Текст книги "Все реки текут"

Дели не ответила; она знала, что уезжает навсегда.

– Не торопись, девочка. Погостишь у миссис Макфи с месячишко, а там посмотрим. Как только банки поправят свои дела, они могут частично расплатиться со своими вкладчиками. А пока я буду тебе помогать; не стесняйся, проси все, что тебе нужно. Да не забывай, что я все еще твой опекун и без моего разрешения не дай Бог тебе что-то затеять, – он шутливо погрозил Дели пальцем. – Ну ладно, пойду овец проведаю. А завтра все втроем в город поедем, Эстер хочет на кладбище сходить.

У Дели не было никакого желания идти на кладбище. Она не хотела знать, где похоронен Адам.

Утром Дели поднялась рано. Она еще с вечера все уложила и теперь вышла из дома побродить, попрощаться с этими местами, ведь здесь прошли целых пять лет ее жизни. Утро было ясное, ни ветерка. Квохтали куры, собаки лениво выкусывали блох. Дели пошла к хижине попрощаться с Или, отнесла ему на память пейзаж, который рисовала, сидя у реки. А когда шла обратно, в воде уже блестело, отражаясь в зеркальной глади, солнце. На забор уселись две сороки и громко затрещали.

После завтрака заложили бричку и под сиденье рядом с ящиком, наполненным ветчиной и потрошенными курами, поставили плетеную корзину Дели. Дели не сказала Бэлле, что уезжает навсегда, но та, словно почувствовав, остановилась у ворот и долго махала вслед.

Дели, сойдя с брички закрыть ворота у выезда на нижнюю дорогу, которая шла по лесу, оглянулась на дом; из трубы кухни на заднем дворе так же, как и в день их приезда на ферму, медленно курился дымок. Джеки в яркой голубой рубахе и широкополой шляпе выгонял на пастбище баранов.

Дели забралась в бричку и села спиной к тете Эстер; за все утро та не сказала племяннице ни единого слова.

В просветы между гладкими стволами деревьев виднелись кусочки голубого неба. Придется ли еще когда-нибудь проехать этой дорогой, кто знает.

Когда бричка остановилась на мосту возле таможни, Дели вновь слезла и с пешеходного мостика стала смотреть на реку. Чистая, прозрачная, как стекло, вода, которой в эту жаркую летнюю пору оставалось уже немного, неслышно текла между каменными опорами моста. Вечный поток. Он бежит, то поднимаясь вверх, то устремляясь вниз, пока не достигнет моря. Но слившись с ним, река не перестает жить, лишь изменяется под действием великого процесса преобразующих начал. Так постоянно обновляется и длится вечно жизнь.

Дели поискала глазами в верхнем течении излучину. Темные, склонившиеся к самой воде деревья совсем скрыли ее. Вниз по течению была видна высокая пристань, возле которой стояли на приколе суда. Чуть дальше река делала поворот и терялась из вида.

В низовьях этой реки Дели начнет новую жизнь. Ей придется плыть по течению мимо незнакомых земель к далекому морю. И, слегка задержавшись на мосту, переносящем ее из невозвратного прошлого в неизбежное будущее, она поняла, что уже не сможет остановиться. Жизнь заставила ее покинуть тихую заводь.

Книга вторая
ЗАМЕДЛИ БЕГ СВОЙ, ВРЕМЯ

Река, темная загадочная река,

Направляясь сквозь тайны времени к морю

Вечно мчишь ты мимо нас свои воды.

ТОМАС ВУЛЬФ «О ВРЕМЕНИ И О РЕКЕ»

1

Вода поднимается!

Эта радостная весть передавалась из уст в уста, вскоре ее напечатала «Риверайн Геральд», а потом и сама река возвестила о себе: зашумела, забурлила.

С гор устремились вниз потоки грязной талой воды, и Муррей, прозрачный летом, побурел и стал мутным.

Высоко в горах Нового Южного Уэльса и Виктории выпали дожди, и обновленные Муррей, Гулберн и Кэмпасп устремились к месту слияния – Эчуке.

В этом году река «вела себя хорошо» – воды в ней было достаточно и до сентябрьского таяния снега. А в сентябре она повела себя слишком активно, и вода порой оказывалась даже на улицах. Но это никого не огорчало. Здесь боялись только засухи.

Пароходы «Аделаида», «Эдвардс», «Элизабет» и «Успех», простоявшие лето у причала, теперь готовились отправиться привычным маршрутом вверх по реке. Уже были взяты на буксир пустые баржи – каждому пароходу их прицеплялось по три; подняты пары в котлах – вот-вот раздадутся торжественные гудки и суда отправятся за лесом. Некоторым баржам полагалось дожидаться груза неподалеку от лагерей рубщиков эвкалипта; другие достигали вместе с пароходами торговавших мукой Олбери, Хаулонга и Коровы и с белым грузом возвращались обратно.

Дели Гордон сидела в маленькой комнатке в задней половине фотоателье Гамильтона, заваленной рамками для фотографий к паспорту, и не видела ничего: ни сверкающей на солнце пробудившейся реки, ни блуждающих теней от огромных эвкалиптов, что росли по берегам.

В Эчуке дождя не было. Неспешно шествовали один за другим чудесные, солнечные осенние дни; с запада на восток плыла гряда кучевых облаков в светящемся ореоле, но к шести, когда Дели заканчивала работу, солнце уже садилось.

В ее комнату проникали звуки кипящей за окном жизни портового городка; стук лошадиных копыт, завывание паровой пилы, грохот колес и перекрывающий все пронзительный гудок колесного парохода из Кэмпасп Джанкшен.

Дели окинула быстрым взглядом пропыленный задний двор и прилегающий к нему двор гостиницы Шетрока, огороженный серым частоколом, и, вздохнув, вновь взялась за открытку с видом Эчукской пристани, на которой изображалась разгрузка тюков с шерстью с колесных пароходов. В свой первый рабочий день в фотоателье Дели хотелось получше справиться с заданием, но мысли ее витали далеко.

Мистер Гамильтон, небольшого роста, худощавый человек в пенсне, с озабоченным видом вбежал в комнату, держа в руках ворох открыток, которые Дели нарисовала утром. Он положил открытки на стол, снял пенсне и постучал ими по раскрашенной картинке.

– Очень тонкая работа, мисс Гордон, похвально. – На тонких прямых губах – ни тени улыбки, они словно застыли. – Но, к сожалению, гм-м, покупателям не это нужно. Они предпочитают ярко-голубой.

– Вы имеете в виду небо? Но мне хотелось, чтобы оно было похоже на настоящее.

– Конечно, конечно. Только нашим покупателям нужна всего лишь хорошенькая картинка, которую можно послать друзьям. Река-то сейчас как раз такая, да? Серая, скучная.

– Но, мистер Гамильтон, вода в Муррее никогда не была голубой, нисколечко.

– Истинно так, – закивал мистер Гамильтон, – она то зеленая, то бурая. Но люди привыкли к трафаретам. Море голубое, море – это вода, значит, любая вода должна иметь голубой цвет. Так уж у них мозги устроены. Поверьте мне, уж я знаю, что пользуется спросом. Попробуйте переделать.

Дели закусила губы и потянула к себе бутылочку с ярко-голубой краской. Она очень обрадовалась, когда Ангус Макфи нашел для нее эту работу, но теперь уже сомневалась, для нее ли она. Ее художественный вкус явно не совпадал с требованиями общественного.

Тут хотя бы ни от кого не зависишь. И нет косых взглядов тети Эстер, для которой ты «сиротинка» да «неумеха».

– Я никогда не вернусь на ферму, – вдруг громко сказала она.

Миссис Макфи сначала тоже не хотела брать с нее деньги за жилье: ты же мне, как родная, живи так, сколько захочешь, но Дели настояла. Ей важнее были занятия в Художественной школе, чем все домашние дела. И быть обязанной она не хотела. Скоро Макфи всей семьей уедут в Бендиго, и она останется одна в целом мире. Одна в целом мире!

Деньги она потеряла, хотя банк и выплатил кое-какую компенсацию после своего банкротства в девяносто третьем году. Целых два года она живет на проценты со своего капитала. С тетей Эстер, хотя их разделяло не больше пятнадцати миль по реке, она не виделась. В последний раз, когда дядя с тетей были в городе, Дели вышла встретить их бричку и обменялась с тетей ничего не значащими словами. Вежливыми и сухими. «Ни за что не вернусь на эту ферму, – думала про себя Дели, – даже если тетя на коленях умолять будет».

Эчука стала для Дели родным домом. Здесь состоялся ее первый в жизни бал, здесь вместе с Адамом они развлекались на пикниках и вечеринках. Она все еще продолжала играть в теннис с Бесси Григс, ходила вместе с ней и ее друзьями в церковь, каталась вместе с ними по реке, хотя смерть Адама несколько отдалила их друг от друга.

– Ты слишком сентиментальна, – сказала Дели, и Бесси обиделась.

– А ты бесчувственная. Я по Адаму и то больше плакала, чем ты. Ты даже на кладбище ни разу не была. Ведь он твой двоюродный брат. Такой красивый юноша…

Как объяснишь Бесси, что чувствует она, Дели, к этому кладбищу. Там, среди далеких южных скал, среди одиноких дощечек, указывающих, где похоронены члены ее семьи, она не испытывала ничего подобного; кладбище не имело ничего общего с памятью об Адаме, его живом тепле. Адам лежал на большом общественном кладбище на окраине города, каждому похороненному здесь отводилось специальное место – даже среди мертвых сохранялось это придуманное людьми деление на классы. Возле церкви, куда Дели ходила каждое воскресенье, скорее по привычке, чем для очищения, кладбища не было.

Привычкой стало и воскресное общение с преподобным Уильямом Полсоном, который продолжал служить викарием в той же церкви, где Дели впервые увидела его.

Когда-то он был у них на ферме и слушал, как она играла на фортепьяно, заглядывал ей в глаза. (Сколько же ей тогда было? Лет пятнадцать, не больше). А мистер Полсон и сейчас продолжает так же смотреть на нее, встречая в церкви воскресным утром. «Как завороженная курица», – с издевкой думала Дели. После службы мистер Полсон здоровался с прихожанами за руку и, расспрашивая Дели о здоровье тети Эстер, задерживал ее руку в своей дольше положенного.

Глаза у него почти бесцветные и так глубоко сидят под светлыми бровями, что взгляд их подчас кажется фанатическим.

Ну и зануда этот мистер Полсон! Дели сердито намазала яркой краской небо, и оно стало ослепительно голубым. Один его последний визит к миссис Макфи чего стоит.

Он осторожно держал на весу чашку с чаем, оттопырив мизинец, и вел обычную пустую светскую беседу, вставляя свои рассуждения о политике. «В девяносто третьем году мы все объединимся в Федерацию, станем одной нацией. Распространенная в наши дни система, когда государства перерезают друг другу горло, неэкономична и глупа, а таможенные ограничения…»

Дели разглядывала бледное, худое, с выступающими скулами лицо мистера Полсона, его глубоко посаженные глаза, внушительных размеров адамово яблоко и думала об Адаме; вспомнилась его загорелая сильная шея. Нет больше Адама, он умер, утонул.

И теперь перед ней наместник Бога на земле, божий помазанник, олицетворяющий собой величие церкви.

– От таких вкусных пирожных грех отказываться, – услышала Дели его голос. – Это вы приложили свою ручку, мисс Гордон?

– Что вы, мистер Полсон, – отозвалась она, – у меня пирожные либо трескаются, либо горят. Миссис Макфи меня к кухне близко не подпускает, верно миссис Мак? Вы помните, сколько я всего перебила за первые две недели?

– Перестань, Дели, девочка моя, ты вовсе не такая неумеха. В этой жизни каждый должен уметь что-то свое, все не могут быть домохозяйками, ведь правда, мистер Полсон? Разве не сказал Господь, что Мария избрала «лучшую долю», тогда как Марфа…

– Я согласен, миссис Макфи, хотя с трудом понимаю…

– Пусть Дели не умеет печь пирожные, зато рисует, как ангел. – Она с гордостью кивнула на маленькие акварели, которые висели над камином.

Пока мистер Полсон рассыпался в похвалах, Дели не поднимала на него глаз.

Она знала, что акварели написаны грамотно, по всем правилам – молодая и способная женщина может рисовать их сотнями. Она мечтала создавать большие насыщенные полотна, в которых отразилась бы вся богатая палитра красок, присущая этой ни на что не похожей земле, где деревья могут быть любого цвета: янтарного, оливкового, лилового, голубого, но никогда – зеленого; где небо так высоко и прозрачно, что, кажется, никакими красками не передать его истинного цвета.

Дели была начисто лишена честолюбия, и когда слышала чрезмерные похвалы в адрес своих работ или фразы типа «у Филадельфии настоящий талант. Посмотрите как красиво она ретуширует открытки», ей становилось неловко.

Когда мистер Полсон ушел, миссис Макфи начала журить Дели:

– Пойми, девочка, совершенно незачем объявлять, что ты плохая хозяйка. Этот молодой человек так смотрит на тебя, мне кажется, он скоро сделает тебе предложение. С твоей внешностью можно создать себе хорошее будущее, нужно только надлежащим образом себя вести.

– Боже мой, миссис Мак. Послушать вас и тетю, замужество и дети – удел женщины. У меня в жизни другая цель, я хочу стать художницей и замуж выйду лет через сто, если вообще выйду. А что касается мистера Полсона, я не выношу его томного взгляда и белесых ресниц. Когда-нибудь я ему такое скажу, что он здесь больше не появится.

Миссис Макфи вздохнула и подумала, что Небо щедро наградило Дели, ведь такая внешность сродни таланту. Дели по моде забирала волосы в пучок на затылке, отчего казалась выше и стройнее. Из густой темной массы волос выбивались мелкие прядки и мягко падали на шею и высокий белый лоб. Огромные голубые глаза, изящный овал лица.

– И потом, – продолжала развивать свою мысль Дели, – вы забываете, что мне частично принадлежит пароход, который плавает в верховьях Дарлинга. И он может принести мне целое состояние.

– Частично. И какая часть тебе принадлежит? Двадцать пятая! Я понимаю, ты помогла тогда капитану Тому в знак благодарности, но, думается, эти пятьдесят фунтов можно было бы поместить и в более доходное место. Чем скорее ты попросишь вернуть тебе деньги, тем лучше. – Ее желтые, с проседью, кудряшки, негодующе поднялись над маленьким лицом. – Он что, сам не понимал, у кого берет деньги, ведь ты тогда была совсем ребенком?

– Я сделала это вполне сознательно, миссис Мак. И дядя Чарльз одобрил.

– Да, но твой опекун, как мне кажется, человек не очень практичный.

– Ну и пусть. Я знаю, Том вернет мне деньги, как только получит всю прибыль. И на будущий год я смогу учиться в Художественной школе и не работать. Л, может, буду делать и то, и другое.

Дели смотрела на ворох открыток, на которых деревья в результате ее стараний приобрели неестественно зеленый, а небо неестественно голубой цвет, и думала, как совместить работу и учебу. Она хотела попросить у мистера Гамильтона выходной, чтобы можно было посещать уроки живописи, и не решалась: его неулыбчивое лицо и суровый вид не располагали к каким-либо просьбам.

Мистер Гамильтон вбежал в комнату – он всегда спешил – и критическим взглядом окинул работу Дели. Потом выпрямился и качнулся на каблуках. Он был явно доволен, однако его лицо по-прежнему оставалось бесстрастным.

– Ну вот, теперь то, что надо, – с несвойственным ему воодушевлением проговорил мистер Гамильтон. – Вы поняли, что от вас требуется. Макфи говорил, что вы очень талантливы, настоящий самородок. Гм-м, в самом деле. Жаль, что Макфи уезжает. Такая потеря для города.

– Для меня тоже, я буду скучать по ним обоим. Они первые, с кем я подружилась в Эчуке. Они предлагали мне переехать вместе с ними в Бендиго, но я не захотела из-за реки, не могу с ней расстаться.

– Оба Макфи о вас очень высокого мнения, поверьте.

– Я постараюсь вас не разочаровать, мистер Гамильтон. Я хотела вас попросить…

– Нет, нет, девочка, не надо просьб. Помните: как можно больше ярко-голубого. Эти открытки вышли просто замечательно.

У входной двери звякнул колокольчик и мистер Гамильтон исчез. Дели вздохнула и снова взялась за кисти.

2

Уезжая, миссис Макфи подарила Дели новое платье, вернее, она купила десять ярдов бледно-голубого бомбазина с изящными розовыми бутонами по всему полю, и они с Дели выкроили платье с модной юбкой «принцесса» и легким шлейфом, который крепился на спине; по всему подолу в несколько рядов шли оборки. Когда Дели в первый раз надела платье и, завязав широкий голубой пояс, посмотрела в зеркало, она не узнала себя.

Она будто стала выше, стройней и изящней. Спускаясь по лестнице, она приподняла рукой шлейф, и тут ей в голову пришел план, который могла придумать только женщина. Прежде всего она попросит мистера Гамильтона сфотографировать ее в новом платье.

Каждое утро до начала работы Дели должна была просматривать Книгу записи посетителей и вытирать пыль с кушетки, плюшевого кресла, растущей в кадке пальмы и задника, на котором была нарисована лестница с мраморной балюстрадой.

Мистер Гамильтон не любил снимать детей, и Дели оказалась тут незаменимой помощницей. Она усаживала хнычущего малыша на меховой коврик и снимала ему ботиночки. Коврик щекотал детские пальчики, и довольный малыш начинал улыбаться и гукать. Крохотные девчушки с огромными от испуга глазами и огромными бантами на талии стояли на одной ножке, обутой в черный чулок, а Дели держала в своих руках их ладошки. Мальчики в нарядных бриджах и кружевных воротничках, заметив улыбающуюся из-за маминой спины Дели, тоже расплывались в улыбке.

Дели потихоньку училась ретушировать, стараясь, чтобы на портрете как можно меньше были заметны недостатки лица позирующего: убирала веснушки, делала темнее светлые брови, добавляла световые пятна в волосы и зубы.

Мистер Гамильтон, хотя и скупой на похвалы, был очень доволен помощницей. Подумать только: и как он мог терпеть возле себя тупоголового парня, работавшего у него раньше? Никакого сравнения! Однако он старался не перегружать девочку. Хрупкая Дели казалась ему физически слабой, и если он вдруг находил, что она выглядит уставшей и бледнее обычного, он немедленно отправлял ее домой отдыхать. На самом дело бледность кожи была присуща Дели от природы, а то, что казалось усталостью, было всего лишь проявлением скуки. И Дели, получив освобождение от работы, тут же подхватывала этюдник, бежала на природу и рисовала, пока не исчезал с небосклона последний луч света.

Дели принесла новое платье в комнату, где работала, и оставила его лежать в картонной коробке. Убедившись, что посетителей на сегодняшний день больше нет, она поспешно сияла рабочую блузку с высоким воротником, узкую саржевую юбку и скользнула в волны ласкового, струящегося шелка. Мгновение – и девочка преобразилась. Щеткой и гребешком она красиво уложила на лбу несколько вьющихся прядей и, высоко подняв голову, грациозно прошлась по ателье, сопровождаемая мягким шелестом юбок.

Мистер Гамильтон, который в эту минуту передвигал кушетку, остановился и удивленно заморгал. От волнения щеки Дели порозовели, а глаза стали почти черными. Белый лоб, оттененный черными волосами и темными ниточками бровей, казался мраморным.

– Ну и ну, – удивленно протянул мистер Гамильтон. По лицу Дели скользнула торжествующая улыбка.

– Это здесь не понадобится. – Мистер Гамильтон резко отодвинул диван. – Здесь нужна лестница с итальянской балюстрадой. Сейчас что-нибудь придумаем. – На губах его мелькнуло подобие улыбки.

Мистер Гамильтон засуетился, выбирая Дели место у нарисованной лестницы, – в нем проснулся художник. Он принес подушку и, положив ее на пол, пристроил на ней длинный шлейф. Дели молча наблюдала за его приготовлениями. Мистер Гамильтон вернулся к фотоаппарату, заглянул в объектив и вновь вынырнул. Склонив голову на плечо, он присмотрелся к Дели, что-то прикинул.

– Вот в чем дело! Ваши руки, мисс Гордон. Думаю, вам лучше убрать их за спину. Нет, нет, они должны быть видны, вы только слегка соедините их сзади… Так. Хорошо.

Дели смутилась. Кисти рук у нее и вправду великоваты; они всегда на фотографиях выходят некрасивыми.

– Улыбнитесь! Нет, нет, не так широко, лишь намек на улыбку. Прекрасно. Задержитесь в таком положения.

Образ, удержанный в мимолетном мгновении, переместился на чувствительную пластину.

В своей рабочей комнате Дели, не снимая платья, достала со дна картонной коробки две картины – холст, натянутый на рамку, и прикрепленную к дощечке акварель. На холсте была изображена панорама города, увиденная Дели с дальнего берега; среди деревьев хорошо просматривались церковные шпили и водонапорные башни.

– Отлично, просто замечательно, – воскликнул мистер Гамильтон. – Надо будет сделать снимок в таком ракурсе. Отличная открытка может получиться. Гм-м. Это все ваши работы? Слов нет, хороши.

Он взял акварель, на котором был изображен ялик, застывший среди красных эвкалиптов. В зеленой воде хорошо просматривалось его отражение.

Дели воспользовалась моментом и, прижав к себе холст, умоляюще посмотрела на фотографа.

– Мистер Гамильтон, я вас очень прошу. Позвольте мне два раза в неделю ходить в Художественную школу искусств на занятия по пейзажу.

– Ну уж! Еще немножко и вы выскочите замуж, милая девушка, заведете детей и думать забудете про такую чепуху.

Если молодые люди в наши дни не круглые идиоты, вы в девушках долго не задержитесь. Гм, сколько раз в неделю вы сказали?

– Всего два, мистер Гамильтон. Вторник и четверг, с трех часов. Если хотите, я буду возвращаться сюда после занятий и работать ночью.

В нежно-голубом платье и с дрожащими от возбуждения губами Дели была просто очаровательна.

– Нет, по ночам я вам работать не позволю. Лучше утром приходите пораньше. Будь по-вашему. Только не вздумайте писать портреты – оставите меня без работы.

Дважды в неделю занятия класса живописи проходили на природе. Молодые художники брали с собой из школы мольберты, раскладные стульчики, этюдники, и, найдя интересную композицию или неожиданный ракурс, принимались рисовать. Но такие занятия, хотя и очень приятные, имели свои трудности, начиная с зудящих комаров, которые садились на свежие краски, и кончая таящими опасность тигровыми змеями и разъяренными быками.

Директор школы Дэниель Уайз был искренне влюблен в пейзаж. На природе он становился необыкновенно разговорчивым и откровенным. Прохаживаясь за спинами рисующих студентов в старой бархатной куртке, заляпанной красками так, словно об нее вытирали кисти, он готов был часами рассказывать о своей студенческой жизни в Мельбурне и поселках художников в Данденонге.

Он был дружен с Томом Робертсом. Прихватив в свою компанию «того самого башковитого паренька» – Артура Стритона, они поселились на холмах близ Хайдельберга в хижине, которая смотрела на бассейн Ярра.

– Уж больше десяти лет прошло, золотые были денечки, – он со вздохом взъерошивал седеющую бороду и застывал, устремив в пространство взгляд своих немного навыкате глаз. – Разве забудешь эти холмы, покрытые выжженной солнцем травой? – продолжал он. – А горы, которые тянутся далеко на северо-восток? Там на всем почать уединенности и загадочности… Славное, замечательное было время!

В эту минуту глаза его обычно увлажнялись и студенты, зная об этом, старались не смотреть на него. Оба друга его юности посвятили себя искусству; он же рано обзавелся семьей и вынужден был прозябать в провинциальном городишке, пробуждая в молодежи художественное чутье и обучая мастерству живописца, в то время как его собственное чутье и мастерство постепенно все больше становились достоянием прошлого.

Дели боготворила Уайза, ведь он был ее наставником, значительно превосходил ее годами и – самое главное – был приобщен к великим Робертсу и Стритону. Она с удивлением и радостью узнала, что Робертс так же, как и она, приехал сюда из Англии ребенком и так же, как она, некоторое время работал у фотографа.

Когда Даниэль Уайз проходил у Дели за спиной, кровь начинала стучать у нее в висках; она крепко сжимала в руке кисть и лишь слегка касалась ею холста, от волнения не в состоянии сделать ни одного сильного мазка. Стоило учителю мимоходом похвалить ее, и она готова была прыгать от радости. Уайз никогда не комментировал незаконченные работы, разве что обращал внимание молодого творца на недостатки композиции или рисунка. Иногда он брал в руки кисть и несколькими ловкими движениями превращал мазню в произведение искусства.

Теперь он все чаще останавливался за спиной Дели, время от времени одобрительно крякая, а возвращаясь с натуры, неизменно шел с нею рядом. Со временем Дели перестала благоговеть перед Уайзом, и они сдружились, что вызвало немалую зависть трех остальных представительниц прекрасного пола в классе.

Но Дели это не трогало; их болтовня о мальчиках и тряпках мало занимала ее; она предпочитала разговаривать с мужчинами. Она знала, что за глаза ее называют «ветреницей», но она была поглощена работой и чувствовала себя вполне счастливой.

Но дома, в своей холодной комнате, наедине с книгой или карандашом, которые она предпочитала общению с пустыми молодыми людьми в гостиной пансиона, ей становилось грустно и одиноко. В мягкую теплую погоду она открывала окно и смотрела на видневшиеся за стеной дома темные купы деревьев, обрамлявшие реку.

И почему она не переехала сюда раньше, когда был жив Адам? Почему так рано пришла за ним смерть? Горькие вопросы роились в ее голове, но на них не было ответа.

Убранство комнаты, где жила Дели, состояло из кровати, возле которой стоял расшатанный умывальник, и туалетного столика с множеством выдвижных ящиков и высоким зеркалом. Зеркало качалось, и под него приходилось подкладывать картон. На зеркало Дели набросила шелковый шарф в яркую полоску – чтобы купить его, она целую неделю ходила без обеда. Но несмотря на все ее старания, комната выглядела неуютной, не спасали даже небольшая библиотечка, репродукция картины Стритона «Золотое лето» над кроватью и цветы герани на подоконнике.

Свои работы: разрисованные холсты и доски, многие из которых еще не были закончены, – Дели расставила по стенам.

В последнее время она увлеклась цветом. Не тратя времени на прорисовывание деталей, она, едва обозначив контуры, бралась за краски. Выдавливала их из тюбиков, наслаждалась чистотой и нежностью цвета. Запах масляных красок волновал ее больше, чем самые изысканные духи. Она настолько пропиталась им, что Бесси Григс как-то даже заметила: «От тебя пахнет, как из красильни». Однако холст и краски стоили дорого. Дели просила у друзей крышки от коробок с сигаретами и все, что имело гладкую деревянную поверхность, и писала на них этюды.

Как-то раз, спускаясь в обеденный час по верхней улице, Дели увидела знакомую бричку, а в ней дядю Чарльза. Дядя остановился, и Дели подошла ближе. Потрепала Барни по упругой шее. Барни поднял хвост и вывалил на дорогу три желтых кругляша. И Дели вдруг увидела себя тринадцатилетней девочкой. Она сидит в бричке и неотрывно смотрит на кучку желтого навоза; навоз облепили черные мухи, а дядя говорит ей, что банк лопнул, и она потеряла все свои деньги.

Дели прогнала видение и улыбнулась Чарльзу.

– Я жду «Филадельфию» с Дарлинга, хочу ее написать. Вчера «Гордость Муррея» с «Непобедимым» вернулись. Думаю, и она не задержится.

Дели была без шляпы. Ее темные волосы глянцевито блестели на солнце, совсем как холка у Барни. Чарльз грустно улыбнулся в ответ. Он выглядел поникшим и потерянным, глаза потускнели, усы понуро висели по щекам. После смерти Адама он заметно постарел.

– Смотри, покажи мне, когда будет готово. Я на следующей неделе еще приеду, тетю привезу доктору показать. Она за последнее время сильно похудела. Я думал, это от того, что она по Адаму сильно убивается, но у нее ведь еще и в спине боль держится, да и бок не проходит, все хуже ей. Доктор считает, дела у нее неважные.

– Бедная тетя Эстер! – проговорила Дели, и тут же подумала, что наконец-то тете можно будет жалеть себя на законном основании. Доктор даст ей на это право.

«Что это я злорадствую?» – снова подумала Дели, но странное чувство отмщенной обиды вдруг нахлынуло на нее: таких людей, как тетя Эстер, трудно прощать по-христиански.

– Хотя, по-моему, кое в чем она лучше стала, – озабоченно глядя на Дели, проговорил дядя Чарльз. – Помнишь, в прошлый-то раз, когда ты к бричке выходила, она тебе обрадовалась, и странности ее прошли, и враждебности к тебе не было, как после смерти Адама.

– Просто она виду не показывала, – заметила Дели, – а сама меня не простила, я знаю. Так и считает меня виноватой неизвестно в чем. Но выглядела она и вправду вполне нормально.

– Вполне, вполне нормально, и я так думаю, – облегченно вздохнул Чарльз.