Текст книги "Дом Ротшильдов. Пророки денег. 1798–1848"

Конечно, основатели Священного союза пришли к выводу, что лучший способ предотвратить новые революционные потрясения в Европе заключается в политике «сдерживания», направленной против Франции, первоисточнику революции начиная с 1789 г. В то время как позже, в 1830 и 1848 гг., такая стратегия себя оправдала, в 1820-е гг. от нее пришлось спешно отказаться, так как стало очевидно, что политический порядок, установленный в Вене, может быть опротестован почти повсеместно. Когда радикально настроенный студент Карл Занд убил в Мангейме Августа фон Коцебу, мелкого литератора, известного тем, что он был агентом русской службы, убийство послужило для Меттерниха предлогом для закручивания гаек во всем Германском союзе. Подобно убийству племянника короля, герцога Беррийского, в Париже в феврале 1820 г., одна смерть не стала предзнаменованием полномасштабной революции. Но мятеж в Кадисе в январе 1820 г., развязанный воинскими частями, предназначенными для отправки в Южную Америку, представлял собой реальную угрозу, поскольку привел не только к восстановлению королем Фердинандом VIII конституции 1812 г., но и к принятию полгода спустя той же конституции его дядей, Фердинандом I, королем Неаполя. «Эффект домино» продолжился в августе 1820 г. военным мятежом в Португалии. В марте 1821 г. восстали итальянцы в Пьемонте и греки по всему Ближнему Востоку. Окончившееся неудачей восстание декабристов в России в 1824–1825 гг. развивалось по тому же образцу: во главе беспорядков часто вставали разочарованные военные (ставшие жертвами послевоенных сокращений расходов на оборону) или тайные общества вроде итальянских карбонариев или испанских масонов. Более того, политическая нестабильность распространилась настолько широко, что Францию, бывшего изгоя, пришлось включить в состав контрреволюционной коалиции. На конгрессах в Троппау (октябрь-декабрь 1820 г.), Лайбахе (январь 1821 г.) и Вероне (сентябрь-декабрь 1822 г.) главным стал вопрос о том, насколько вновь образованной коалиции можно вмешиваться в дела других стран, чтобы предотвратить успех локальных революций. Неизбежно возникал и финансовый вопрос – по карману ли странам-участницам такое вмешательство. Поскольку Ротшильды помогали финансировать австрийскую интервенцию в Италию и французскую – в Испанию, они вполне заслужили того, чтобы их считали финансистами «реакции».

Однако, с точки зрения Ротшильдов, нестабильность Европы эпохи Реставрации служила не только источником новых, потенциально выгодных, операций; она также представляла угрозу стабильности финансовых рынков. Уже существующие ценные бумаги пошатнувшихся режимов резко падали в цене, когда встревоженные вкладчики спешили продать свои облигации. Даже успешная военная интервенция, ввергнувшая австрийский и французский бюджеты в дефицит, имела те же негативные побочные действия. С другой стороны, возникновение новых государств в тех регионах, где революции были успешными, также сулило новые выгодные операции в будущем. В особенности это касалось независимых государств в Бразилии, в бывших испанских колониях в Америке и в Греции; это привело к бесчисленным новым эмиссиям облигаций, поскольку новые режимы устремлялись на лондонский и парижский рынки капитала. По этой причине роль финансовой власти Ротшильдов была двойственной.

На Апеннинском полуострове дела развивались относительно прямолинейно: Ротшильды поддерживали политику Меттерниха «разделяй и властвуй», ссужая деньги различным монархическим режимам, имевшим его поддержку. Уже в декабре 1820 г. Меттерних писал Соломону из Троппау, намекая на выгодную операцию с привлечением 25–30 млн франков, связанную «с будущей судьбой Неаполитанского королевства». Вначале банкиры ответили положительно. «Даже нашим финансистам, возглавляемым Пэришем и Ротшильдом, – заверял Меттерниха австрийский министр финансов Штадион в Лайбахе в январе 1821 г., – не терпится поскорее увидеть, как наши войска форсируют По и входят в Неаполь». Тем не менее Соломон не выразил особого восторга, когда Меттерних и Нессельроде пригласили его в Лайбах, чтобы обсудить возможность займов, целью которых, очевидно, была оплата интервенции. «Мое присутствие здесь, – объяснял Соломон Нессельроде, – может способствовать многочисленным и, скорее всего, в высшей степени неточным газетным репортажам. Личности с низменными мотивами могут выяснить, что здесь обсуждался заем всемилостивейшим монархам; поползут слухи… что едва ли благосклонно воспримут на самом высоком уровне». Во-первых, перспектива нового займа для Австрии ослабит венский рынок, и без того поколебленный итальянским кризисом. Во-вторых, Ротшильды не имели желания предавать огласке свою роль в финансировании Священного союза. Вместо этого Соломон обещал Штадиону, что заем будет предоставлен Фердинанду I только после его реставрации – с тем, чтобы полученные доходы пошли на возмещение издержек интервенции для правительства Австрии. Одновременно он предложил Штадиону краткосрочные займы для финансирования наступления на юг генерала Фримонта. Как во время Наполеоновских войн, Ротшильды пользовались своей обширной банковской сетью, чтобы наличные деньги по разумным расценкам были доступны армии на марше. И, как прежде, одного из братьев – на сей раз Карла («младшего Ротшильда», по выражению Штадиона) – решено было отправить на место действия, чтобы убедиться, что все идет гладко. В марте 1821 г. Карл выехал из Вены в Лайбах для встречи с Меттернихом и неаполитанским королем в изгнании.

Меттерних считал неаполитанскую кампанию не менее чем крестовым походом против революции. Он писал Штадиону: «Мы отправились на большое дело; оно заключает в себе возможности великих результатов – больших, чем что-либо в наше время. Оно велико, ибо от его успеха или поражения зависит все будущее; не только будущее австрийской монархии, но и будущее всей Европы… Нам невозможно было поступить по-другому, ибо это вопрос жизни и смерти… теперь все зависит от нашего успеха. В противном случае результат будет таким же, как если бы мы ничего не сделали; революция охватит вначале Италию, а затем и весь мир. Я не стану напрасно тратить усилий и покончу с собой».

Однако финансовая действительность опровергала такую риторику. На фронте то и дело возникали перебои с припасами, в то время как Штадион в Вене приходил в отчаяние, предвидя скатывание в фискальную и денежную трясину, в которой увязла страна в эпоху Наполеоновских войн. Более того, Соломону пришлось вмешаться, чтобы предотвратить падение цен на австрийские «металлики» (серебряные облигации). Кризис углубился, когда Лайбаха достигли сообщения о дальнейших революционных вспышках в Пьемонте. Влияние этих новостей в Вене ужаснуло незадачливого Штадиона: «Даже если бы враг стоял у ворот, трудно было бы ожидать более безрассудную панику. Все население Вены бросилось на биржу и спешит избавиться от наших государственных ценных бумаг… Наш кредит (который только что установился) на грани полного исчезновения. Я вынужден буду приостановить обмен бумажных денег на наличные… погубив в один день труды предшествующих пяти лет… Вот первый шаг к нашей гибели. Невозможно думать о займе, внутри страны или за границей, в такое время, когда наши ценные бумаги падают…»

Однако 24 марта Неаполь пал, и Карл поспешил на юг за Фердинандом, чтобы организовать новый, отчаянно необходимый, заем, из которого австрийцы должны были получить возмещение.

На том этапе возник конфликт интересов: австрийское правительство хотело получить максимально возможное возмещение, но Ротшильды придерживались не слишком высокого мнения о кредитоспособности неаполитанцев и готовы были предоставить ссуду реставрированному режиму только по штрафным тарифам. В то же время Бурбоны предвидели новые беспорядки в том случае, если на них взвалят новое тягостное долговое бремя. Первый неаполитанский заем стал результатом компромисса, достигнутого с большим трудом; чтобы обойти конкурентов в лице представителей одного миланского банка, Карл вынужден был изменить свое первоначальное предложение. Вместо займа в 10 млн дукатов по дисконтной цене в 54 он согласился ссудить правительству 16 млн дукатов (около 2 млн ф. ст.) по 60. Чтобы помочь оплатить издержки продолжающейся австрийской оккупации, в ноябре 1821 г. Неаполю предоставили второй заем в размере 16,8 млн дукатов с андеррайтингом их первичного размещения по курсу 67,3. За первыми двумя последовали еще два займа, на 22 млн дукатов в 1822 г. и на 2,5 млн ф. ст. в 1824 г. В целом займы увеличили государственный долг примерно до 13 млн ф. ст. Тем не менее цена неаполитанских ценных бумаг в Париже выросла с 65 до 103, и в Лондоне к облигациям, деноминированным в фунтах стерлингов, отнеслись с заметным воодушевлением. Такая успешная стабилизация отчасти объяснялась хорошими отношениями, связавшими Карла и нового неаполитанского министра финансов, Луиджи де Медичи. Карл склонен был поддержать заявление Медичи, что австрийцы без нужды затягивают оккупацию и выставляют слишком большие счета за свое присутствие. Еще до Веронского конгресса 1822 г. стало очевидно, что австрийцы собираются полностью возместить свои затраты на интервенцию: из 4,65 млн гульденов, которые потребовал Меттерних в августе 1821 г. в качестве выплаты за реальное вторжение, 4 млн было получено к февралю следующего года, и к этому добавились расходы на оккупацию – 9 млн дукатов в год. К 1825 г. Медичи обвинял австрийское правительство в том, что оно намеренно наживается на оккупации, и угрожал подать в отставку, если придется возвращать более миллиона дукатов. Видя, что венские власти тянут время, Карл выдал Медичи деньги авансом – к явному раздражению Меттерниха⁴⁹.

Австрийская интервенция в Неаполь служила классической иллюстрацией того, как трудно поддерживать хорошие отношения с обеими сторонами при двустороннем международном перечислении средств. Тем не менее Карлу, судя по всему, удалось соблюсти необходимое равновесие между австрийскими и итальянскими интересами. В то время как его предприятие в Неаполе процветало благодаря налаженным прочным связям с режимом Бурбонов (как и некоторые операции с великим герцогом Тосканским), Меттерних продолжал обращаться к Соломону за финансовой помощью в других итальянских делах – особенно в вопросе сложного займа в 5 млн лир, организованного для помощи детям эрцгерцогини Марии-Луизы, габсбургской принцессы, которая недолгое время была замужем за Наполеоном и которая после его свержения жила в герцогствах Парма, Пьяченца и Гуасталла⁵⁰. Еще один такой случай касался финансов бывшего наместника Наполеона в Иллирии, маршала де Мармонта, герцога Рагузского. В то же время австрийское правительство вынуждено было снова обращаться к Ротшильдам для удовлетворения собственных растущих финансовых запросов. Ибо, независимо от того, сколько удалось бы выжать из Неаполя, расходы на военную интервенцию значительно превосходили текущие государственные доходы, которые собирал Штадион. Единственным выходом оставался еще один заем; и хотя некоторые чиновники склонны были отклонить первоначальное предложение Ротшильдов, в конце концов правительство смирилось с неизбежным, хотя ему и удалось выговорить условия получше⁵¹.

Зависимость Вены от Ротшильдов возросла еще больше в 1823 г., когда правительство Великобритании, в попытке оказать давление на Вену, чтобы та прекратила оккупацию Неаполя, подняло вопрос о непогашенных займах – теперь их общая сумма теоретически составляла 23,5 млн ф. ст., включая проценты, которые были выданы Австрии на первом этапе войны с Францией. Австрия снова обратилась к Ротшильдам, прося Соломона воспользоваться связями его лондонского брата, чтобы долг уменьшили. То был первый из многих случаев, когда Ротшильды выступили в качестве неофициального канала для дипломатических переговоров Меттерниха. Когда цель в конце концов была достигнута, Ротшильды предложили организовать еще один заем, в партнерстве с банками Бэрингов и «Рейд, Ирвинг», чтобы выплатить оговоренную сумму в 2,5 млн ф. ст. Новые серебряные облигации на 30 млн гульденов были приняты банками по гарантийной цене в 82,33; вскоре они торговались уже по 93, принеся банкам-участникам значительную прибыль. Еще один заем, на 15 млн гульденов, был размещен в 1826 г. В конечном счете австрийская политика интервенции в Италии оказалась необычайно выгодной для Ротшильдов.

Зато вспышка революции в Испании стала источником многих серьезных проблем. Целых два года после 1820 г. больной подагрой деспот Фердинанд VII терпел конституцию Кортесов, и в тот период либеральное правительство сделало ряд займов (которые призваны были компенсировать дефицит в государственных доходах, вызванный революцией). Хотя Ротшильды – как Соломон поспешил заверить Меттерниха – вначале в них не участвовали, они готовились вступить в дело. Неожиданно в июле 1822 г. Фердинанд и его сторонники-ультрароялисты попытались свергнуть власть

Кортесов, а когда их планы провалились, призвали к иностранной интервенции. На том этапе Джеймс поддержал испанского финансиста Бертрана де Лиса в попытке предотвратить вторжение, воссоздав правительство на менее «возвышенных» (читай – радикальных) условиях⁵². Однако было уже поздно: в апреле 1823 г. в Испанию отправился французский экспедиционный корпус под командованием племянника Людовика XVIII, герцога Ангулемского; операция была аналогична австрийскому вторжению в Неаполь, и ее с восторгом поддержали дипломаты-реваншисты, например виконт Шатобриан.

Свои услуги французскому премьер-министру графу де Виллелю предлагал даже прагматичный Джеймс, боявшийся, как бы его не обошел опытный военный казначей Уврар: так же как его брат в свое время поддержал австрийскую армию в Италии наличными деньгами, Джеймс стал «полезным» для Ангулема. Он даже собрал выкуп, необходимый для освобождения Фердинанда VII⁵³. И подобно тому, как военная интервенция Австрии вызвала необходимость нового займа, Париж также должен был финансировать свою военную авантюру с помощью займа. В 1823 г. Джеймсу, по крайней мере, удалось преодолеть подозрения режима Реставрации и разместить крупный французский заем. Заем на сумму в 462 млн франков (номинал), или 18,5 млн ф. ст., стал крупнейшим единичным выпуском французских государственных облигаций (рентных бумаг) в период 1815–1848 гг.; ему предшествовала меньшая эмиссия на 120 млн франков в виде шестипроцентных казначейских векселей – ею также занимался Джеймс. Учитывая важность подобных операций, которых Джеймс провел немало за свою долгую жизнь в Париже, стоит отметить, как он проводил ту операцию. Примерно как его отец первоначально вытеснил конкурентов в Касселе, Джеймс закрепил за собой право первой эмиссии рентных бумаг, предложив более высокую цену, чем Лаффит и еще три парижских банка. Он предложил цену (89,55), которая на самом деле превышала текущий рыночный курс. Этого было больше чем достаточно, чтобы перебить предложение конкурирующей группы (87,75). Однако расплачиваться наличными Джеймсу не пришлось: вследствие успеха операции цены на рентные бумаги быстро взлетели выше 90. К концу 1823 г. они достигли 100.

Разница между Неаполем и Испанией заключалась в том, что после реставрации испанских Бурбонов (которая была достигнута в конце 1824 г.) Ротшильды согласились – обдумав совместную операцию с Бэрингами и банком «Рейд, Ирвинг» – предоставить ссуду этому неоабсолютистскому режиму без гарантий, от которых отказывалось французское правительство⁵⁴. Для этого имелись три причины: отказ режима признавать и погашать облигации, выпущенные Кортесами, его отказ возместить Франции расходы на вторжение и, наконец, подозрение банкиров, что деньги, предоставленные в долг Фердинанду, могут быть использованы для последней и, скорее всего, тщетной попытки вернуть бывшие испанские колонии в Южной Америке, которые успешно боролись за свою независимость начиная с 1808 г. В конце концов, разве революция 1820 г. не началась с мятежа военных, которых должны были послать на ту сторону Атлантики? И разве советники не убедили Фердинанда в том, что возврат американских колоний решит все его финансовые проблемы? Южноамериканский аспект особенно занимал правительство Великобритании. В то время как Лондон готов был закрыть глаза на французскую экспедицию в Испанию, несмотря на ее недвусмысленное отрицание победы Веллингтона в Пиренейской войне, Великобритании претила мысль о том, что французская интервенция может стать прелюдией к попытке отвоевания Латинской Америки, с чьими молодыми республиками Великобритания стремительно налаживала тесные экономические связи.

Как докладывал Меттерниху австрийский посол в Париже: «Пусть Дом Ротшильдов делает вид, будто их сочувствие на стороне исключительно монархии, признание обязательств, взятых на себя правительством Кортесов, и независимость испанских колоний обеспечит куда более широкое поле для его [Натана] финансовой деятельности и политическую стабильность, ценность которой они не могут не приветствовать». Короче говоря, роль Ротшильдов в Испании была двоякой: вначале они были заинтересованы в налаживании связей с правительством Кортесов, затем финансировали французскую интервенцию, но отказались субсидировать реставрированный режим. На Джеймса, Соломона и Натана нажимали со всех сторон – они ощущали противоречивые импульсы, исходящие от Парижа, Вены и Лондона. В конце концов они нашли прибежище в продуманной политике невмешательства, которая продолжалась в течение 10 лет. Как недвусмысленно заявил Джеймс в 1826 г., «прежде всего я думаю о банкротстве Испании».

Ротшильды держались на безопасном расстоянии от многочисленных выпусков облигаций бывших испанских колоний, которые заняли значительную долю лондонского рынка во время французской интервенции. 1822–1824 гг. можно назвать временем огромного южноамериканского «мыльного пузыря», поскольку инвесторы кинулись ссужать деньги молодым республикам: Чили, Колумбии, Буэнос-Айресу и Гватемале. Даже такая невероятная фигура, как Грегор Макгрегор, шотландский авантюрист и бывший генерал венесуэльской армии, сумел собрать 200 тысяч ф. ст., именуя себя «касиком Полиса» и убедив инвесторов, что малярийные болота Гондураса, которыми он, по его словам, управлял, готовы к освоению. Со смелостью, которой невозможно не восхищаться, Макгрегор даже написал Натану, предлагая проект независимой еврейской колонии в своем «королевстве» на острове Руатан. Ко всем подобным проектам Ротшильды оставались равнодушны, за исключением одного: Бразилии. Для их предпочтения имелись некоторые основания. Во-первых, Бразилия сохраняла тесные связи с Португалией и потому поддерживала прочные экономические отношения с Великобританией; во-вторых, она сохранила монархическую форму правления даже после обретения независимости в 1825 г. Более того, то, что бразильский император был женат на австрийской принцессе, позволяло некоторым современникам считать Бразилию своего рода посланницей Священного союза в Америке, хотя австрийское влияние на Бразилию было преувеличено⁵⁵. В качестве первого шага в том направлении Натан в 1823 г. разместил в Португалии заем на 1,5 млн ф. ст., гарантированный государственными доходами Бразилии. Такой шаг снова продемонстрировал его склонность ссужать деньги конституционным режимам, так как король Португалии принял конституцию по испанскому образцу, составленную лиссабонскими Кортесами по его возвращении из Бразилии в 1822 г. Возможность эмиссии бразильских государственных облигаций прощупала в 1824 г. группа из Сити под руководством Томаса Уилсона. Им удалось продать более чем на миллион фунтов пятипроцентных облигаций по выпускной цене в 75. Когда облигации выросли до 87, в дело вступил Натан: в 1825 г. он выпустил еще один заем на 2 млн ф. ст. по цене в 85. Как позже шутил Гейне, Натан стал «великим Ротшильдом, великим Натаном Ротшильдом, Натаном Мудрым, у которого император Бразилии заложил свою бриллиантовую корону». Хотя к середине XIX в. отношения сошли на нет, связи с Бразилией оказались одними из самых долгосрочных.

Итак, к лету 1825 г. Ротшильды прочно утвердились в качестве ведущих специалистов в европейских государственных финансах – и не только европейских. Страны Священного союза по очереди следовали примеру Великобритании, доверяя свои займы Ротшильдам: сначала Пруссия, за ней Австрия, затем Россия. Наконец, и Франция отдала предпочтение Ротшильдам перед более «старыми» парижскими банками. В течение трех лет братья оказывали жизненно важную финансовую помощь, позволившую Австрии подавить революцию в Неаполе, а Франции – восстановить абсолютистский режим в Испании. Однако тогдашний образ Ротшильдов как «банкиров Священного союза» был в некоторых отношениях карикатурой. Он подчеркивал то, что можно назвать их политическим агностицизмом, тенденцией усматривать благоприятные возможности в бизнесе, а не в политической обстановке. В конце 1826 г. Джеймс точно подытожил отношение Ротшильдов к политике Реставрации в многословном письме к Натану: «Было бы смертным грехом полагаться на Виллеля, Каннинга и на то, что эти господа пожелают сказать в парламенте, в результате чего невозможно заснуть ночью, а почему? Потому что они хотят больше, чем могут себе позволить, и мы должны благодарить Создателя, что можем выпутаться из этого положения. Сейчас нам нужно сказать одно: «[Хотите] заем? Вы можете получить столько, сколько хотите, и извлечь из него некоторую прибыль. Но на то, чтобы удержать все миллионы… мы не согласны».

Иными словами, привлекательность контрреволюции заключалась не в том, что она восстанавливала на престоле деспотов, а в том, что она порождала новые финансовые потребности. Да и консервативным режимам не оказывалось особого предпочтения. Как показывают условия предоставления займа Пруссии в 1818 г., Натан на самом деле предпочитал, чтобы государственными финансами управляли конституционные структуры, в силу расточительности и некомпетентности абсолютистских режимов; во всяком случае, такие режимы рано или поздно вызывали революционные сдвиги. В конечном итоге именно поэтому Натан не хотел предоставлять ссуду абсолютистской Испании без гарантии конституционной Франции. Подобные взгляды определяли отношение Ротшильдов и к все большему дрейфу Франции в сторону реакции при Карле X, сменившем в сентябре 1824 г. своего брата. И если, с другой стороны, Ротшильды предпочитали предоставлять заем конституционной монархии, вроде той, что существовала в Бразилии, а не республике вроде Колумбии, вскоре события подтвердили экономическую целесообразность их предпочтения. В отличие от последователя Сен-Симона, «либерального нашего Лаффита» (выражаясь словами Байрона), Ротшильд отличался большей политической гибкостью; в лучшем случае его можно было назвать условным сторонником Священного союза.