Текст книги "Кино для взрослых: «Никас Сафронов»"

Наша семья была счастливой. И я совсем не брезгую вспоминать о том, как все-таки непросто нам жилось. Потому что в семье Сафроновых в первую очередь ценился не достаток, а доверие, взаимопонимание, уважение и любовь. С малых лет мама учила нас дорожить друг другом, друг друга прощать и любить. И эти безграничная любовь и забота друг о друге воспитали нас свободными, уверенными в себе и в своих силах и целостными. Я с детства знал, что я самый лучший и что даже самые высокие горы мне по плечу. Почему? Потому что об этом мне говорила мама, а мама не станет обманывать. И я убежден, что именно родительская вера, их уверенность в своих детях, а также сила родительских корней повлияли на то, что я стал в жизни тем, кем стал. Более того, уже в достаточно зрелом возрасте, наблюдая за поведением людей, я обнаруживал, что самые агрессивные, закомплексованные и несчастные люди – это недолюбленные в детстве дети, которых лишали тепла, заботы, а также которым не позволяли фантазировать. С другой стороны, я знаю немало успешных людей, которые родились в простых семьях и с детства, как и я, практически ничего не имели, но в жизни добились очень многого. И когда мы с ними вдруг заговариваем о пути к успеху и начинаем вспоминать о том, с чего все начиналось, очень многие из них называют безграничную родительскую поддержку и любовь. Для себя я однозначно определился, что своих родных, близких и детей я люблю и хочу продолжать любить настолько сильно, глубоко и искренне, насколько это умеет делать мое сердце.

Я позволю себе одно отступление и скажу еще несколько, на мой взгляд, очень важных слов о моих родителях. По своему духу, воспитанию и крови они не были мещанами. Возможно, отсюда происходит их такое духовное и очень далекое от классической советской традиции отношение к детям. По материнской линии предки были деревенскими знахарями и лекарями, а по отцовой – священнослужителями аж до двенадцатого колена. Я еще с детства знал, что мой пращур по отцу, Артемий Сафронов, являлся посланником Церкви, который с другими посланниками в 1648 году по приглашению основателя нынешних ульяновских земель Богдана Хитрово прибыл в безвестную крепость, чтобы освятить ее. Крепость в той местности была заложена для защиты восточных российских земель от ногайских татар. Завершив благую миссию, пращур в городе так и остался. В 1780 году после административной реформы Екатерины II город получил называние Симбирск, что означает «город на семи холмах». И уже в 1924 году в память об уроженце города Владимире Ульянове (Ленине) Симбирск переименовали в Ульяновск. Получается, мои предки по отцовской линии были в числе основателей моего родного города, откуда и продолжился род Сафроновых.

С другой стороны, моя мама, происходившая из финско-литовской семьи, была женщиной с уникальным сознанием, вобравшим в себя богатый и интересный исторический путь литовцев – от язычества, просуществовавшего на некоторых землях страны вплоть до XV века, до очень глубоко воспринятого католицизма, который к XVIII–XIX векам стал в Литве духовной основой, источником нравственных ценностей и мудрости. Правда, во время ссылки в Сибирь мама была погружена в православную культуру. Очень много времени проводила среди русских людей, которые, как она неоднократно повторяла, их, ссыльных, приютили, дали кров и хлеб. Если бы не человечность и доброта русских людей, рассказывала нам мама, сосланные в Сибирь литовцы были бы обречены на гибель. Так, постепенно мама перешла в православную христианскую традицию. Но именно от веры в Бога исходят ее стойкость духа и глубокая нравственность. Мама была очень терпимой к людям. Я это понимаю сейчас, вспоминая нашу жизнь в бараке, где все у всех на виду и где она родила пятерых детей. Лишь потом я понял, что такая терпимость и толерантность – тоже черты характера, заложенные на генном уровне: от многовекового соседства литовцев на своей земле бок о бок с татарами, караимами, староверами, немцами, евреями. Литовский характер – это характер свободы и вместе с тем выдержанности, твердости, даже немножко упрямства. Я бы сказал так: характер, взращенный суровыми водами ни с чем не спутываемого Балтийского моря. Женщина, чьи ножки с малолетства ходили по всегда прохладному приморскому песку, смешанному с жесткой, но благоухающей смолами сосновой хвоей, шишками и обломками янтаря, априори другая: и сильная, и утонченная одновременно. Мама, которую, как я говорил, звали литовским именем Она, родилась в 1915 году в деревне Пашиляй то ли Панявежского, то ли Укмяргского уезда Литвы – точно сегодня неизвестно. В июле 1940 года, в возрасте 26 лет, она вместе со всей семьей была сослана в Сибирь, повторив трагическую судьбу многих людей, повинных лишь в том, что они хотели жить лучше, чем им уготовила судьба, поэтому не покладая рук работали на своем небольшом клочке земли. В Литве в 30-е годы у маминой семьи были своя небольшая мельница и свое скромное, но крепкое хозяйство. Но, по мнению других, они были нажившимися. К тому же по крови, как я говорил, род был финско-литовский. А тут еще и все родственники – лекари. То есть в восприятии раскулачивавших они вообще интеллигенты. Всего этого было более чем достаточно, чтобы выселить всю фамилию. Благо, жизнь мамы сложилась таким образом, что она познакомилась с моим отцом. Но для заключения брака с офицером юной Оне пришлось не только изменить документы, но даже заново придумать биографию. Именно поэтому мы, дети, долгое время знали нашу маму как Анну Федоровну. К великому сожалению, из-за бесчисленных переездов подлинные мамины документы были утрачены. Таковы фамильные истории моих родителей, поэтому я и говорю, что кровь во мне и моих братьях сильная. С такой не страшно выходить самостоятельно в большой мир. Даже если и всего остального в жизни придется добиваться самостоятельно.

Но вернусь к своему детству. Приближалось время, когда я должен был пойти в первый класс. Надежды на то, что в учении от меня будет толк, я подавал семье еще в четыре-пять лет. Отличаясь хорошей памятью, в особенности зрительной, я с ходу запоминал образы животных, птиц, мог запомнить текст и рассказывать наизусть единожды услышанные стишки и сказки. Когда мама учила со старшими братьями уроки, я все крутился недалеко от них, делая вид, что в углу именно этой комнаты у меня есть какие-то неотложные дела-игры. Братья никак не могли запомнить какие-нибудь скороговорки или стихотворения. Мама с ними мучилась, билась, повторяла и повторяла. Тут я не выдерживал, поднимался из своего уголка и серьезно говорил: «Саса! Ну сто ты там никак не мозес запомнить?! Там так-то и так-то!» Потом опять тихо, как ни в чем не бывало, усаживался на коврик и продолжал играть. А мама со старшим братом Сашей лишь пораженно смотрели на меня.

Мне очень хотелось уметь читать. Я представлял себе буквы как некое тайное знание, доступное только взрослым. Поэтому мечтал поскорее узнать грамоту, чтобы «законно» повзрослеть. Свою цель я достиг: читать и писать научился еще до школы. И мне действительно стали доступны загадки и тайны волшебных книг сказок. Мама не могла нарадоваться, глядя на то, как каждое утро я брал книгу и самостоятельно, без каких-либо уговоров, не спеша, садился на край кровати и начинал мычать слова. Впрочем, на этом прекратились, с одной стороны, все мои существенные детские достижения, с другой стороны, рухнули поспешные ожидания семьи насчет моей тяги к знаниям. Попав в школу, я понял, что учиться мне совсем не нравится. Мои детские мечты об открытии новых планет и познании новых стран, о которых я с пяти лет узнавал из книг сказок, разбились о необходимость каждый день что-то бездумно зубрить.

Самое неприятное воспоминание – алфавит. В первые дни своего первого школьного сентября я уже читал как третьеклассник! Ну зачем мне при этом знать, какая буква идет за какой? Однако учителя были беспощадны – грозились не пускать меня в класс, если не выучу эти: «А, б, в, г, д…» Спотыкаясь, запинаясь и все равно путая последовательность литер, кое-как самым последним в классе я алфавит учительнице сдал. Но мне кажется, что, если сегодня меня попросят рассказать его, я непременно несколько букв перепутаю или пропущу. Так, с ранних классов, я, незаинтересованный, начал относился к учебе посредственно, о чем в дальнейшем, правда, очень сильно жалел. Потому в юности, когда уже обучался живописи, наверстывал упущенное, и в том числе безудержно колесил по всему свету, чтобы набраться знаний, напитаться опытом мастеров. Но в школе все было по-другому. Сидел я за последней партой, уроки делал в духе «раз на раз не приходится», ну и поддерживал отношения с самыми отчаянно-заметными ребятами. Хотя сам хулиганом и шпаной не был. Зато именно в школьные годы у меня появился первый настоящий друг – Саша Варламов.

Я запомнил Сашу как самого талантливого ученика в классе, а может, и во всей школе. Чтобы освоить школьный материал, ему было достаточно единожды его услышать во время занятия. Он был крепкий и способный во всем, хотя, правды ради, никогда не был отличником, потому что все же редко заглядывал в учебники и никогда ничего не зубрил. Саша занялся музыкой – у него все получалось. Для меня, какого-то обычного, в то время еще ничем не выдающегося советского школьника, одноклассник Саша был примером врожденно талантливого человека, пришедшего будто даже из какого-то другого мира. Но в чем мы были похожи – это в одинаково хромающей дисциплине, – смеется Никас. – Мы носились в школе по коридорам, задирали старшеклассников, и за это нас через силу сажали за первую парту – чтобы следить за нашим поведением, конечно.

С этим другом я пережил те моменты, которые каждый из нас с кем-то вдвоем переживает в шесть-семь-восемь лет. Мы гонялись за кошками на улице, мастерили из палок разное воображаемое оружие, делали «секреты». «Секрет» – это когда ты выкапываешь в земле небольшую ямку, кладешь в нее разные предметы, листочки, травинки, сверху всю эту живую композицию накрываешь стеклышком и вновь закапываешь. А затем можешь раскопать верхний слой земли и показать сквозь стекло свой «секрет» друзьям. Самое важное в этом деле – найти стеклышко поровнее площадью побольше, чтобы сама композиция «секрета» получилась побольше. Мечта – битое оконное стекло, ровное, прозрачное. А вот стекла от битых бутылок не подходят. Ну и, конечно, важно не забыть место, где ты «секрет» закапал. С Сашей мы как-то прыгали с импровизированным парашютом, который сами же смастерили из простыни. Ее, неловко признаться столько лет спустя, мы утащили у соседки с уличной бельевой веревки. Конечно же приземлились после нашего прыжка неудачно. Вернее, говоря откровенно, грохнулись. И один из нас, уже даже не помню кто именно, сильно подвернул ногу. А как-то мы в очередной раз ковыряли землю во дворе и нашли какие-то ампулы времен войны. Помню, как они дымились. Страшно и жутко и вместе с тем чарующе-интересно.

Сегодня для меня Саша Варламов – это будто вход в прошлое. Между нами, друзьями, существует и сегодня связь, которую из нас невозможно ни выкорчевать, ни заставить усомниться в ее ценности, – детские воспоминания. Сидеть вместе в уютной гостиной и спустя десятки лет говорить о наших ребяческих шалостях – это счастье, это наслаждение! Это не имеет цены и будоражит тебя! Меня это так удивляет: из-за суеты жизненного водоворота мы с Сашей периодами теряемся, можем годами друг о друге ничего не знать, но стоит нам созвониться, увидеться, начать разговаривать, и кажется, что сила потока, с которой бьет наша дружба, не замедлялась. Вот он – загадочный феномен сердечной привязанности: вы встречаетесь через годы и с первых слов беседы понимаете, что в ваших отношениях… ничего не изменилось. И сегодня, несмотря на то что мы с Сашей Варламовым живем в абсолютно разных мирах – он практически не знает моей жизни, равнодушен к моим ценностям, мои заботы далеки от его забот, – мы очень дороги друг другу как близкие собеседники. Возможно, сегодня в нашем общении недостает философской глубины, но зато невероятно крепки те самые детские фантазии и мечты. Между нами нет тайн. Априори нет закрытостей и скованностей. Мы не должны притираться друг к другу, чтобы решиться на откровение. И мы можем сегодня даже вспомнить одну и ту же женщину, с которой в юности мы оба в разное время были близки. Понимаете? Это такие темы и такие сюжеты из жизни, которыми можно поделиться только со школьным другом. И ты уже знаешь его. Без его подтверждения сам уверен в том, что он не предаст. И даже если предаст, то по наивности – так, как это иногда совершают дети.

Сегодня Саша живет в одной из деревень под Ульяновском и занимается строительством деревянных домов. А иногда уходит во все тяжкие, как это свойственно русскому человеку. Но, правда, вскоре вновь выходит из этого состояния и по, отзывам довольных заказчиков, обнаруживает, что его ценят в родной деревне и во всей округе как одного из лучших плотников.

Невечный студент

Мои 16 лет – последние годы ученика Николая Степановича Сафронова. Обучаясь в выпускном классе школы, я решил поступать в одно из морских учебных заведений СССР – Одесское мореходное училище. Живописью я к этому времени самостоятельно уже занимался, но в семье решили, что художник – это не профессия, поэтому сразу после школы вариант поступления в художественное училище был категорически отвергнут. В семье понимали: ребенку нужно было реальное дело, ремесло. А искусство – что это вообще такое? Какая-то по всей своей сути аморфность, абстракция. Продукт радости для буржуа. Вслух таким же образом рассуждал и я. Хотя в душе размышлял по-другому, и сердце щипало и разъедало большое сомнение. Но я не осмелился высказать свое мнение и, наступив себе на горло, согласился с позицией семьи. Почему? Расскажу чуть ниже. А пока – море!

В Одессе готовили специалистов среднего и старшего офицерского составов морехозяйственного комплекса. Когда я «вымарал» из своего сознания все мечты о живописи, мой выбор профессии сразу начал мне представляться более чем осознанным. Что на него повлияло? А вот это уже забавно – с детства любимые мною сказки, приключенческие байки о великих капитанах-мореплавателях, которые вечерами мне рассказывали отец и мои старшие братья. А также вычитанные образы героев в книге о пиратах, которую уже в подростковом возрасте я обнаружил в школьной библиотеке и которой зачитывался после уроков. Находясь под впечатлением от похождений прославленных «черных» корсаров – Генри Моргана, Черной Бороды, братьев Барбаросса и, конечно, моего любимого героя Капитана Блада, – я на полном серьезе намеревался по окончании одесской мореходки делать карьеру профессионального пирата. Но, только попав в ряды курсантов, я осознал, что вся морская романтика осталась в XV–XVI веках, а будни моей мореходки – это скучные лекции в аудитории, драинье палуб на практических занятиях и бесконечные пустые пацанские разборки. Получилось, мне надо было туда попасть, чтобы это понять – такой я был открытый и наивный подросток.

Разочарование в мореходке стало вообще моим первым серьезным разочарованием в жизни. Я понимал, что ошибся, и искал ответ на вопрос: что же дальше? Неужели придется уходить? А куда идти?

Именно в эти минуты я частенько вспоминал, что ведь точно так же, болея мечтой в детстве, я хотел стать поваром. А в подростковом возрасте частенько и эта профессия в моем восприятии представлялась тоже хорошим реальным делом, а не такой абстракцией, как живопись. Сегодня в своих интервью я часто упоминаю профессию повара и вижу в ответ со стороны журналистов недоумение. Поэтому, чтобы окончательно исчерпать все изумление, пользуясь случаем, расскажу, откуда взялась эта небанальная идея. Еще во время нашей жизни в бараке на меня производили сильное впечатление дворовые праздники, загадочным образом в условиях дефицита всего всегда организованные с каким-то размахом. Большой стол составляли из множества обычных кухонных столов. Независимо от времени года столы выставлялись на улице, и за них рассаживались все постояльцы нашего жилища и гости из двух соседних бараков. И вот что важно: этот импровизированный стол, несмотря на незатейливую стряпню хозяек, всегда был очень красив. Разноцветные салаты, домашние пироги с разной начинкой, фаршированный карп… Но, правда, красотой стол отличался как-то всегда только до праздника. А поздней ночью вся эта гастрономическая гармония превращалась в уродливо-отвратительные ошметки и объедки. Меня, шестилетнего, такая разоренная картина очень удручала. Бродя вдоль стола и обнаруживая в тарелке с салатом или рисовой кашей чье-то отпечатавшееся лицо, я с наивной детской уверенностью знал, что все это можно было сделать как-то иначе, чтобы и после бурного застолья блюда оставались красивыми.

Вспоминая в Одессе о своей любви к кулинарии как о еще одной навязчивой детской мечте, я вдруг понял, что ведь и в этом деле меня привлекала вовсе не сама профессия, а лишь эстетика праздничного стола. Как и в морском деле, меня манили пираты, а не торговые корабли. Но тогда, в детстве, я все видел по-своему и, конечно, шел на поводу у своей фантазии. Реальности же не замечал. Но настал первый момент серьезного взросления, и я честно задал себе вопрос: так чего же ты на самом деле хочешь в жизни, Николай? Со всей неожиданной силой правильного решения я однозначно услышал у себя в голове – рисовать! В тот же день, в целом не проучившись в Одессе и полгода, я собрал свои немногочисленные вещи и подался в Ростов-на-Дону в художественное училище.

В этот город на великой реке я приехал не с пустыми руками, а с пачкой моих художественных работ. Живописью, как я уже говорил, я увлекался еще со школьных лет. Здесь – забавное уточнение: в младших классах я рисовал в книжках и на партах, а в более старших – уже на бумаге, картоне, фанерках – в общем, на всем, на чем рисуется. Но всерьез к этому своему занятию никогда не относился. Да и родители всегда воспринимали мое детское творчество как милое хобби, увлечение и как «хорошо, что не только по улицам шляется». Мыслей о том, что это серьезное занятие, которое может перерасти в профессию, ни у кого не возникало. К тому же в нашей семье профессионально уже рисовал мой старший брат Толя, и его опыт более чем красноречиво говорил о том, что художники никому не нужны.

Действительно, что за профессия такая для индустриального Ульяновска? Что за люди такие – художники? Кто они? Я обещал рассказать, почему, выбирая после школы профессию, не осмелился на семейном совете заявить о своем желании рисовать. Сегодня признаюсь в том, о чем вообще публично ни разу не говорил. Однажды у меня состоялся мучительный диалог тет-а-тет со своим «я», после которого, как мне тогда показалось, я все вопросы прояснил и навсегда для себя тему «Николай Сафронов – профессиональный художник» закрыл. «Куда со своими каракулями мне здесь податься? – безмолвно спрашивал я себя, лежа на кровати в погрузившейся в ночь комнате финского домика в Ульяновске. – Как заявить о себе? Как стать личностью? Ха-ха! Да брось ты, Коля! Наивный глупец, мечтатель. Из лучших московских институтов ежегодно выпускаются сотни художников, и большинство из них не в силу образования, а в силу трудно устроенной специфики карьерной лестницы в сфере искусства становятся никем и ничем уже на второй день после вручения диплома. Идти стенгазеты в Дом культуры рисовать? Или, может, карикатурщиком в журнал? Это можно. Но разве ты этого хочешь? Нет, ты ведь хочешь греметь на весь мир – ну признайся же себе! Хо-хо! Замахнулся! Ты даже с этими выпускниками московских институтов и училищ пока рядом не стоял. И куда тебе с ними соревноваться? Ты даже не в Москве и минимум не в Строгановке!» Эти мысли меня душили. И далее я понимал, что для того, чтобы учиться в столице, нужны определенные средства, а в моей семье их нет. Чтобы поступить, нужно готовиться по особой программе, заниматься с московскими репетиторами. «Где твои родители тебе их возьмут? – грубил этот жестокий внутренний голос. – Все, выдохни и забудь», – отрезал он, и я как-то очень тяжело выдохнул и сам себя убедил, что забыл.

Так рассуждал я в свои 15–16 лет, понимая, что учиться мне с моими отсутствующими финансовыми возможностями негде, что до Москвы мне пока просто не добраться и что в моем окружении мне даже некому показать мои интуитивные пробы кисти, потому что среди родительских знакомых нет ни одного человека, кто хотя бы отдаленно смыслил в живописи. Брат Толя меня хвалил, но я, наблюдая за тем, как он сам сидит без работы, не очень-то верил его словам. Но сейчас я понимаю, какая же все это ересь и глупость, если у человека есть настоящая и светлая мечта! Деньги, репетиторы, возможности… Сегодня мне становится жутко, когда я понимаю, что едва не совершил самую главную в жизни ошибку – своими же руками, не видя в своем окружении опоры и реальной поддержки, не осмеливаясь вслух разделить свою мечту даже с самыми близкими, чуть было не задушил еще в детстве взлелеянную мечту! В самом начале самостоятельного пути чуть было не перекроил всю свою жизнь по неправильным лекалам! Никогда не выстраивайте сами себе заборы на пути к цели! Если верите в мечту, надо к ней идти, не боясь никаких ограничений. И если эта мечта правильная, добрая, хорошая, она обязательно сбудется. Один мой друг, Андрей, очень сильный и успешный человек, любит говорить: «Ничто так не ограничивает наши возможности, как наши ограничения, наложенные на эту мимолетную жизнь». Благо есть на земле Некто более сведущий, который, вопреки нашим глупым сопротивлениям, знает лучше нас о том, что наше, а что нет и какой путь для нас является верным.

Мне 17 лет. Ростовское художественное училище. Приемная комиссия. Все мои надежды на пачку интуитивных юношеских рисунков, которые я делал в Ульяновске. Не знал ни правил, ни законов. Писал, как понимал и как чувствовал. Я в сомнениях, но с надеждой. И-и-и… мое «творчество» не оценили… («Ха, и на что ты, Коля, рассчитывал?..» – опять вылез этот противный, жестокий внутренний голос. «Рррр», – огрызнулся я ему и загнал подальше внутрь.) Сказали, что все это – любительская мазня, живописная белиберда. Картины, как и я сам, какие-то непонятные, несерьезные, даже легкомысленные. Я не расстраивался. Потому что все сказанное частично подтверждало мои личные прогнозы. Уже в своем воображении я видел, как возвращаюсь домой в Ульяновск, прикидывал, куда бы мог устроиться на работу. Но вдруг слово взял один из преподавателей. И он… решил дать мне шанс. Признал, что работы пока неумелые, интуитивные и незаконченные, но какие-то новые, смелые, ни на что не похожие! «И паренек может оказаться очень талантливым. Возможно, если с ним профессионально позаниматься, из него и выйдет толк», – добавил преподаватель. К моему удивлению, этих аргументов оказалось достаточно, чтобы меня зачислили. Я изумлялся тому волшебству, что со мной происходило, и больше всего не хотел, чтобы меня из-за неуспеваемости лишили возможности учиться. Поэтому на первом курсе я начал не то что работать – пахать как одержимый. Мне очень хотелось доказать, что этот посланный откуда-то свыше мой благодетель из приемной комиссии во мне не ошибся. И очень скоро, к своему удивлению, я стал заметным учеником. Дело в том, что я просто занимался в темпе, сильно опережающем своих однокурсников. Многие из них, выполняя задания преподавателей, отделывались только одним эскизом рисунка, одним подходом к исполнению: сделал наскоро, тройку получил, отмахнулся и пошел домой, довольный жизнью. Я же пробовал не два и не три раза, как требовали мастера, а делал по двадцать, тридцать эскизов! Искал свои сочетания цветов, пытался не просто понять эстетику каждой техники, но постичь ее энергетику – проникнуть в суть.

Вопреки всем разговорам о том, что в нашей стране все решают только деньги и связи, я убежден, что образование – это высшая ценность, которая работает как «социальный лифт». Человека из барака он доставляет в лучшие гостиные мира. Но даже это не главное. Образование – это ключ к прогрессу и стремлению к совершенству. Оно закладывает в человека потребность к постоянному приобретению знаний, усилению своей компетенции.

Работая сутками, я очень быстро перерос многих своих однокашников. Мои еще неумелые работы стали попадать на выставки. Но, к сожалению, не все преподаватели были готовы это принять, порадоваться за иногороднего паренька, который действительно, ко всеобщему удивлению, оказался талантлив. Я со своей стороны, казалось бы, должен был плюнуть на малодушных завистников и продолжать учиться у тех немногих, кто были от души рады моим первым удачным шагам в профессии и искренне хотели делиться секретами своего мастерства. Но… не хватило терпения и мудрости. Более того, как только я понял, что у меня начало получаться, я начал мечтать о какой-то другой жизни. Через неделю, месяц я уже едва ли мог усидеть на своем стуле простого студента. Хотел вырваться и развиваться дальше самостоятельно – черпать из природы и от людей. Я мечтал о том, чтобы быть оцененным профессионально и засиять. Наконец, я грезил о жизни настоящего художника: когда творчество – не работа, а сама жизнь. Из лекций по истории живописи я, например, знал, что начиная с конца XIX века в Париж стекались молодые деятели искусства, которые и жили, как мне тогда представлялось, жизнью настоящих художников: постоянно пребывали в искусстве, друг от друга «опылялись» профессиональными знаниями и творили, как умели, как чувствовали, как понимали. Никто никого не учил. И именно в естественности творческого взаимоопыления рождались гениальные произведения, сегодня славящие человечество, составляющие наш культурный фонд и, конечно, стоящие миллионы долларов. И я хотел жить так же! Как парижские художники, треть которых к 1890 году обитали на Монпарнасе и были завсегдатаями кафе «Дом», «Ротонда» и «Куполь». Как обитатели расположившегося в тупике Данциг комплекса из 140 ателье-студий, получивших из-за своего необычного вида название «Улей». Сегодня я очень благодарен городу, в котором начался мой профессиональный путь художника, – Ростову-на-Дону. Но все-таки Ростов немножко не Париж…

Пока я мирился со своей реальностью, но не переставал мечтать, в ростовском училище начались подножки от завистников. С каждой из них моя и без того неусидчивая, раскаленная от амбиций молодая кровь била в виски и кричала: «Уезжай! Двигайся дальше!» Мне оставалось учиться еще три года, и я настроился дотерпеть, дожать… Но наступил день, когда я бесповоротно понял: «Все! Больше незачем. С меня довольно, и от меня уже не убудет». С одной стороны, во время занятия по рисунку один из солидных профессоров в пух и прах разнес мою картину. Хотя к тому моменту я уже сам мог взвешенно, адекватно определить, что работа хороша, а наставник по каким-то своим причинам не хочет этого признавать. Вообразите: профессор на моем же ватмане поверх моей работы краской черного цвета решил наглядно и, как он выразился, «для всех поучительно» продемонстрировать, как по-настоящему надо. И все необратимо испортил. Нельзя было в моем рисунке следовать академическим канонам – в картине потерялось равновесие, и она стала уродством. С другой стороны, на личном фронте моей ростовской жизни пылали пожары: моя девушка из ревности мне изменила; другая, с которой я начал встречаться, но быстро в ней разочаровался, повесилась на заборе – еле откачали; третья, которую я вообще в жизни видел лишь однажды, шантажировала меня, что, мол, расскажет о нашей с ней близости первой из всей троицы – моей официальной девушке. О какой близости? – удивлялся я, потому что четко помнил, что ни с кем, кроме своей девушки, не спал. В итоге, не завершив учебного года, я сгоряча плюнул на все и добровольно, раньше срока, ушел в армию. Так я оказался в списках призывников, направленных в Эстонскую ССР, в ракетные войска.

Не могу сказать, что мое раннее студенчество – золотые годы моей юности. Пусть я молод и полон сил, но было и физически, и психологически непросто. Новые города, всякий раз новый быт: от кастрюли до бельевой веревки. Общаги, соседи, сожительство. Особенно нелегким выдался первый выезд из дому – родные сильно переживали за меня. К тому же денег на первое время, которые семья могла мне выделить на самостоятельную жизнь, едва хватило на билет до Одессы. Это уже потом я научился самостоятельно в любом городе и в любой обстановке доставать средства на жизнь. Пусть это давалось и непросто. Но я был рад любой работе: и дворника, и грузчика.

Подводя итоги моих студенческих лет, не могу не сказать еще и о том, что именно в этот период в мою жизнь стали приходить серьезные отношения с женщинами. Хоть впервые я поцеловался в 14 лет, а первая женщина у меня была в 16 с небольшим, именно в студенчестве я узнал, что такое настоящие отношения. Когда сильно, страстно и надолго. Об этом я подробно рассказал в своей первой книге «Анатомия скандала и успеха». Книга же, которую вы сейчас держите в руках, в свою очередь, скорее обобщает мои воспоминания, поэтому о моих женщинах я расскажу в другой главе. И тем не менее важно отметить, что многие мои решения в отношении того, делать что-то или чего-то не делать, куда-то перебираться жить или, наоборот, вопреки логике оставаться еще на несколько лет, были обусловлены именно выбором сердца, а не разума. Я «затянул» с Ростовым, профессионально исчерпанным мною очень быстро, потому что там жила Маргарита, женщина, которая была существенно старше меня, и отношения с ней были крайне эмоциональными, зато именно с ней я прошел хорошую школу мужества, стал настоящим взрослым мужчиной. В отношениях с Марго я научился совмещать утром учебу, днем работу бутафором в местном ТЮЗе, вечером разгрузку вагонов, а ночью работу сторожем и там же дворником. И при этом я еще умудрялся быть полноценным мужчиной рядом со своей женщиной. В свои-то 17 лет! Позже, уже после армии, из-за женщины я также чуть было не поступил в Рижскую архитектурно-художественную академию. Но об этом ниже.

Подводя итог этим первым самостоятельным годам, я вынужден признать еще два момента. Первое, я совсем не скучал по дому. Я писал письма и писем ждал – ни мобильных телефонов, ни Интернета не было, – но из-за разрыва с домашними страдал не сильно. Я будто попал в какой-то водоворот жизни, в котором мне был интересен каждый его вихрь, каждый виток. И поначалу я позволил этому потоку полностью управлять моей жизнью. Второе, в эти годы было много поиска себя, много экспериментов, много ошибок и маленьких удач, много опыта, много женщин, страстей и эмоций. Я стремился учиться жизни у самой жизни. Извлекать опыт из каждого события и поступка. Я учился и у людей: что они делают, как ведут себя, за счет чего им удается достигать успеха? Я наблюдал в природе за всяким воробьем и всякой улиткой, чтобы понять, как они питаются, как находят себе теплый уголок, чтобы согреться, как общаются с себе подобными. Наблюдательность, стремление понять, смирение, чтобы не отвергать новое на корню, настроенность на положительный исход, вера в Бога, вера в дружбу и порядочность, а также желание стать профессиональным, компетентным и, как итог, признанным – те качества и стремления, которые двигали мною в юности. И пусть моя карьера профессионального художника началась с обучения морскому делу, я убежден, что именно все эти искания, разочарования и снова находки вывели меня на верный путь. А в конце концов привели меня туда, где я сейчас нахожусь.