Текст книги "Дом Ротшильдов. Пророки денег. 1798–1848"

Сомневающемуся Джеймсу Соломон писал: «Отношения Натана с этими господами [из казначейства] как с братьями… Наш Нью-Корт напоминает мне масонскую ложу. Тот, кто туда попадает, становится биржевым масоном». Значение последнего замечания будет разъяснено ниже.

На самом деле операция, о которой Ванситтарт обмолвился Натану, столкнулась с затруднениями из-за растущей политической оппозиции. У финансовой политики главы казначейства нашлось много врагов. Более того, возможно, продажа Натаном консолей в конце 1817 г. стала одним из поводов для оскорблений, когда противники обвиняли Ванситтарта в том, что он всецело «на милости у денежного рынка» и подпитывает «неумеренный дух азарта». Во многих отношениях дело Ванситтарта было безнадежно. Как отмечалось в предыдущей главе, вследствие войн с Францией государственный долг Великобритании вырос до громадных пропорций – 900 млн ф. ст., или примерно 200 % национального дохода. Но в 1815 г. палата общин выступила против правительства, отказавшись продлить взимание подоходного налога, введенного во время войны (а также налога на солод), что вызвало немедленную потерю свыше 14 млн фунтов налоговых поступлений. Столкнувшись с выплатой ежегодных процентов по государственному долгу, составлявших свыше 30 млн ф. ст., не говоря уже об обременительных расходах на содержание армии и флота, правительство увеличило непрямые налоги. Самым противоречивым из них стал так называемый «хлебный закон», определявший пошлину на ввоз пшеницы. Кроме того, у правительства не оставалось иного выхода, кроме займов.

Целью Ванситтарта в 1818 г. было сокрытие размера дефицита с тем, чтобы повысить цену на консоли. Его стратегия заключалась в том, чтобы делать краткосрочные займы, выпуская казначейские векселя, и с их помощью вносить средства в амортизационный фонд Питта. Такие минимальные меры, несомненно, устраивали тех, кто, как Натан, покупал и продавал и казначейские векселя, и консоли. Однако, учитывая последствия (инфляцию из-за выпуска казначейских векселей для погашения консолей), такую систему критиковали те специалисты по политической экономии, которые считали продолжительное обесценивание бумажных денег и обменный курс в пересчете на золото в первую очередь послевоенной проблемой. Сторонники возобновления золотого стандарта и наличных платежей – их лидером в составе правительства был Уильям Хаскиссон, поддержанный (после изначальных сомнений) Робертом Пилем, – постепенно одерживали верх над Ванситтартом и правлением Английского банка. С учреждением в 1819 г. «Тайного комитета по целесообразности возобновления банком наличных платежей» под председательством Пиля сторонники возвращения к золотому стандарту в конечном счете победили⁴⁵. Встревожившись, Натан пытался отговорить Ливерпула от возвращения к золотому стандарту, даже пытался побеседовать с министрами по отдельности, чтобы отстоять свою точку зрения. Но премьер-министр уже принял решение, как он писал Ванситтарту в октябре 1819 г.: «Ничто не может быть глупее, чем попытки Ротшильда следовать за вами – и даже за мной – за город. Если о его действиях станет известно, это, разумеется, лишь увеличит общую тревогу и умножит то зло, которое он так хочет предотвратить… Больше всего меня тревожит… мысль, предложенная Ротшильдом, о продолжении банковских ограничений. По-моему, ни одна мера не может оказаться столь же роковой, и вред способен причинить даже намек на то, что ее следует принять во внимание… Что же касается продолжения ограничений из боязни, что они [Английский банк] слишком сократят денежное обращение, это будет основой для постоянного ограничения, и все остальные в прошлом году решили, что с этим необходимо бороться. Потому давайте будем… придерживаться нашей нынешней системы, и пусть никто не усомнится в том, что мы настроены решительно».

Учитывая конечную победу золотого стандарта в XIX в., легко списать позицию Натана на его особое положение. Однако его возражение против наличных расчетов вполне имело под собой основания, и приверженцы золотого стандарта и радикалы ошибались, полагая, что им двигало исключительно своекорыстие. Натан никогда не возражал против возобновления наличных расчетов как вопроса теоретического принципа. Он и его коллеги-банкиры выдвигали резонный довод: краткосрочные последствия дефляционной политики дестабилизируют экономику, что, скорее всего, пойдет вразрез с курсом правительства на финансовую и денежную стабилизацию. В октябре 1818 г. чиновник казначейства Джордж Харрисон совершенно справедливо беспокоился о последствиях ужесточения денежной политики в такое время, когда бюджет оставался несбалансированным.

Он писал Ванситтарту: «Его влияние на наши заботы и на биржу может оказаться весьма значительным – ибо подобный курс вынудит… нашего агента [имеется в виду Натан], скорее всего, стать продавцом своих ценных бумаг… и неизбежно более или менее повлияет на денежные средства… С нашей стороны несправедливо и неприлично давить на него и требовать от него дальнейших ссуд, когда Банк отказался предоставить ему процент скидки – поскольку для удовлетворения наших потребностей он вынужден будет продавать ценные бумаги в большом количестве».

На самом деле, как мы видели, Натан уже избавился от многих ценных бумаг. Но его брокеры и их клиенты испытали на себе последствия дефляционных действий правительства летом 1819 г., когда он выпустил новую серию облигаций государственного займа на 12 млн ф. ст. Решение придерживаться трехпроцентных консолей более или менее предотвращало резкий рост новых ценных бумаг в то время, когда консоли падали и стоили лишь чуть выше выпускной цены в 69. Именно на эту связь между ужесточением денежной политики и наращиванием государственного долга Натан пытался указать лорду Ливерпулу, но тот предпочел поверить Бэрингу, уверявшему, что скоро начнется «реакция» (то есть оздоровление) цен на консоли. Сходным образом, давая показания на заседании

Комитета по наличным расчетам в 1820 г., Натан недвусмысленно заявил, что обесценивание фунта стерлингов и отток золота в иностранные облигации отчасти произошел из-за приостановки действия золотого стандарта. Центральной в его показаниях стала мысль о том, что сочетание денег с высокой покупательной способностью и растущего государственного долга губительно для экономики в целом:

«Будьте любезны, подробно расскажите комитету, какими, по вашему мнению, будут последствия обязательств, возложенных на Банк, возобновить наличные расчеты, через год после настоящего времени». – Я не думаю, что такое возможно без очень большого потрясения для нашей страны, это создаст массу бед; сейчас мы пока и сами не понимаем, какие беды это принесет.

«Будьте любезны разъяснить характер этих бед и как именно они подействуют». – Денег окажется настолько мало и все товары в нашей стране сократятся в таком громадном объеме, что многие будут разорены».

Он не преувеличивал. Последующие события покажут: приступая к денежной стабилизации до разрешения послевоенного финансового кризиса, правительство заплывало в незнакомые и потенциально опасные воды. Как проницательно заметил в 1821 г. зять Натана, Абрахам Монтефиоре, защищая результаты деятельности «бедного безобидного… м-ра В[анситтарта]: «Единственным по-настоящему действенным средством стал бы… налог на собственность, который… обязаны были бы платить… только люди состоятельные и те, кому по карману потратить часть их доходов, но, к сожалению, получается так, что именно те люди сами являются законотворцами, и их патриотизм не распространяется на их собственные карманы». Попытка сбалансировать бюджет в отсутствие прямого налогообложения во время денежной дефляции оказалась верным средством, ведущим к нестабильности.

Трудности, испытанные Ротшильдами в Лондоне и Париже в 1815–1819 гг., требовали единственного очевидного ответа: искать новые области деятельности. Альтернативой была помощь в финансовой стабилизации другим великим державам: Австрии, Пруссии и России, объединившимся, по предложению Александра I, в Священный союз, а также различным мелким государствам в Италии и Германии в их соответственных сферах влияния. Подобно Франции и Великобритании, страны Центральной и Восточной Европы вышли из войны с огромными финансовыми трудностями, которые невозможно было преодолеть без помощи иностранного капитала. Как позже писал Дизраэли в своем романе «Конингсби»: «После изнурительной двадцатипятилетней войны Европе требуется капитал, чтобы жить в мире… Кое-что нужно Франции; Австрии больше; Пруссии – немного, России – несколько миллионов». Более того, политика Священного союза была нацелена на создание дополнительных финансовых потребностей, которые также могли стать выгодны Ротшильдам. Дело в том, что главной целью союза было избежать повторения революционной «эпидемии», породившей мощные сдвиги в Европе в 1789–1815 гг., если нужно – путем военной интервенции. Такая политика требовала дальнейших расходов.

Первый крупный послевоенный заем, который удалось провести братьям, предназначался Пруссии, которая окончила эпоху Наполеоновских войн с долговым бременем примерно в 188 млн талеров (32 млн ф. ст.). В 1815, 1816 и 1817 гг. страна по-прежнему жила с дефицитом. Хотя Ротшильды, оставшиеся во Франкфурте, в начале

1817 г. уже предоставили Пруссии небольшой заем в 5 млн гульденов (450 тысяч ф. ст.), большую часть которого они разместили у курфюрста Гессен-Касселя, размер текущей задолженности к осени достигал 20 млн талеров, и прусское правительство начало думать о взятии займа в Лондоне. На самом деле мысль о таком займе исходила от лондонского представителя прусского банка «Зеехандлунг» (Seehandlung bank), купца по фамилии Барандон, который едва не погубил весь замысел, опрометчиво обнародовав в январе

1818 г. предлагаемые Натаном условия. Поскольку условия отличались необыкновенной жесткостью – выпускная цена устанавливалась на 60, подразумевая процентную ставку 8,33, – они вызвали возмущение в Берлине, где местные банкиры поспешили делать свои, более выгодные, предложения. Осуждая Натана за то, что тот привлек Барандона, который ранее подвизался в Париже мелким товарным брокером и обанкротился, Соломон поспешил из Парижа в Кобленц, где провел сложные переговоры с канцлером Пруссии Гарденбергом, а из Кобленца поехал в Берлин, где им с Карлом удалось отчасти исправить положение. С молчаливого согласия прусского министра в Лондоне, великого просветителя и реформатора Вильгельма фон Гумбольдта, возможности Барандона без лишнего шума ограничили – хотя соглашение о займе было подписано в Лондоне лишь в конце марта, после пяти дней продолжительных переговоров с представителем министерства финансов Ротером (ставшим директором нового прусского казначейства)⁴⁶.

Историки давно утверждают, что решение прусского правительства взять ссуду в Лондоне имело своей целью избежать политических уступок – например, созыва национального собрания представителей сословий (Stande) или создания независимой судебной системы, – необходимость в которых могла возникнуть, если бы решено было обратиться за помощью к внутренним источникам финансирования. Однако переписка Ротшильдов свидетельствует о совершенно иной картине. С самого начала переговоров Натан утверждал, что любой заем должен быть обеспечен залогом прусских королевских владений, который гарантировало бы упомянутое собрание представителей сословий. После того как Гарденберг отклонил его предложение, Натан изложил свои доводы в пользу такой гарантии в примечательном меморандуме: «[Для того,] чтобы побудить британских капиталистов вложить деньги в заем иностранному государству на разумных условиях, важнее всего, чтобы план такого займа был по возможности приспособлен к признанной английскими государственными служащими системе заимствования, а главное – чтобы кредиторам… предоставили какое-либо обеспечение, помимо просто доброй воли правительства… Без какого-либо обеспечения, описанного выше, любая попытка собрать в Англии значительную сумму для иностранной державы будет безнадежной^] последние инвестиции подданных Великобритании во французские фонды были сделаны под влиянием убеждения, что, вследствие репрезентативной системы, установленной сейчас в этой стране, согласие палаты на государственный долг, сделанный правительством, требует гарантии государственному кредитору, которого невозможно найти в контракте с любым сувереном, бесконтрольным в исполнении властных полномочий».

Иными словами, для Лондона конституционная монархия представляла меньший риск, чем новый абсолютизм. Была ли это тонкая форма политического давления – своего рода финансовый либерализм, обрушившийся всей тяжестью в критическое для прусских реформаторов время? Они тогда как раз пытались побудить Фридриха-Вильгельма III ввести какую-либо систему представительства. Возможно, Натан просто оправдывал разрыв между своими условиями и теми, что получила Франция у Бэринга. Явные намеки Джеймса на (умозрительную) способность французских депутатов пойти в казначейство и «проверить книги» предполагают, что Ротшильды в самом деле были не против своего рода конституционного контроля над государственными финансами, пусть даже и для того, чтобы успокоить инвесторов в Великобритании. Скорее всего, в случае с Пруссией Натан готов был довольствоваться даже не парламентским контролем, а чем-то меньшим: в пункте 5 окончательного варианта контракта просто утверждалось, что «для безопасности кредиторов» выписывается особая закладная на королевские владения, «пригодные для использования, согласно закону от 6 ноября 1809 г., принятому его величеством королем Пруссии и принцами королевского дома с согласия провинциальных сословий». Ссылка на сословия дается как бы вскользь. С другой стороны, характерный тон некоторых писем Натана, адресованных Ротеру – особенно после попытки последнего изменить условия контракта уже после того, как он был подписан, – выдает его отсутствие уважения к прусскому режиму: «Дорогой друг, я исполнил свой долг по отношению к Господу, вашему королю и министру финансов фон Ротеру, и все мои деньги отправлены вам в Берлин… теперь ваша очередь и ваша обязанность исполнить свой долг, сдержать слово и не выдвигать новых предложений, и все должно остаться так, как было условлено между нами, и ничего иного я не ожидал, как вы можете видеть из моих поставок денег. Никакие политические интриги не способны поколебать Н. М. Ротшильда, у него есть деньги, сила и власть. Политические маневры здесь бессильны, и король Пруссии, князь Гарденберг и министр Ротер должны быть довольны и благодарить Ротшильда, который посылает вам столько денег [и] договаривается о кредите для Пруссии».

Более того, настоятельное требование Натаном каких-либо политических гарантий имело важные политические последствия. Очевидная связь прослеживается между переговорами Натана и Ротера и последующим пунктом 2 «Указа о будущем управлении государственным долгом» от 17 января 1819 г., по которому устанавливался потолок государственного долга, отмечались доходы от королевских владений, которые должны пойти в счет его погашения, и утверждалось: «Если государству в будущем для своего содержания или для общего прогресса потребуется разместить новый заем, это можно делать только по консультации и с гарантии будущего имперского национального собрания». Составленный самим Ротером, этот указ означал, что все будущие займы Пруссии автоматически приведут к созыву национального собрания; иными словами, указ устанавливал связь между государственным долгом и конституционной реформой. Отныне Пруссия могла брать деньги в долг, не созывая национального собрания, только путем непрямых займов через теоретически независимый банк «Зеехандлунг». Это объясняет, почему Пруссия, единственная из всех немецких государств, меньше всего занимала в 1820-е и 1830-е гг. и почему, когда в 1840-х гг. потерпел неудачу режим экономии, последствия были революционными.

Какое бы значение он ни имел для политики Пруссии, заем 1818 г., как постепенно поняли современники, стал водоразделом в истории европейского рынка капитала. Требование Натаном какого-либо политического обеспечения стало с финансовой точки зрения наименее важным из условий, на которых он выдал заем. Во-первых, заем делался не в талерах, а в фунтах стерлингов, и проценты по нему (каждые полгода) должны были выплачиваться не в Берлине, а в Лондоне. Во-вторых, создавался фонд погашения по британскому образцу, который должен был обеспечить амортизацию долга (хотя Ротеру удалось избавиться от первоначального условия, выдвинутого Натаном, чтобы фонд состоял из британских консолей на 150 тысяч ф. ст.). Такая намеренная «англизация» иностранного займа стала новой отправной точкой для международного рынка капитала. Проценты по французскому займу Бэрингам выплачивались во франках в Париже, что сопровождалось неудобствами и риском для британских инвесторов из-за колебаний обменного курса. Теперь стало гораздо легче вкладывать деньги в иностранные займы; и то, что в течение всего столетия все иностранные государственные облигации приносили больше прибыли, чем британские консоли, означало, что люди в них вкладывались. «Таймс» не преувеличивала, когда позже называла Натана «первым, кто познакомил Великобританию с иностранными займами»: «…ибо, хотя такие ценные бумаги все время циркулировали здесь, выплата процентов за границей, что было общепринятым до нынешнего времени, делала такие ценные бумаги слишком неудобным вложением для подавляющего большинства собственников. Он не только сформулировал условия для выплаты дивидендов по своему иностранному займу в Лондоне, но и сделал их еще привлекательнее, зафиксировав ставку в фунтах стерлингов и покончив со всеми нежелательными последствиями, вызванными колебанием обменных курсов».

Более того, заем был выпущен не только в Лондоне, но также и во Франкфурте, Берлине, Гамбурге, Амстердаме и Вене. Иными словами, он стал первым большим шагом к созданию полностью международного рынка облигаций. В своей книге «О движении государственных облигаций» (1825) немецкий эксперт по правовым вопросам Йоханн Хайнрих Бендер назвал этот шаг одним из главных вкладов Ротшильдов в современное экономическое развитие: «Любой владелец государственных облигаций… может получить проценты с удобствами и без всяких усилий в нескольких разных местах». С тех пор инвесторы могли получать проценты по австрийским «металликам», неаполитанской ренте или любым другим выпущенным Ротшильдами облигациям в любом из домов Ротшильдов. Оговаривая эти условия, Натан не только сделал прусский заем привлекательным для британских и континентальных инвесторов; он также установил образец для таких международных эмиссий, который быстро превратился в стандартный⁴⁷.

Хотя условия займа живо критиковали в Берлине (не в последнюю очередь тамошние банкиры), он произвел сильное впечатление на Гумбольдта и Ротера. Как Гумбольдт сообщал Гарденбергу, Натан не только «самый предприимчивый здешний делец»; он также «надежен и… справедлив, очень честно и разумно» ведет операции с государствами. Ротер пошел еще дальше: «Ротшильд в этой стране… обладает невероятным влиянием на все финансовые дела здесь, в Лондоне. Повсеместно говорят, и это недалеко от истины, что он всецело регулирует обменный курс в Сити. Его власть как банкира громадна». Надежно укрепив свою репутацию в Берлине, Натан сумел (через банк «Зеехандлунг») выпустить второй заем в 1822 г. на 3,5 млн ф. ст.

В одном отношении деятельность Ротшильда в Германии была совсем не новаторской. Гессен-Кассель оставался одним из немногих государств, которые вышли из эпохи Наполеоновских войн невредимыми, и Амшель тактично продолжал поддерживать особые отношения, установившиеся у его отца с курфюрстом. Однако Вильгельм, вернувшись в свои владения, уже не так нуждался в Ротшильдах, и старые конкуренты семьи в Касселе поспешили закрепить свое влияние при кассельском дворе. Ротшильдам по-прежнему удавалось проводить некоторые финансовые операции курфюрста; они получали предназначенные ему репарационные выплаты от Франции, очень выгодно продавали его английские акции, старались навести порядок в его запутанных датских инвестициях и заинтересовать его своими послевоенными прусскими займами. Амшель даже потакал его прежним нумизматическим интересам. И все же дни взаимозависимости были позади, особенно после того, как Будерус перестал играть главную роль при кассельском дворе. Хотя братья ссужали значительные суммы расточительному сыну Вильгельма, их надежды, что эти в высшей степени неприбыльные операции позволят им занять более выгодную позицию после того, как он сменит на престоле своего отца, в 1821 г., когда это наконец произошло, окончились разочарованием. Если не считать двух крупных займов в 1821 и 1823 гг. на общую сумму 4,3 млн гульденов (390 тысяч ф. ст.), дела с Касселем иссякли.

С другой стороны, Гессен-Кассель был всего лишь одним из многих государств на территории Германии, возникших после Наполеоновских войн; теперь они составляли Германский союз – объединение независимых германских государств и вольных городов. Поскольку Союзное собрание заседало во Франкфурте – оно снимало зал во дворце князей Турн-и-Таксис, – Амшелю и Карлу нетрудно было подружиться со старшими дипломатическими представителями всех государств, входивших в Союз. В 1820-х гг. это привело к потоку относительно мелких кредитов маленьким немецким государствам и князьям – в том числе соседнему великому герцогству Гессен-Дармштадт, а также Шаумбургу, Хомбургу, Саксен-Веймару, Анхальт-Кётену и Нассау-Усингену. Хотя по отдельности займы редко превышали 500 тысяч гульденов (45 тысяч ф. ст.), вместе взятые, они составляли довольно крупную сферу деятельности. В 1817–1829 гг. сумма займов такого рода, выданных франкфуртским банком, составила более 24,7 млн гульденов (2,2 млн ф. ст.). В то время как некоторые займы представляли собой всего лишь личные ссуды, выданные правителям мелких княжеств, другие принимали более изощренные формы. Это относится, например, к Гессен-Дармштадтскому лотерейному займу 1825 г., одному из многих выпусков облигаций выигрышного займа в тот период. Время от времени Ротшильды также выступали банкирами всего Германского союза. 20 млн франков – выплаченных Францией по условиям Парижского мирного договора на сооружение крепостей в Германии – были положены в банк Ротшильдов в 1820 г. в ожидании решения Союза о начале строительства. Учитывая неспешность, с какой подобные известия достигали Франкфурта, вклад оказался долгосрочным; однако так и не удалось окончательно договориться о том, за какой срок требовалось предупредить о его изъятии, – как, впрочем, и о том, кто имеет право его потребовать. Трудности, созданные из-за этого для Ротшильдов, возможно, объясняют, почему они больше не стремились размещать у себя такие вклады.

Однако истинная власть в Германии находилась не во Франкфурте, а в Вене, столице главного члена Союза. И в 1820-х гг. Ротшильды старались поддерживать отношения именно с австрийским двором – больше, чем с любым другим. Как мы видели, австрийцы нехотя позволили Ротшильдам выплачивать им британские субсидии на поздних этапах войны с Францией, предпочитая иметь дело с такими венскими банками, как «Арнштайн и Эскелес»⁴⁸, «Фриз и Кº» и «Геймюллер и Кº»; кроме того, они ожесточенно сражались за выплаты по французским репарациям. Только в партнерстве с франкфуртским банком Гонтарда братьям удалось провести мелкие платежи, которые должна была получить Австрия от России и Неаполя после заключения мира. Но Вене наличные деньги нужны были так же, как и другим государствам континентальной Европы, чтобы консолидировать огромный текущий долг и стабилизировать свою сильно обесцененную валюту. Хотя первый крупный послевоенный заем в 50 млн гульденов был – к досаде Ротшильдов – отдан «Англо-ганзейскому банку» братьев Пэриш в партнерстве с Бэрингами, Бетманами и Геймюллером, было очевидно, что при ежегодных издержках, превышавших 100 млн австрийских гульденов, Австрии понадобится больше денег. Прорыв наступил в 1820 г., когда Соломон совместно с Дэвидом Пэришем организовал два выигрышных займа на сумму в 45 австрийских гульденов (около 4,8 млн ф. ст.), – операция оказалась настолько выгодной, что, несмотря на вызванные ею враждебные замечания, Соломон принял решение остаться в Вене на более или менее постоянной основе.

Еще один удачный ход, который довершил превращение Ротшильдов в «банкиров Священного союза», был сделан в 1822 г., после займа, выданного России. Здесь, как и в Пруссии и Австрии, война породила острые финансовые и денежные проблемы. Государственные расходы в 1803–1815 гг. выросли почти вчетверо, как и обращение бумажных рублей, что неизбежно вело к инфляции и обесцениванию валюты. И несмотря на то, что Россия позволила Ротшильдам проводить выплаты субсидий и последовавшие выплаты репараций, вначале ее власти также обратились за помощью к другим: так, заем 1820 г. размещали банки Бэрингов и «Рейд, Ирвинг». Впрочем, успех конкурентов не слишком разочаровал Ротшильдов, поскольку русские на том этапе еще отказывались последовать примеру Пруссии и выпустить заем, деноминированный в фунтах стерлингов с выплатой процентов в Лондоне. Два года спустя русские, как до них австрийцы, поменяли мнение. Летом 1822 г. Натан выпустил заем на 6,6 млн ф. ст. – облигации пятипроцентного займа шли по 77, и он без труда продавал их по 80 и выше через своих лондонских брокеров, которыми руководил его зять Мозес Монтефиоре.

Таким образом, к концу 1822 г. Ротшильды могли по праву считаться банкирами Священного союза. Более того, когда князь Пюклер-Мускау впервые описывал Натана в письме к жене, он назвал его «главным союзником Священного союза». Несомненно, в одном отношении именно Ротшильды придали союзу вес. Когда австрийский император заметил своему посланнику во Франкфурте, что Амшель «богаче, чем я», он не слишком шутил. Корреспондент «Таймс» передавал из Санкт-Петербурга, что одно появление Джеймса Ротшильда на бирже вызывало рост котировок русских облигаций. Без финансовой поддержки, которую в особенности обеспечивал Натан, Австрии в 1820-е гг. труднее было бы проводить стратегию «надзора» за Европой. Политические критики такой стратегии это признавали. Натан карикатурно изображался страховым брокером Священного союза, который помогает предотвратить политический пожар Европы. В 1821 г. его даже угрожали убить за «его связи с иностранными державами, и особенно за помощь, оказанную Австрии, в связи с планами последней воспрепятствовать европейским свободам».