью пробивающейся зелени. Энжи лежала в постели и не могла заснуть, думая о том, как жить дальше. Она чувствовала смертельную усталость. И страх…

Сама мысль о замужестве наполняла душу юной наивной девушки паническим страхом. За восемнадцатилетней Энжи еще никто никогда не ухаживал. Никогда на ступеньках крыльца ее миниатюрные ладони не сжимала мужская рука. Никогда губы не обжигал страстный поцелуй. Никогда она не участвовала в сплетнях и разговорах о том, что обычно происходит между молодоженами в брачную ночь.

Энжи закусила губу, вспомнив о том, что через несколько месяцев станет невестой человека десятью годами старше ее отца. Да, Баррету Макклейну сейчас пятьдесят восемь лет! Неужели мужчины столь солидного возраста… Боже, и он серьезно надеется, что она разделит с ним супружеское ложе? Что за чушь! Отец не может отдать свою единственную дочь старику! Он этого не сделает, что бы ни говорил сейчас! Кроме того, и сам Баррет Макклейн должен одуматься. Ведь он верующий, богобоязненный человек. Во многом похожий на Иеремию. И несомненно, согласился на этот брак только для того, чтобы дочь его друга не осталась одинокой! Тем более что, по рассказам отца, Баррет был очень добрым, хорошим человеком. Нет, он никогда не позволит себе воспользоваться своими супружескими правами! А потому – чего она боится?

Энжи с облегчением вздохнула. Она подумала, что жизнь с Барретом, возможно, не будет так уж отличаться от ее сосуществования с отцом. Наверное, в ее обязанности будут входить уборка дома, готовка, починка одежды. Надо будет также сопровождать Баррета Макклейна в церковь. Может, со временем Баррет ей даже понравится. Он в какой-то степени заполнит пустоту, которую она неизбежно будет ощущать после кончины отца.

Слезы навернулись на изумрудные глаза Энжи. Бедный папа! Бедный, несчастный папа! Какая она жестокая, эгоистичная! Лежит в постели и думает только о себе! А папа тем временем постепенно угасает… Старый, больной папа…

Бедный папа…

Глава 2

Баррет Макклейн сидел один за столиком во внутреннем дворике отеля «Тьерра дель Соль» и давал указания стоявшей перед ним в почтительной позе официантке:

– Единственное, чего бы я хотел сейчас, Делорес, – это чашечку хорошего кофе. Но и это только тогда, когда придет мисс Эмили. А пока – можешь идти к себе.

– Слушаюсь, сеньор, – с улыбкой ответила смуглая Делорес и тут же исчезла за дверью, ведущей в буфетную.

Солнце только что встало. Баррет всегда просыпался задолго до утренней зари и совершал моцион. К этому он приучил себя с самого детства. Привычка во многом помогала ему в работе: трудовой день обычно начинался и заканчивался очень рано. Менять этот распорядок в его возрасте было бы тяжело, да и не имело смысла. Хотя теперь Баррет Макклейн, еще пока здоровый и сильный, все же не работал с таким остервенением, как в былые годы. Но возраст не мешал процветанию его солидного ранчо на юго-западе Техаса. Обширные земельные угодья, сорок тысяч голов отборного скота, семьсот лошадей – таково было это хозяйство. Здесь работало больше ста наемных южноамериканских рабочих и пастухов. Кроме того, Баррет держал пятнадцать слуг, несколько поваров и кухарок. И это не считая садовников и дворников. Одним словом, ранчо мистера Баррета Макклейна считалось одним из крупнейших в штате.

Баррет любил сидеть за столиком в южном дворике местной гостиницы, принадлежавшей ему, и с гордостью смотреть на свое раскинувшееся чуть ли не до самого горизонта имение. В такие моменты его тонкие губы под седыми усами сжимались в одну прямую линию. Иногда лицо Макклейна расплывалось в довольной улыбке. Ведь все это принадлежало ему. Ему одному. Как и дом, дорогая мебель, картины на стенах, бриллианты и прочие сокровища в сейфах.

А сейчас он готовился прибавить к своему богатству еще одну, едва ли не самую роскошную, драгоценность…

Баррет пригубил из чашечки черный кофе и огляделся, желая убедиться, что он здесь один. Потом отодвинул чашку на край стола, вынул из нагрудного кармана конверт из плотной бумаги и двумя толстыми пальцами бережно вытащил оттуда маленькую фотографию. Ему улыбалась самая очаровательная женщина из всех, которых Баррету Макклейну довелось видеть в жизни. Ее волосы были собраны на затылке в модный пучок. Эта прическа подчеркивала тонкие черты лица и классическую форму головы. Запечатленной на фотографии женщине она действительно шла. Поражали редкой красотой большие глаза, маленький, чуть вздернутый носик, четко очерченный подбородок, полноватые губы и тонкая, лебединая шея.

Женщина сидела на стуле, положив руки на колени. Длинные юбки скрывали, как можно было догадаться, миниатюрные ножки. Талия была почти неправдоподобно тонкой. А грудь – высокой, округлой и полной.

Ухмыльнувшись, Баррет Макклейн несколько раз провел указательным пальцем по фотографии и сказал тихим, бесстрастным голосом:

– О, мое дорогое, прекрасное дитя! Я не уверен, что ты знаешь настоящую цену своей красоте и очарованию. И вряд ли смогу спокойно дожидаться мгновения, когда мне выпадет счастье насладиться твоим прекрасным телом. Право же, самому Богу было угодно, чтобы последние годы мы оставались близкими друзьями с твоим отцом. И сегодня, в такое трудное для него время, я могу стать полезным вам обоим! Хорошо зная моего друга Иеремию Уэбстера, я уверен: он сумел должным образом воспитать свою единственную дочь. Она чиста, как младенец, и невинна, как ангел небесный. Милая Энжи! Я просто горю желанием превратить тебя в женщину!

Эта мысль была настолько сладкой, что Баррет зачмокал губами, хотя в глубине души и почувствовал слабые угрызения совести. Впрочем, они тут же исчезли. Он снова взглянул на фотографию и проникновенно прошептал:

– Здесь нет никакого греха! Ведь я намерен жениться на этой девушке. А потому должен считать своим первейшим долгом всячески ублажать ее. Исполнять все желания. В том числе физические. Дабы она не сделала ничего греховного и не погубила свою бессмертную душу…

Баррет покачал седой головой. Глаза его радостно заблестели. Как всегда, он был глубоко уверен в том, что поступает правильно и справедливо. Вполне по-божески… А если это богоугодное деяние будет сопровождаться к тому же чисто плотскими удовольствиями, то… почему бы и нет, если так угодно Всевышнему!

– Доброе утро, Баррет! – раздался за спиной Макклейна знакомый женский голос, заставивший его вздрогнуть. Он быстро обернулся и увидел свою свояченицу Эмили. Быстро схватив со стола фотографию, Баррет сунул ее в боковой карман.

– Доброе утро, Эмили!

Макклейн встал, выдвинул из-под стола стул и пригласил свояченицу сесть. Затем уселся сам.

– Тут еще кто-то был? – спросила Эмили. – Мне послышались чьи-то голоса.

– Здесь? – смутился Баррет, вспомнив о том, с какой любовью и вожделением только что рассматривал фотографию, произнося монологи, не предназначавшиеся для посторонних ушей. – Нет… никого… Я разговаривал с Делорес.

– Ах вот оно что! А я было подумала…

В этот момент дверь гостиницы отворилась и на пороге появилась сама Делорес с хрустальной вазой, полной фруктов.

– Здравствуйте, Делорес! – улыбнулась ей Эмили. – Будьте добры, принесите мне горячую кукурузную кашу. Сегодня мне почему-то хочется именно этого.

Поставив на стол вазу с фруктами, Делорес налила из серебряного кофейника небольшую чашечку ароматного напитка и подала хозяйке:

– Пожалуйста, мадам. Хотите кашу с медом или с изюмом?

Эмили поднесла чашку к губам и подула на горячий кофе.

– Нет. Не надо ни меда, ни изюма. Лучше залейте кашу густой сметаной и добавьте ложку сахара.

Подождав, пока Делорес снова исчезнет за дверью, Эмили обернулась к зятю и внимательно на него посмотрела.

– Баррет, что еще слышно о приезде Уэбстера?

Макклейн рассказал сестре своей покойной жены, что должен был поддержать тяжелобольного друга. За двадцать лет, прошедших после Гражданской войны, они ни разу не виделись.

Макклейн и Уэбстер встретились во время той кровавой национальной трагедии, длившейся больше четырех лет. Баррет был на десять лет старше Иеремии и командовал полком, сформированным в Луизиане, в котором служил тогда еще очень молодой Уэбстер. Оба славились безудержной отвагой, сражались плечом к плечу, делились мечтами о будущем, часто говорили о Боге. Именно Иеремии Баррет признался в том, что его очаровательная голубоглазая и черноволосая жена, оставшаяся в Техасе, была совсем не так религиозна, как ему бы хотелось. Нередко она ленилась пойти в церковь на воскресную службу. А их единственный сын Пекос рос очень упрямым и своенравным. Казалось, мальчик перенял у матери все дурные черты и наклонности. Баррету приходилось частенько сурово наказывать его за непослушание и плохое поведение.

Глубоко сочувствуя другу, Уэбстер понимающе кивал и старался, насколько это было возможно, его успокоить. В глубине души Иеремия не сомневался, что друг просто-напросто попал в лапы женщины, весьма вольно трактовавшей вопросы морали. Во время одного из таких разговоров он посоветовал Баррету поскорее расстаться с женой, для которой не существовало ничего святого.

– Ах, это именно то, что я хотел бы сделать! – сокрушенно ответил Макклейн, глядя в добрые голубые глаза товарища. – Но не нахожу для этого сил. К тому же ты ведь знаешь: у меня сын от этой женщины.

Однако еще об одной причине своих сомнений по поводу развода Баррет упорно умалчивал. А она заключалась в том, что огромное ранчо Макклейна в Техасе, о котором Иеремия знал, принадлежало его непутевой жене. Тринадцать лет назад очаровательная Кэтрин Йорк унаследовала после смерти отца все его имение и стала одной из самых богатых женщин в Техасе. Еще задолго до этого Баррет Макклейн начал ухаживать за ней, и через месяц после похорон родителя Кэтрин они поженились.

Так или иначе, но этот разговор произвел огромное впечатление на Иеремию. Он с нескрываемым восхищением посмотрел на Макклейна:

– Ты прекрасный человек, Баррет! Я буду постоянно молиться за тебя, твою непокорную жену и своенравного сына!

– Спасибо, Иеремия. А я буду молиться о том, чтобы ты непременно влюбился в хорошую, честную женщину, чистую сердцем и беззаветно преданную тебе.

– Я постараюсь выбрать именно такую! – с пафосом ответил Иеремия, который тогда еще не мог знать, что в самом ближайшем будущем женится на даме, по сравнению с которой непутевая супруга Баррета покажется просто ангелом…

Погрузившись в воспоминания, Баррет не расслышал вопроса Эмили. Та удивленно посмотрела на него и повторила:

– Я спрашиваю: что еще слышно о приезде Уэбстера?

– Вчера он прислал телеграмму. Иеремия вместе с дочерью хотят в следующий четверг сесть на пароход, пересечь Залив и высадиться в Галвестоне. Оттуда поездом приедут в Марфу. Так что если судьба будет к ним благосклонна, то к первому мая они появятся у нас.

– Скажи, Баррет, сколько лет его дочери? Она моложе Пекоса или старше?

Эмили смотрела прямо в глаза зятю. Тот, смутившись, полез в карман за портсигаром. Открыв его и вынув длинную сигару, он вопросительно посмотрел на свояченицу:

– Ты не возражаешь, если я закурю?

– Ради Бога, кури. – Она сделала паузу и улыбнулась: – Помню, несколько лет назад ты говорил со мной об этой девушке. Но я так и не знаю, сколько лет ей было тогда и сколько сейчас.

Баррет смутился.

– Мисс Уэбстер, к сожалению, очень молода. С этим, увы, ничего не поделаешь. Она нуждается в моей помощи и получит ее.

– Так сколько все-таки ей лет?

– Восемнадцать.

Баррет почувствовал, как его начинает охватывать раздражение. Какого черта, в конце концов, Эмили суется не в свои дела! Он хотел прямо сказать об этом, однако сдержался. Их отношения всегда были на грани ссоры, но оба стремились не переходить эту черту. Эмили была необходима Баррету – она заботилась о Пекосе, оставшемся без матери после смерти Кэтрин. Эмили же, старой деве без гроша в кармане, нужен был дом и какая-то материальная помощь.

Правда, их обоюдную неприязнь скрыть было невозможно. Все долгие годы, которые они прожили под одной крышей, Эмили тихо ненавидела Баррета. Она считала, что дом принадлежит ей, а не зятю. Она родилась здесь сорок три года назад. Эмили была на десять лет моложе сестры Кэтрин и только-только вступила в свою четырнадцатую весну, когда умер их отец. Она отлично понимала, что по праву старшей сестры львиную долю отцовского наследства должна получить Кэтрин. Но Джон Йорк в завещании отметил, что последняя должна позаботиться о младшей сестренке, когда та достигнет совершеннолетия.

Возможно, так и случилось бы, не выйди Кэтрин замуж за Макклейна. К тому времени Эмили была уже достаточно взрослой, чтобы претендовать серьезно на часть отцовского наследства, которым теперь распоряжался Баррет. Но он всегда уходил от разговора на эту тему. «Разве ты и так не получаешь всего, чего захочешь? – спрашивал он. – Только скажи – и я тут же исполню любое твое желание!» И Эмили не проявляла особенного беспокойства, потому что доверяла Макклейну. К тому же все вокруг хорошо знали его и уважали. И было за что: разве Баррет каждое воскресенье не ходил в церковь? И разве истово не молился там? Разве он не просил свою жену, сына и Эмили всегда сопровождать его на службу? Разве не читал своим домочадцам каждый день Библию, заботясь о чистоте их сердец и непорочности душ?

Но Эмили так никогда и не узнала о том, что Баррет Макклейн заставил Кэтрин на смертном одре завещать все свое имущество и сбережения ему. Однако произошло именно так. И когда Кэтрин умерла в тридцать семь лет, ее двадцатисемилетняя сестра осталась без единого цента в кармане. Равно как и Пекос, которому тогда исполнилось одиннадцать. Все имущество и деньги Кэтрин перешли к Баррету. И при этом он не краснея разыгрывал удивление при оглашении завещания покойной жены! Став самым богатым человеком в округе, он заявил, что это произошло по воле Бога, и уверил невестку: она может жить в его доме столько, сколько сама захочет. Эмили не привыкла к самостоятельности и не умела зарабатывать себе на жизнь. Кроме того, она любила племянника как родного сына, а потому не стала спорить с Барретом и согласилась остаться у него.

С годами она перестала сожалеть о потерянном наследстве. Эмили было достаточно знать, что после смерти Баррета все его богатство получит сын. То есть племянник Эмили, которого она обожала. Однако намерение Баррета снова жениться изменило положение и обеспокоило Эмили не на шутку. Ведь в этом случае Пекос мог оказаться отнюдь не единственным наследником отцовского состояния. И всякий раз, когда Баррет заводил разговор о своей предполагаемой женитьбе на восемнадцатилетней девушке, Эмили приходила в ужас.

Сейчас она смотрела на зятя со страхом и отвращением. Наконец после паузы холодно произнесла:

– Баррет, насколько я тебя знаю, ты только притворяешься добрым по отношению к своему старому другу. А твой план жениться на его дочери – совершеннейшее безумие. Подумай сам: этой девушке всего восемнадцать! Она еще почти ребенок. Как тебе в голову могла прийти подобная мысль?!

Баррет расстегнул пуговицу на резавшем шею воротничке, потом не спеша раскурил сигару, всем своим видом подчеркивая, что горячий монолог невестки его не тронул.