Текст книги "Кино для взрослых: «Никас Сафронов»"

Москвич в 28

«Мне было 28 лет, когда я вернулся из Загорска и окончательно обосновался в Москве. В Троице-Сергиевой лавре я напитался духовной силой и утвердился в вере. Это было для меня принципиально важным, поскольку в ближайшие годы, чтобы вжиться в ритм Москвы и состояться в столице как профессиональному художнику, мне потребовалось очень много терпения, воли и усилий.

Почти 30 лет, но основное чувство, которое мною в этой время двигало, было не желание иметь по-своему устроенный угол и даже не стремление создать семью и быть любимым женщиной. Я почувствовал, насколько сильно во мне желание состояться! Я хотел реализовать в искусстве всю сконцентрированную во мне энергию, которая так долго внутри меня накапливалась за годы поиска. И я погрузился в работу остервенело, с упорством, сосредоточенностью мысли и чувства. В буквально смысле я впился в живопись и установил над собой настоящий диктат искусства. Писал картины, забывая поесть и путая день с ночью. В свою очередь, Москва, в которой я так совершенно незапланированно для себя оказался, как раз и была готова принять только тех, кто хочет и готов работать.

Спустя два года через хорошую знакомую – продавщицу Марину из книжного магазина на Калининском проспекте, ныне Новом Арбате, – я узнал, что в Москву часто приезжает по рабочим вопросам известный итальянский коллекционер-любитель Джани Луиджи Черази. Марина подбирала для меня книги по искусству, а для Джани Луиджи, как выяснилось, антикварные книги. В те годы никто ничего не покупал, но все что-то доставали – общество было такое. Познакомившись с Черази, мы подружились, и Джани Луиджи стал моим первым серьезным клиентом. Не буду скрывать, что, покупая мои картины в 80-е, он меня, еще только начинающего, раскрывающегося художника, очень сильно поддерживал. Москва второй половины 80-х годов добавляла свой контекст в наши отношения. Вспоминаю одну историю.

В конце 80-х, когда в Советском Союзе начали появляться кооперативы, московский предприниматель Юзеф открыл недалеко от Павелецкого вокзала ресторан «У Юзефа». Он предложил мне выставить там свои авангардные сюрреалистические картины. В столице к этому времени уже существовал рынок искусства, в отличие от того же Ростова, где я учился, или родного Ульяновска. Картины были полноценным товаром, и их покупали не только коллекционеры, но и люди, ценившие живопись или просто желавшие украсить свой дом. На тот момент я еще не был узнаваемый, поэтому предложение Юзефа воспринял как возможность. К тому же официальные галереи тогда не оценивали сюрреализм и символизм как серьезное, классическое искусство, поэтому предложение предпринимателя я принял даже с удовольствием. Кроме меня в ресторане были выставлены полотна и других московских художников, однако не без гордости скажу, что именно мои работы регулярно продавались. Сам хозяин этого не скрывал. Мои картины были выставлены не в общем зале, а в кабинете у Юзефа. Дело в том, что, когда гости обедали, они не очень внимательно изучали антураж – ну оформление заведения, да и только. Но когда особо состоятельных посетителей уже после трапезы хозяин приглашал в свой кабинет, тут-то они и начинали с интересом смотреть на искусство и с удовольствием приобретали отдельные произведения. В наших деловых отношениях с Юзефом, как это обычно бывает, поначалу все шло замечательно: я писал работы, они хорошо расходились, мне выплачивали гонорар. Но однажды вместо вырученных денег мой компаньон рассчитался со мной каким-то тряпьем. Я справедливо возмутился: мол, где мои деньги? Однако мой партнер возмутился в ответ: дескать, да ты, Никас, ничего не понимаешь, это же брендовые вещи! «Со мной ими расплатились за твои работы, и ты эти женские купальники и сумочки у любого перехода продашь за немаленькие деньги», – уверял коммерсант. Я ничего не понял и продолжал настаивать на привычном денежном гонораре, объясняя, что так не делается, мы договаривались по-другому и все это неправильно. Но Юзеф считал по-своему, и дальнейший разговор казался бессмысленным. На следующий день я решительно стал названивать компаньону, но телефон не отвечал. Наконец трубку подняли, и на том конце отозвался женский голос, принадлежащий жене Юзефа Свете. Она-то, по-человечески мне сочувствуя, и объяснила, что с ее супругом за мои полотна расплатились в американской валюте. Свободной равноценной суммы в рублях у мужа не было, и он, просто не желая расставаться с долларами, которые в то время в Москве были дефицитом, решил рассчитаться со мной своим же лежалым товаром. Более того, эти тряпки – никакие не брендовые вещи, а никому не нужный польский хлам. Я поблагодарил Свету за откровенность, а что касается Юзефа, его поведение я посчитал крайне непорядочным и забрал из ресторана все свои работы. И только тогда вспомнил, что это был не первый подобный случай в поведении моего „компаньона“! Ведь однажды так же непорядочно он повел себя по отношению к моему клиенту Джани Луиджи Черази. Но в первый раз из великодушия я Юзефа простил. В очередной приезд Черази в Москву я пригласил его в ресторан возле Павелецкого, чтобы показать те свои полотна, которые там были выставлены. Моему клиенту понравилось несколько работ, и он решил их приобрести. Смышленый Юзеф тут же потребовал свой процент, как он выразился, за предоставление помещения, несмотря на то что господин Черази был именно моим клиентом и это я его привел в ресторан, и только потому, что в этом заведении располагалась часть моих работ. Господина Черази не надо сначала кормить, а затем убеждать – он целенаправленно шел за картинами Сафронова. Но хозяин ресторана пригрозил, что не позволит вынести полотна, если не получит свой процент. Я был сначала до возмущения поражен, а затем расстроен, потому что оценил эту ситуацию как обман моего клиента. Озадаченный желанием сохранить добрые отношения с хорошим человеком, я пригласил Джани Луиджи к себе домой и предложил ему выбрать среди находившихся там полотен несколько в подарок. А вот с Юзефом после обоих случаев его неджентльменского поведения мы расстались. Сегодня я даже немного благодарен ему, потому что он впервые в жизни всерьез заставил меня задуматься о человеческой порядочности и о том, с кем следует заниматься делом, а с кем нет. Тогда я четко почувствовал, что самое справедливое наказание для таких людей – перестать с ними поддерживать всякие отношения.

Уже сегодня, наблюдая за людьми, я вижу, как многие меняются в процессе жизни. Людей могут испортить и деньги, и власть, и приобретенный статус, о котором они грезили с малых лет. Каждый имеет право и на такие мечты, но, наверное, на самом человеке жажда денег ради самих денег сказывается не очень позитивно. К деньгам можно стремиться, скажем, ради свободы или обретения возможности помогать окружающим. Тому же, кто работал не во имя дела, а ради бабла, когда он всего добивается, становится неинтересно даже с самим собой. Весь мир вокруг него за годы тупого пути к наживе и накопительству упростился до примитивных понятий: „мой бизнес“, „урвать“, «скорее, скорее“, „КПД“, „прибыль“ и тому подобные. И оказывается, он ничего о мире-то больше не знает, кроме своего пути к успеху и тех действий, которые человек на этом пути предпринимал. Что, бесспорно, достойно уважения, но скучно и ограниченно.

Еще одна крайность – я наблюдал истории бизнесменов, у которых вдруг дела шли под откос. И они начинали цепляться за любую, даже очень сомнительную возможность, чтобы выплыть. Хитрили, ловчили. Видишь, человека неоднократно обманывали, и он сам стал обманывать других. Стоило лишь начать играть в эту игру, как человек начинал обманывать всех без разбора – уже и своих близких друзей, и даже детей. Такое поведение раскрывалось во всем, вплоть до постыдных мелочей. Я человек наблюдательный, отслеживаю нюансы. Могу заметить, как в больших компаниях, ужинающих в хороших ресторанах, в тот самый момент, когда официант несет счет, одни и те же люди постоянно будто бы отходят по нужде. А когда возвращаются, выясняется, что их товарищи уже расплатились. Особо глупые из таких еще заостряют на этом внимание: „Ну что вы, друзья…“ И демонстративно тянутся к кошельку, что уже в этот вечер не имеет смысла, а потом, как бы сообразив, что счет уже оплачен, отдергивают руку от кармана и добавляют: „Ну, ладно, в следующий раз я вас угощаю“. Но в следующий раз повторяется ровно та же история.

В целом, я люблю людей и стараюсь относиться к каждому с пониманием. Впрочем, не совсем так. Правильнее будет сказать, что я все еще продолжаю учиться понимать людей и принимать их и их поступки с христианской мудростью и христовым прощением.

Разумеется, случай с таким хитро-непорядочным Юзефом и иные аналогичные истории в Москве 80-х никак не влияли на мое стремление двигаться к своей цели. Я продолжал много писать, размещал свои полотна в разных комиссионных, галереях, искал возможности выставляться. Поначалу – за очень смешной для себя процент, но я понимал, что это неизбежная участь молодого, все еще мало кому известного художника и все еще новичка в Москве.

Работал я круглосуточно и при этом не переставал учиться: в общих компаниях знакомился со студентами и выпускниками разных московских художественных училищ, просил рассказать мне о последних тенденциях, которые звучали на занятиях. Сам анализировал их выпускные работы, пытался понять, что я умею, а чего, возможно, нет, и самостоятельно наверстывал недополученное или упущенное за студенческой скамьей. Читал невероятно много профессиональных книг – доставал их по блату в 80-е, отдавая за литературу существенную часть своего тогда достаточно скромного заработка.

Начиная еще с 80-х годов я стал много путешествовать по Европе. Для меня это стало возможным, поскольку моя первая жена, с которой я расписался в 1985 году, была француженкой. Так еще при СССР я увидел те города, о которых мечтал в детстве, живя в ульяновском бараке, построенном пленными немцами для рабочих автозавода. Париж и центры художественной жизни Монмартр и Монпарнас, Вена, Лондон, Венеция, Рим, Прага поразили и восхитили меня. В Италии, Нидерландах, Франции, Великобритании я посещал мастер-классы знаменитых во всем мире художников. Неустанно бродил по музеям: Лувру, Музею изящных искусств в Париже, Дрезденской картинной галере, Галерее Монжуик в Барселоне, Брюссельскому дворцу изящных искусств и другим, эмпирически изучая гений классиков. Этот метод самообразования позволил мне еще серьезнее и значительнее продвинуться вперед. Я сам наблюдал эту удивительную эволюцию: и по своим работам, и по физическим ощущениям. Я в буквальном смысле чувствовал, как моя рука становится увереннее, а картины – сильнее. И все это было крайне своевременно, потому что Москва требовала от меня с каждым днем быть более профессиональным. А я имел только одну опцию – твердо отвечать ей: „Да, я буду“.

При своей колоссальной трудоспособности я понимал, что одного этого недостаточно. О себе необходимо рассказывать. В противном случае ты затеряешься среди многих других, не менее талантливых и тоже усердно работающих. Научиться говорить о себе и презентовать себя оказалось непросто. Это большая и трудная работа. Но я себя преодолевал, знакомился с людьми, общался, обращал внимание на свое творчество. И я заметил, что, если мои картины нравились одним людям, они чаще всего показывали их своим друзьям и даже вводили меня в свой круг. Таким образом, от человека к человеку расширялась сеть моих московских и иностранных знакомых, многие из которых становились и моими заказчиками.

Моя формула успеха оказалась несложной: я много работаю, и в один неожиданный для меня день мою картину покупает какой-то не совсем простой человек. Затем в его доме ее видит другой человек, интересуется, что за художник такой, откуда. Уже этот второй считает для себя правильным потратить время и найти меня. При встрече он убеждается, что мое творчество не случайность, и покупает уже несколько картин. Да еще на одной из встреч заказывает, скажем, свой портрет. И так, клиент за клиентом, работа за работой, художник становится востребованным.

К середине 90-х весь мой усердный труд дал свои плоды – постепенно уже в масштабе российской столицы я становился узнаваемым художником.

Говоря же о жизни в Москве, я полностью вписался и стал своим. Я понял логику и правила игры, по которым живет этот мегаполис. И я смог его преодолеть, при этом не позволив сломать себя. Правда, высока цена, которую я до сих пор продолжаю платить за право быть и оставаться собой – большая пахота, не покладая рук.

Именно в российской столице в большей степени сложился мой сумасшедший жизненный ритм, от которого я не избавился и по сей день. Днем даю интервью, решаю бытовые, юридические вопросы, общаюсь с родными, друзьями, езжу на записи телепередач, участвую в благотворительных акциях – перечислять и перечислять. К вечеру опять же вижусь с друзьями, хожу вместе с ними (или к ним) на премьеры спектаклей и кинофильмов, приезжаю на дни рождения близких или ужинаю с братьями, своими детьми в разных вкусных местах. Ночами возвращаюсь в студию и работаю до 8–9 часов утра. А где-то с часа дня все заново…

Пожалуй, без этого ритма я даже не могу. В нем есть свое обаяние. Вернее, я научился находить в этом ритме красоту. Например, мне особенно нравится летнее раннее утро в центре Москвы – 4-5-6 часов. Перламутровый цвет неба. Легкий, блистающий воздух. Центру незачем спешить на электричку или ранний автобус, центр в это время еще спит. Не сплю только я и грубые мусорные машины, грохочущие во дворах и с шумом готовящие москвичей к тому, чтобы их новый день начался с чистоты. Только я и вентиляторы уличных кондиционеров работают этим утром. Мне кажется, я всегда первый, кто слышит, как постепенно просыпаются все остальные. Глухой стук хлопнувшей двери подъезда – прошел еще час, и кто-то тоже проснулся. И я уже слышу, как дворники жесткими метлами из березовых прутьев царапают спину тротуаров Тверской, Большой Никитской и моего Брюсова переулка. Свистят об асфальт колеса первых машин – наверное, тот, кто сейчас за рулем, еще десять минут назад по-книжному мечтательно допивал чашку своего горячего, ароматного утреннего кофе. Я же не могу понять этой романтики. Я никогда не любил кофе. Мой напиток в это время суток – легкозаваренный ромашковый чай с молоком. Иногда их утром (их – всех остальных людей) – своим поздним вечером – я прогуливаюсь вниз по Брюсову переулку, машу приветственно рукой в сторону памятника замечательному виолончелисту Мстиславу Ростроповичу – памятник из бронзы и гранита работы, кстати, моего друга, скульптора Александра Рукавишникова. Таким образом здороваюсь с ними обоими. Стоя во дворе так называемых музыкальных домов, построенных для композиторов и профессоров Московской консерватории, воображаю в своем сознании музыку в исполнении целого симфонического оркестра: скрипичный шелест крон деревьев, струны-ветки которых перебирают пальцы ветра, стройное клавишное щебетание пробудившихся ото сна птиц, духовой гул заводимых моторов машин и ударный стук хлопающих дверец автомобилей. Треугольником раздается приглушенный из-за отдаленности стук-звон металлических набоек каблуков – издали не разобрать, мужских или женских. И вдруг все это наслаждение музыкой природы прерывает вопрос пьяного прохожего: „Вы не подскажете, где здесь Газетный переулок?“ Голос неуместно раздается как грохот шлепнувшегося на пол подноса посреди игры симфонического оркестра. Я, конечно, подсказываю и разворачиваюсь в сторону дома. Всегда перед своим ранним утренним сном молюсь. Но часто не перед иконостасом в своей спальне, а прямо на улице, перед иконой моего небесного ангела Николая Чудотворца, находящейся в нише под стеклом на уличной стене храма Воскресения Словущего на Успенском Вражке, в соседнем здании от моего дома. Прихожан еще нет, и само здание церкви еще погружено в утреннюю перламутровую мглу. Так я завершил свой рабочий день. Я иду отдыхать. А Москва наконец просыпается».

Глава 2
Жить

По Чехову. О любви

Никас Сафронов и женщины – это явления, которые длительное время не могут пребывать в отрыве друг от друга. В жизни художника было и есть бесчисленное количество женщин, о чем он открыто говорит. При этом в последнее время наш герой так давно не появляется на светских мероприятиях в обществе какой-нибудь одной дамы, что постепенно вокруг него начал складываться миф, будто он пожизненный холостяк. Москва просто уже не может представить его с обручальным кольцом на пальце. И начинает постепенно забывать о том, что он дважды в своей жизни состоял в официальном браке, а со второй женой, Франческой, даже венчался в церкви.

В 1985 году художник впервые женился. «Моя супруга – девушка из франко-сербской семьи. Драгана – так необычно для российского слуха ее звали. Когда мы впервые встретились, уже одно ее имя будоражило мое воображение, вызывало сексуальное влечение. В ее имени есть что-то созвучное со словом „дракон“. Пылающая жаром и страстью девушка – такой она мне представлялась», – откровенно сегодня рассказывает о своих ощущениях прошлого художник.

«Удивительно, но мы познакомились… у меня дома, – продолжает он. – Она зашла ко мне в гости еще в квартиру в Теплом стане вместе с подругой-парижанкой, женой моего приятеля югослава Тони. Жена Тони приехала в Москву по делам и зашла передать мне привет и подарок из Франции. Я был очень рад гостьям и пригласил их поужинать. В тот вечер мы беседовали допоздна. Было весело и интересно – другие, абсолютно для меня новые темы разговора, другое поведение. Эти две европейские девушки мне показались совершенно отличными в своих манерах и, в целом, взглядах от советских девушек. Я бы охарактеризовал их поведение как легкое и сдержанно раскованное. Они могли общаться и шутить на абсолютно любые темы, в том числе достаточно откровенно обсуждать отношения мужчины и женщины. И при этом не выглядеть вульгарно. Девушкам со мной тоже было интересно – я это видел.

Уже в первом часу ночи мои собеседницы все-таки решили отправиться в гостиницу, в которой остановились, и я вызвался проводить их до метро. Однако не успели мы выйти из дома, как к нам привязались хулиганы. Не желая испытывать судьбу – рисковать в такой компании и ввязываться в драку, – я предложил дамам вернуться в квартиру и заночевать у меня. Жену своего Тони я уложил спать в комнате, а с понравившейся мне Драганой мы уединились на кухне. Несложно догадаться, что я был благодарен случаю, который вынудил эту прекрасную брюнетку с пылким именем вернуться в мою квартиру. Она искушала мое воображение весь вечер. Я был смел и решил действовать. Но на первые же осторожные и даже деликатные прикосновения к своей нежной шее Драгана мне достаточно резко и однозначно ответила:

– Я девушка, и моим первым мужчиной будет только мой муж!

Но в тот момент я был согласен пообещать ей что угодно, поэтому достаточно легкомысленно сказал:

– Так давай поженимся!

Это имя – все, что готов сказать про нашу ночь. Моя интуиция меня не обманула, и я был счастлив. А вот на следующее утро, разумеется, своих обещаний и тем более предложений даже не вспомнил. Зато моя сербская француженка ничего не забыла. Я понимал, что обязан отвечать за свои слова и поступки. Всю жизнь я был страстным и иногда даже дерзким в отношениях с женщинами, но никогда не был трусом или мерзавцем.

Драгана стала регулярно прилетать в Москву из Парижа. Я даже чувствовал себя немножко Высоцким, и мне это нравилось. Некоторое время мы повстречались, а в 1985 году сыграли свадьбу. Брак – непонятное и незнакомое состояние. Все твои мысли и действия в один день умножились на два. Вдруг ты перестаешь думать и планировать только за себя. В каждом поступке ты прислушиваешься к желаниям и интересам еще одного человека. Увы, к этому я оказался абсолютно не готовым. И это стало основной причиной, почему наша семья не прожила счастливо и двух месяцев.

Совместная жизнь началась в доме отца моей жены в Париже, а затем в загородной вилле в Югославии. Так хотела она. Россия Драгану совсем не привлекала. Но у меня ведь в Москве моя работа… И очень быстро меня начало раздражать в жене буквально все: голос, шаги, ее красота и даже секс. Несвоевременность этого поступка привела к тому, что даже в моих сегодняшних воспоминаниях об этих отношениях все доведено до абсурда. К моему стыду, один из самых ярких фрагментов из памяти о совместной жизни с Драганой – не какой-нибудь романтичный эпизод, не первая близость и даже не сама свадьба. Ярче всего я помню, как на ферме в Югославии, принадлежавшей отцу моей жены, кормили кур! И именно по этой причине с того дня и до сих пор я не ем куриное мясо. Это было отвратительнейшее зрелище! Птицы сидели на жердочках в кормовых корытах, тут же клевали корм и тут же испражнялись. Экскременты, извините за мой натурализм, от корма никак не отделялись, все перемешивалось в едином месиве, которое вновь склевывали куры. Когда я это увидел, меня там же вывернуло наизнанку, и я четко осознал, что со своим решением жениться несколько поторопился.

С Драганой мы расстались быстро, решительно и безвозвратно, хотя официальный развод произошел только через два года. И я, свободный и счастливый, вновь погрузился в работу. Правда, ненадолго. Потому что через несколько лет в моей жизни случилась главная и самая светлая любовь. К итальянской девушке Франческе.

Я гулял в Лондоне на выставке русской живописи конца XIX – начала XX в. Как всегда, увлеченно что-то записывал в свой блокнот… и тут увидел ее. Чистая, нежная, с глубокими зелеными глазами. Я оторопел от ослепительной красоты этого образа. И понимал, что не могу позволить незнакомке уйти, не заметив меня. Почти не говоря по-английски, я все равно решился подойти и полужестами-полумимикой стал делать попытки объяснить, что я сам тоже художник и тоже из России. Надеялся так ее заинтриговать – не случайно же она пришла на выставку именно русской живописи. Но в ответ видел только недоумение. Понимая, что моя задумка не срабатывает, уже в отчаянии произнес вслух безнадежное: „Только не уходи, ангел! Эх, ну как же ей объяснить?“ На что девушка действительно с ангельской улыбкой и совершенно неожиданно с мягким акцентом произнесла: „Как-как? По-русски, русский художник!“ И звонко, как колокольчик, расхохоталась. Не понимая, что это за чудо, я сам расхохотался от счастья и тут же пригласил девушку прогуляться.

Выяснилось, что Франческа изучала в Лондоне славянские языки. Позже, когда она приехала на практику в Москву, мы сразу стали жить вместе. Я понимал, что на практику она приехала ради меня. Я действительно очень нежно и глубоко любил свою итальянку. Это то самое чувство, которое тебя наполняет объемом и светом и меняет все краски, в которые окрашена жизнь, – мир начинает состоять только из радостей и красоты. Одухотворено абсолютно все, в каждом предмете ты видишь бьющееся сердце. Мы были молоды и бесконечно наслаждались друг другом. Однако вновь вступать в брак с иностранкой я не хотел. Мы повенчались, когда я узнал, что моя Франческа беременна. Пусть это решение о свадьбе и было несколько вынужденным, его я принял осознанно, желая узаконить рождение будущего ребенка. Он появился на свет в Северной Италии, в маленьком городе Сан-Пьетро, где мы жили в доме у моего друга и клиента Джани Луиджи Черази.

Мы венчались. Во имя любви ко мне Франческа крестилась в православие. Она стала матерью моего сына Стефано, которого я очень люблю и которому всеми силами до сих пор помогаю. Девушку-мечту я тоже любил безумно! Но мечта оказалась конечна. Франческа грезила об уединенном семейном счастье в доме на берегу Средиземного моря. Она хотела просыпаться утром и под шум прилива босиком в одной хлопковой рубашке прогуливаться по морскому побережью. Она хотела готовить салат из овощей, которые мы дружно вырастили в собственном огороде. Она хотела пить вечерами домашнее вино из собственного виноградника, читать друг другу книги, беседовать об искусстве, а затем сладко и томно согревать друг друга ночью. Я все это тоже любил. Но скорее как образ, как сказку. И готов был принять как редкое вознаграждение за большой труд, который меня искушал не меньше моего зеленоглазого ангела Франчески. Москва даже в объятиях прекрасной жены больно щипала мой рассудок и манила назад – работать, брать вершины. Моя столица буквально призывала меня к себе, обратно в деловую суету, обещала славу и профессиональное признание. После года совместной жизни с любимой Франческой в Италии мы решили не ломать друг другу жизни, а просто пришли к тому, что каждый будет выстраивать свою. Но договорились, что не станем разводиться, пока кто-нибудь из нас не захочет вновь вступить в брак. В таком состоянии наши отношения просуществовали 13 лет. Замуж вышла она».

В Москве Никас Сафронов вновь попал в объятия своей верной, извечной жены, которая всегда была ему рада и со всей мудростью принимала его после любых измен и искушений, – имя ей Работа. Художник много рисует, осваивает разные техники. Изучает кубизм, открывает новое направление сродни экспрессионизму – Dream Vision, работает как декоратор в театрах, кино и даже снимается в качестве актера.

Но в девяностые – двухтысячные годы самым популярным журналистским клише, из статьи в статью «прилепляемым» к фамилии Сафронов, было словосочетание «московский Казанова». Понятно, почему журналистов это магическое сочетание букв очень интриговало – тема, которую мимо не пропустят не только поклонницы художника, но и вообще каждый человек, интересующийся жизнью «звезд», и каждый здоровый человек, интересующийся психологией отношений между мужчиной и женщиной. Вместе с тем, задавая вопрос о личной жизни, журналист и себя не ставил в неловкое положение – все ведь и так знают: Казанова. «Так что здесь на меня косо смотреть? – рассуждал представитель СМИ, задавая вопрос. – Я ничего, я как все». Все просто: ссылаешься на общественное мнение и говоришь, мол, дорогой Никас, я, конечно, не хотел (а) задавать вам подобный вопрос, да и не стал (а) бы никогда, если бы молва уже сто лет до меня не называла вас «московским Казановой». Расскажите, откуда пошло это сравнение? Или вот так можно: «О вас говорят, что вы русский Казанова. А вы себя им считаете?» Или еще один вариант: «Я знаю, что вы – русский Казанова. Но в личном общении по вам как-то и не скажешь!» Немного стесняясь, добавляете: «Упс!» И завершаете: «Докажите!» В общем, вариантов того, как задать на эту пикантную тему вопрос, куча – все зависит от воображения журналиста.

А клише «Казанова» появилось так. В конце девяностых популярный немецкий журнал «Штерн» брал у Никаса Сафронова интервью. Корреспонденты приехали к художнику домой, Никас традиционно работал всю ночь и едва успел выйти из душа, как раздался звонок в дверь. Когда художник открыл гостям двери и иностранные журналисты вошли в дом, перед собой они увидели изумительную картину: видный живописец в одних светлых льняных брюках с обнаженным, подтянутым, красивым торсом и длинными мокрыми волосами стоял посреди комнаты на фоне красной мягкой кровати.

Пауза. Немая сцена. Удивленные лица съемочной группы. И абсолютно спокойный художник. Который абсолютно спокойным голосом сказал журналистам:

– Проходите, чувствуйте себя как дома. – И сопроводил свои слова миролюбивым жестом в сторону той самой красной кровати, на которой можно было очень удобно расположиться.

Журналисты зашептались между собой и тут же громко поинтересовались, почему у кровати такой вызывающий цвет. А переводчик, сопровождавший иностранцев, не дожидаясь ответа художника, уверенно выдал:

– Так он сюда своих натурщиц после сеанса работы приводит.

– A-a-ah, уа, уа, – закивали удовлетворенные ответом немецкие журналисты.

И так родилась легенда.

Впрочем, разумеется, бурные отношения Никаса с женским полом замалчивать тоже вовсе не комильфо. Друзья художника, с которыми он проводит время в одних компаниях, постоянно подмечают, что он всегда нравился и продолжает нравиться женщинам. Сам Никас публично эту тему комментирует очень осторожно. Но порой может так эпатировать, что в лихорадке несколько дней будет биться вся Москва. С одной стороны, никогда не называет имен своих пассий, уважительно относясь и к ним, и к их репутации, и к их близким. С другой стороны, может на спор дать объявление в «желтую» газету о том, что ищет жену и будет лично проводить отбор присланных анкет и фотографий. Правда, по итогам этого поступка художник на протяжении месяца, выходя из подъезда своей квартиры, обнаруживает одну-двух девушек, приехавших из разных городов России свататься.

Никас согласился откровенно говорить о женщинах и о своем понимании любви. И вот что он рассказал:

«Зачастую между людьми возникает близость на уровне химии. Когда ты не можешь рационально объяснить, почему тебя волнует и возбуждает та или иная женщина. Голос ли? Походка ли? Движения? Либо запахи, которые ты вообще едва ощущаешь? Между вами в тот момент, возможно, возникают какие-то связующие вас волны на каком-то метафизическом уровне. Ведь с каждым из нас, я уверен, случалось, что мы разговариваем с человеком по телефону и испытываем в этот момент безудержное желание, возбуждение, некую эйфорию чувств. Мы не всегда можем объяснить, почему нас так к человеку в этот момент тянет, почему нам сейчас так хорошо, почему мы его практически осязаем. Мы лишь думаем, что можем это объяснить, но на самом деле, мне кажется, этого не может даже наука. Или другое: только ты подумал о человеке, как он тебе позвонил или что-то еще с ним случилось в эту минуту. Полагаю, все эти явления происходят на уровне подсознания.

Чтобы понять, почувствовать человека, не всегда нужно много времени. После некоторого количества различных отношений, творческих и личных, ты достигаешь уже такого состояния опыта интуиции, что способен распознать человека в доли секунды. Будто своим сердцем просвечиваешь его нутро и уже насквозь понимаешь суть, знаешь, зачем человек пришел и чего от тебя хочет.

Природа желания, возбуждения изучена учеными на уровне химических, биологических процессов, но эмоциональная составляющая остается непознанной. А именно она доставляет нам столько наслаждения и счастья! Мы в какой-то момент хотим стать единым целым с другим человеком, хотим испить, исчерпать его дух в интимной близости. Не щадя себя, мы покорно отдаемся эмоциям, чувствам и вместе с партнером переживаем непередаваемое счастье безграничной наполненности, которая после пика близости оставляет такую же безграничную опустошенность, а затем вновь постепенно из ниоткуда заполняется содержанием.