Текст книги "История нацистских концлагерей"

11 августа 1932 года нацистская ежедневная газета «Фёлькишер беобахтер» поместила на первой полосе пророческую историю. Еще за более чем пять месяцев до того, как Гитлер был назначен канцлером, газета предсказала, что будущее нацистское правительство издаст чрезвычайный указ об арестах левых функционеров и помещении «всех подозрительных лиц и интеллектуалов-подстрекателей в концентрационные лагеря». Нацисты не впервые затрагивали тему об использовании лагерей в борьбе против своих политических противников. Еще в статье 1921 года, когда Гитлер подвизался в Мюнхене в статусе агитатора-демагога, он пообещал «помешать евреям подорвать нашу страну, при необходимости держа их бациллы в изоляции, в концентрационных лагерях»[302]302
  VöB, August 11, 1932, NCC, doc. 2; VöB, March 13, 1921, NCC, doc. 1 (с небольшими исправлениями перевода). Конституция, подготовленная нацистами в 1923 г. незадолго до неудавшегося «пивного путча», также предусматривала помещение политических противников в концлагеря; Drobisch and Wieland, System, 13.


[Закрыть]. Ясно, что идея создания лагерей пришла в головы нацистских лидеров задолго до их прихода к власти. Однако последовательности в их подходе к этому вопросу не прослеживалось. Все отдельные митинговые угрозы веймарских лет были скорее политической риторикой, данью времени, декларацией о намерениях. И их импровизационный подход к созданию концентрационных лагерей недвусмысленно свидетельствует о том, что у нацистов не было конкретных планов по осуществлению их проектов. Когда Гитлер взял на себя ответственность за Германию в 1933 году, нацистские концентрационные лагеря только предстояло изобрести[303]303
  См. также: Tuchel, Konzentrationslager, 37. Подробнее в Wachsmann and Goeschel, «Before Auschwitz», в частности 525, 529–532.


[Закрыть].

Однако никак нельзя сказать, что первые лагеря появились из ниоткуда, как считают некоторые[304]304
  См., например, Arendt, «Concentration Camps», 748.


[Закрыть]. В целом нацистские заправилы черпали вдохновение куда меньше из заграничных прецедентов, нежели от существующих национальных дисциплинарных учреждений и подходов, в особенности если это касалось более-менее крупных и стационарных государственных лагерей, как, например, Дахау или в Эмсланде, – они во многом были скопированы из уже сложившейся в Германии пенитенциарной системы с добавлением чисто армейских элементов.

Эсэсовцы, в частности Теодор Эйке, нередко старались подчеркнуть уникальность своих детищ, отрицая любое сходство их с обычными тюрьмами и исправительно-трудовыми колониями[305]305
  См.: Eicke order for Lichtenburg camp, June 2, 1934, NCC, doc. 148.


[Закрыть]. Но тогда в 1933 году нацисты беззастенчиво передирали очень многое с традиционных тюрем. Действительно, многие из эсэсовцев располагали и личным опытом пребывания в тюрьмах Веймарской республики, и примером тому может служить тот же Эйке, что не могло не повлиять на его последующие решения касательно концлагерей.

Так, например, создатели первых лагерей заимствовали из тюремных особенностей жесткий распорядок дня, зачастую просто переписывая отдельные фрагменты ранних инструкций. Традиционные дисциплинарные взыскания, налагавшиеся на заключенных тюрем, такие как урезание рациона питания, ухудшение условий содержания (лишение заключенных в течение нескольких недель койки, прогулок и обычного рациона), беспрепятственно перекочевали и в первые лагеря[306]306
  Ср. «Grundsätze», esp. § 48 and § 139–143, and LKA Dresden, Vorläufige Bestimmungen, August 5, 1933 (in Baganz, Erziehung, 377–386), в частности IV and V.16.f. См. также: Lechner, «Kuhberg», 86; Hesse, «Erziehung», 120.


[Закрыть]. Даже телесные наказания, официальное введенные Эйке в Дахау как дисциплинарные взыскания, корнями уходили в тюрьмы Германии. Правда, после Первой мировой войны они были отменены по причине их антигуманности и контрпродуктивности, но ранее заключенные в тюрьмах Пруссии за отдельные проступки могли быть подвергнуты наказанию в 30 или даже 60 ударов плетьми[307]307
  Wachsmann, Prisons, 23, 409; Krohne, Gefängniskunde, 354–357; Hoelz, «Weißen Kreuz» (впервые опубликовано в 1929 г.), 302. For Dachau, см.: Disziplinar– u. Strafordnung Dachau, October 1, 1933, IMP, vol. 26, 291–296, ND: 778-PS. В 1937 г. Гиммлер обратил внимание на физические наказания в прусских тюрьмах; выступления перед курсантами вермахта 15–23 января 1937 г., NCC, doc. 83.


[Закрыть].

Другим элементом, заимствованным из тюремного уклада, была система категоризации заключенных и налагаемых на них взысканий, действовавшая во всех крупных исправительных учреждениях Германии с середины 1920-х годов. Заключенные были разделены на три группы в зависимости от их поведения. Специфика наказаний для каждой из групп была разной. Если в отношении недисциплинированных или «неисправимых» заключенных характер наказаний был довольно жестким, то для дисциплинированных и отличавшихся хорошим поведением предусматривались более мягкие наказания[308]308
  Одним из тех, кто в период 1924–1928 гг. испытал эту систему на себе в статусе заключенного, был комендант лагеря Освенцим Рудольф Хёсс; Wachsmann, Prisons, 26–27, 34–35, 38–39, 50.


[Закрыть]. В 1933 году подобная система – со значительно более жесткими наказаниями – была введена и в нескольких первых лагерях, по крайней мере на бумаге. Например, когда в Дахау прибыл Ганс Баймлер, эсэсовцы тут же зачислили его в «категорию 3», то есть официально признали тем, за кем надлежало наблюдать весьма пристально, ибо «предыдущая жизнь таких людей требовала повышенного к ним внимания»[309]309
  Цит. в Special regulations for Dachau, May 1933, NCC, doc. 8. См. также: Beimler, Mörderlager, 29. Далее на данную тему см.: NCC, doc. 13; Baganz, Erziehung, 216.


[Закрыть].

Еще одним фактором влияния на первые лагеря был принудительный труд, составлявший основу современной тюрьмы благодаря универсальной совместимости с другими способами содержания под стражей. Традиционалисты испокон веку рассматривали физический труд как наказание. Тюремные реформаторы расценивали его как реабилитационный инструмент – дескать, однообразная работа в помещениях (пусть за решеткой) способна привить заключенным строгую трудовую этику, а тяжелый труд на воздухе (в частности, в сельском хозяйстве) привяжет всех отщепенцев к деревне, тем самым избавит «выродившиеся» города от скверны[310]310
  Wachsmann, Prisons, 21–23, 28, 95–99, 102.


[Закрыть]. Подобные верования способствовали появлению в Веймарской республике исправительно-трудовых колоний, а также «лагерей добровольного труда», наложивших отпечаток и на первые нацистские лагеря[311]311
  Caplan, «Political Detention». Подробнее на данную тему см.: Riedle, Angehörigen, 110–111.


[Закрыть]. Нацисты охотно воспользовались уже имевшимся опытом при организации первых лагерей, поскольку труд в них являлся и неотъемлемым элементом репрессий и вместе с тем символизировал раскаяние и отказ от прежнего мировоззрения и образа жизни. В статье, посвященной открытию очередного прусского государственного лагеря в Бранденбурге в августе 1933 года, местная газета объявила, что, дескать, труд вынудит заключенных «задуматься на досуге над своей прошлой жизнью» и поможет им «пересмотреть ее». Вот только читателям не удосужились сообщить о «труде», например, Эриха Мюзама, вынужденного под гогот и пинки эсэсовцев подметать и мыть тюремные полы, а нередко и в буквальном смысле вылизывать их языком, чтобы не быть избитым до полусмерти[312]312
  Цит. в Bendig, «Höllen», 104. См. также: Mühsam, Leidensweg, 33.


[Закрыть].

Коменданты первых лагерей всеми силами пытались дистанцироваться как от тюремщиков, так и от солдат. Но влияние казарменных традиций на уклад лагерной жизни было неоспоримым фактом. Тут и штурмовики и эсэсовцы получили возможность в полной мере использовать свой личный и не только опыт. Многие коменданты в свое время участвовали в Первой мировой войне (а кое-кто даже провел некоторое время в лагерях военнопленных), это же касалось и охранников[313]313
  Почти все, кого назначили на должность комендантов концентрационных лагерей в период с 1934 по 1939 г., были участниками Первой мировой войны (исключением был Франц Цирайс, родившийся в 1905 г.), кроме того, четверо побывали и в плену (Генрих
  Дойбель, Карл Отто Кох, Ганс Лориц и Гюнтер Тамашке). О биографиях комендантов см.: Tuchel, Konzentrationslager, 371–396.


[Закрыть]. Те же, кто помоложе, нередко впитывали армейский дух в разного рода экстремистских военизированных формированиях, таких как СА (штурмовые отряды), сознательно смоделированные по армейскому образцу – флаги, знамена, форма и ритуалы – с обязательной для всех членов формирования всесторонней военной подготовкой[314]314
  Reichardt, Kampfbünde, 458–459, 566–570, 579–589, 702; Siemens, Making, 66–67.


[Закрыть].

«Стоит вновь прибывшему оказаться в концентрационном лагере, – вспоминал бывший узник Дахау, – как его не покидает ощущение, что он попал в «своего рода военный лагерь»[315]315
  Manuscript by P.M. Neurath, 1943, NCC, doc. 195.


[Закрыть]. Об армии в первых лагерях напоминало очень многое, начиная с характерной выправки и поведения охранников. Эсэсовцы Дахау, например, всячески насаждали армейский дух в своей среде, учились маршировать «гусиным шагом» побатальонно, гордились формой с перенятыми в армии знаками различия[316]316
  Dillon, «Dachau», 122–123.


[Закрыть]. Да и для бывших служивых среди заключенных были не в новинку все эти ежедневные построения под оркестр, переклички (с отрывистыми командами «Шапки снять!», «Равнение направо!» и «Смирно!»[317]317
  Цит. в BArchB, R 3001/21167, Bl. 62–69: KL Dachau, Dienstvorschriften für Begleitpersonen, October 1, 1933. О перекличках см.: Suderland, Extremfall, 190–194. О музыке см. Fackler, «Cultural Behaviour», 608, 614–615.


[Закрыть]). «Как старый солдат, я понимал, что самое мудрое – выпалить в ответ «Так точно!», – рассказывал о своем пребывании в лагере Эстервеген бывший заключенный[318]318
  Report of a Jewish «reimmigrant», August 1936, NCC, doc. 243.


[Закрыть]. При встречах с охранниками заключенные были обязаны остановиться для отдания им чести, «встав по стойке смирно совсем как в армии». Инициатором этого был Теодор Эйке (подобные правила существовали и тюрьмах Германии). Также по настоянию Эйке сигнал к началу рабочего дня заключенных подавал эсэсовец-горнист[319]319
  Цит. в T. Eicke, special camp order for Esterwegen, August 1, 1934, NCC, doc. 149. См. также: BArchB, R 3001/21167, Bl. 62–69: KL Dachau, Dienstvorschriften für Begleitpersonen, October 1, 1933, here 63; Wachsmann, Prisons, 24.


[Закрыть]. Милитаризация первых лагерей распространилась даже на обыденный язык. В Дахау каждый барак составлял «роту заключенных», в свою очередь состоявшую из пяти «взводов» (то есть пять отсеков), командование которой осуществлялось назначенным из эсэсовцев «командиром роты»[320]320
  Richardi, Schule, 65. Данная терминология изменилась лишь в 1937 г., и не только в Дахау; Baganz, Erziehung, 257.


[Закрыть].

Издевательства в первых лагерях диктовались и объяснялись милитаризованным укладом лагерной жизни; как правило, вновь прибывшим предстояло пройти обряд так называемого приветствия, доведенной до крайности версии ритуала инициирования, традиционного для вооруженных сил[321]321
  Springmann, «Sport», 96–97. Более широко см. Euskirchen, «Militärrituale», 128–134.


[Закрыть]. Это же касалось и бесконечных «тренировок». Изнурительная дрессировка солдата была нормой для армейских новобранцев в Германском рейхе, временами она сопровождалась и рукоприкладством командного состава[322]322
  Wiedner, «Soldatenmißhandlungen».


[Закрыть]. Неотъемлемым элементом уклада жизни в первых лагерях был «спорт», изнурительные физические упражнения – медленные приседания, отжимания, передвижение ползком, прыжки и бег. В армии подобные тренировки имели целью превратить новичков в выносливых солдат, сплотить их. В лагерях же они предназначались для того, чтобы сломать заключенного[323]323
  Springmann, «Sport», 89–95; NCC, doc. 209.


[Закрыть]. Слепое повиновение распространялось и на жилые помещения, свод педантичных правил внутреннего распорядка давал охранникам возможность оправдать любое самодурство. Очень многие процедуры из установленного порядка отражали армейский быт, включая ежедневную «заправку коек», когда заключенным предписывалось разглаживать матрасы до такого состояния, чтобы те уподоблялись геометрическим телам с острыми краями. Нередко заключенным приходилось идти на самые немыслимые уловки, мобилизовывать все свои ментальные способности ради избежания наказания. И в подобных случаях выигрывали, разумеется, те, у кого за спиной была армейская служба. «Я был в армии, – писал впоследствии один заключенный берлинского лагеря. – Поэтому и знал все ходы и выходы». Часть состоятельных заключенных за дополнительную еду или за деньги обеспечивали себе помощь своих куда более опытных коллег[324]324
  Цит. в Sopade report, December 1936, NCC, doc. 192. См. также: Langhoff, Moorsoldaten, 139–140; Richardi, Schule, 73–74; Sofsky, Ordnung, 84–85.


[Закрыть].

В итоге вновь прибывавшие в первые нацистские лагеря заключенные, заимствуя дисциплинарные методы, уже сложившиеся в существующих институтах – в тюрьмах, воинских частях и других учреждениях, – обеспечивали для себя возможность хоть ненамного, но облегчить свою участь. Это возымело хотя и неожиданный, но отнюдь не нежелательный побочный эффект. Широко используя уже сложившиеся методы и идеи, первые лагеря (и учреждения превентивного ареста) не ознаменовали полный разрыв с германскими традициями. И лагеря, невзирая на всю их беспрецедентность, не казались некоторым представителям общественности чем-то из ряда вон выходящим. Как выразилась Джейн Каплан, модификация уже существовавших методов затушевывала «изначально антигуманный характер нацистских репрессий, обеспечивая им общественное признание»[325]325
  Caplan, «Political Detention», 41. См. также: Raithel and Strenge, «Reichstagsbrandverordnung», 450.


[Закрыть].

Открытый террор

Вопреки распространенному мифу о полном неведении, о якобы неинформированности общества обо всем, что касалось концентрационных лагерей, на протяжении многих десятилетий доминировавшему среди немцев, лагеря эти, едва появившись, впечатались в сознание населения Германского рейха настолько глубоко и прочно, что еще в 1933 году стали для некоторых немцев частью тематики сновидений.

В мае того же года, по мнению одной из местных газет, в Германии только разве что ленивый не рассуждал на тему превентивных арестов[326]326
  Hildesheimer Allgemeine Zeitung, May 9, 1933, in Drobisch and Wieland, System, 27. Более широко см.: Moore, «Popular Opinion», 87, 113–114. О послевоенном общественном мнении см.: Marcuse, Dachau, 74; KL, epilogue.


[Закрыть]. Режим отнюдь не скрывал существование первых лагерей. Напротив, быстро скоординированная новыми правителями пресса – по инициативе как власти предержащей, так и журналистов – помещала бесчисленные статьи на данную тему. Нацистские СМИ подчеркивали, что главной целью их борьбы были политические противники нового порядка, в первую очередь коммунистические «террористы», за которыми следовали «богатеи» из СДПГ и другие ничуть не менее «опасные субъекты». В выпусках кинохроники, демонстрируемых в кинотеатрах Германии в 1933 году, заключенные лагеря в Галле характеризовались как «главные смутьяны на службе красных убийц и всякого рода подстрекателей». Арестам известных политических деятелей уделялось особое внимание: фотоснимки доставки в Ораниенбург Фридриха Эберта и Эрнста Хайльмана, по выражению газетных писак, «временщиков от политики», красовались аж на первой полосе «Фёлькишер беобахтер»[327]327
  Цит. в VÖB (Berlin edition), August 10, 1933; BArchF, BB (Nr. 5), Deutsche Wochenschau, 1933; Rudorff, «Privatlager», 150; Moore, «Popular Opinion», 51, 44. Более широко см.: там же, 30–31, 36–39, 57; Drobisch and Wieland, System, 88–94.


[Закрыть].

Некоторые историки считают, что большинство немцев приветствовало подобные публикации, поскольку они безоговорочно поддерживали и идею лагерей, и главные цели режима[328]328
  См., например: Gellately, Backing, 60, 257.


[Закрыть]. Доля правды в этом есть. Принимая во внимание стойкую ненависть сторонников нацистов к левым, власти не сомневались, что подобные меры, скорее всего, будут встречены с восторгом[329]329
  Kershaw, Hubris, 456; Там же, Popular Opinion, 73.


[Закрыть]. Но задачей пропаганды в вопросе о первых лагерях было не только достижение единства мнений. Те, кто не принял нацизм, думали по-другому. «В концлагере места найдутся всегда и для всех», – мрачно констатировала одна региональная газета в августе 1933 года, подводя итог усмиряющей функции лагерей[330]330
  Schleswig-Holsteinische Landeszeitung, August 28, 1933, in Jenner, «Trägerschaft», 119.


[Закрыть]. Если попытаться судить шире, к оценке умонастроений в Третьем рейхе следует подходить осторожно и по причине сложности достичь объективности в условиях тоталитарной диктатуры, и еще потому, что официальным пропагандистским сообщениям всегда противоречили разного рода слухи[331]331
  О такого рода сложностях см.: Kershaw, Popular Opinion, 6.


[Закрыть]. И, исследуя реакцию общественности на первые лагеря, нам следует искать ответы на целый ряд весьма непростых вопросов: кому и что было о лагерях известно, когда это стало известно, кто и как отреагировал на них, на что именно?

Нацистским властям так и не удалось добиться полного контроля над созданием имиджа лагерей. Хотя режим и доминировал над общественной сферой, его авторизованная версия первых лагерей подавалась в СМИ нередко в весьма урезанном виде. Но в 1933 году все еще оставалось достаточно путей отыскания правды, и многие рядовые немцы сумели составить на удивление точную и достоверную картину происходящего в действительности[332]332
  См. также: Moore, «Popular Opinion», 129.


[Закрыть].

Зачастую население, вольно или невольно, становилось свидетелем актов нацистского террора. Самым впечатляющим зрелищем становилось конвоирование ранее известных в обществе людей, которых теперь уже в статусе арестантов проводили по улицам городов, вблизи лагерей. Вдоль улиц выстраивались зеваки, заключенным иногда вешали на шею плакаты оскорбительного характера, люди выкрикивали в их адрес проклятия, толкали и плевали в них. И все это на глазах гоготавших штурмовиков и эсэсовцев. Когда 6 апреля 1933 года Эрих Мюзам, Карл фон Осецки и Ганс Литтен проходили вместе с другими заключенными через Зонненбург к лагерю, охранники «подбадривали» их с помощью резиновых дубинок, о чем на следующий день писала местная газета[333]333
  Sonnenburger Anzeiger, April 7, 1933, in Nürnberg, «Außenstelle», 86. Еще примеры см.: Rudorff, «Privatlager», 154–155; Borgstedt, «Kislau», 220–221. Фотоснимки шествия в Кислау см.: Hesse and Springer, Augen, 55.


[Закрыть].

Но местные жители лицезрели заключенных не только во время подобных унизительных шествий. Часть узников использовали на принудительных работах вне территории лагерей, и по их одежде и внешнему виду не составляло труда понять, как с ними обращались. Иногда работавших заключенных намеренно выставляли напоказ, как, например, в Ораниенбурге, когда комендант лагеря Шефер однажды отправил группу левых политиков – в том числе и бывших депутатов от СДПГ Эрнста Хайльмана, Фридриха Эберта и Герхарта Зегера – соскребать со стен домов старые предвыборные плакаты[334]334
  Seger, «Oranienburg», 55–56. См. также: NCC, doc. 65; Baganz, Erziehung, 185–187; Krause-Vilmar, Breitenau, 138–139.


[Закрыть].

Немцы, проживавшие в непосредственной близости от первых лагерей, также становились очевидцами злодеяний и издевательств за колючей проволокой. Поскольку очень многие первые лагеря располагались в городской черте, власти не имели возможности держать происходящее втайне от жителей. В жилых районах люди иногда видели заключенных или, еще чаще, слышали их крики; до экскурсантов в Нюрнбергском замке доносились вопли подвергавшихся пыткам в подвалах замка заключенных. Были случаи, когда очевидцы пытались вмешаться. В Штеттине местные жители пожаловались в полицию на крики и выстрелы в одну из ночей в лагере Бредов[335]335
  Rudorff, «Misshandlung», 55; Mayer-von Götz, Terror, 154–155; Moore, «Popular Opinion», 132.


[Закрыть]. Еще одним источником информации служил лагерный персонал. Хотя охранники, как правило, не особенно распространялись о том, что творилось в лагерях, некоторые из них за кружкой пива могли разоткровенничаться насчет избиений и даже убийств заключенных[336]336
  Aders, «Terror», 184; Moore, «Popular Opinion», 105–107. О контактах жителей и лагерного персонала см. также: Steinbacher, Dachau, 125–180.


[Закрыть].

Уже очень скоро Германия буквально гудела от новостей о преступлениях в местных лагерях. В Вуппертале циркулировали слухи об издевательствах над заключенными в лагере Кемна, что вынуждены были признать даже сами нацистские чиновники[337]337
  Oberstes Parteigericht, Beschluss, April 1, 1935, in IfZ, Akten, vol. 1, 56. Более широко на тему лагеря Kemna см.: Mintert, «Konzentrationslager».


[Закрыть]. В восточной части Германии одна местная женщина призналась заключенному из лагеря Лихтенберг, что жители Преттина «знают обо всем, что происходит за проволокой!»[338]338
  Langhoff, Moorsoldaten, 302.


[Закрыть]. И на севере страны представители юстиции предупреждали о том, что случаи «жестокого отношения к заключенным» в лагере Бредов «у всех на устах в Штеттине и в Померании»[339]339
  Report of the Prussian Central State Prosecutor’s Office, June 21, 1934, NCC, doc. 113.


[Закрыть]. И в баварском Мюнхене уже к лету 1933 года в обиход вошли поговорки вроде «Заткнись, или ты кончишь жизнь в Дахау!» или «Умоляю Тебя, Господи, даруй мне немоту, чтобы я не попал в Дахау»[340]340
  Цит. в Asgodom, «Halts Maul», 16; Steinbacher, Dachau, 150. Существовала и масса поговорок, включавшая местные реалии; Rudorff, «Privatlager», 166. Более широко см.: Hüttenberger, «Heimtückefälle», 478–479, 503; Kempowski, Haben, 24–26.


[Закрыть]. Но столицей слухов был и оставался Берлин с его многочисленными первыми лагерями. Весной 1933 года, как вспоминала мать Ганса Литтена, Ирмгард, во всех кафе и поездах метро только и говорили, что о зверском обращении с заключенными[341]341
  Litten, Mutter, 24.


[Закрыть].

Сама Ирмгард Литтен была осведомлена о происходившем в лагерях отнюдь не по одним только слухам. Как и многие другие родственники заключенных, она регулярно получала письма от сына, временами реже, временами чаще – интервалы составляли от недели до месяца, – и, как многие другие его товарищи по несчастью, Ганс Литтен все же ухитрялся сообщать в письмах об условиях содержания. В одном из писем из Зонненбурга весной 1933 года адвокат Литтен упомянул некоего своего вымышленного «клиента», который оказался «в настолько плохих отношениях со своим окружением, что постоянно подвергался нападкам по пути домой по вечерам». Кроме того, он советовал другому своему «клиенту» не тянуть с завещанием, ибо он был близок к смерти. Позже Ганс Литтен использовал особый шифр, чтобы обмануть цензоров. В своем первом зашифрованном послании он попросил опиум, чтобы отравиться[342]342
  Hett, Crossing, 163, 173. Некоторые из писем Литтена были адресованы друзьям, а не только матери. Об условиях отправки писем из лагерей см.: Krause-Vilmar, Breitenau, 138; Baganz, Erziehung, 171.


[Закрыть].

Многие родственники заключенных имели возможность своими глазами видеть, как обращались с их близкими. В отличие от поздних лагерей СС власти в 1933 году довольно часто позволяли свидания с заключенными, то есть следовали тюремным правилам. В некоторых лагерях разрешались свидания дважды в месяц, заключенные встречались с родными и близкими в течение нескольких минут под строгим наблюдением. В других свидания были еженедельные, встречи могли продолжаться до нескольких часов, причем безо всякого наблюдения[343]343
  Seger, «Oranienburg», 70; Baganz, Erziehung, 171–172; Mayer-von Götz, Terror, 132; ITS, ARCH/HIST/KL Kislau, Bl. 59–72: Wachvorschrift, July 12, 1933, здесь 67–68.


[Закрыть]. Что посетители видели, подтверждало их худшие опасения – на лицах и телах узников были видны следы побоев. Встретившись с сыном в Шпандау весной 1933 года вскоре после его перевода из Зонненбурга, Ирмгард Литтен едва узнала его – так опухло лицо и, кроме того, изменилась и посадка головы. И вообще, он произвел на Ирмгард впечатление пришельца с того света[344]344
  Litten, Mutter, 29. См. также: Mühsam, Leidensweg, 26–29, 36.


[Закрыть].

Обычно решение о свиданиях принимала администрация лагеря, иными словами, могла позволить, а могла и запретить. Но случалось, что она уступала требованиям родственников, что было совершенно немыслимо в поздних лагерях СС. Когда Гертруд Хюбнер узнала, что ее муж содержится под стражей в лагере СА на Генерал-Папе-штрассе в Берлине, она немедленно направилась туда и настояла на встрече. «Мой муж производил удручающее впечатление, было видно, что его мучили, – вспоминала она. – Я обняла его, и он разрыдался»[345]345
  Цит. в Mayer-von Götz, Terror, 133. О других случаях, когда требованиям родственников уступали, см.: NCC, doc. 51; Drobisch and Wieland, System, 175.


[Закрыть].

По возвращении из первых лагерей родственники делились впечатлениями с друзьями и родственниками, что также вызывало пересуды. Некоторые жены предъявляли окровавленную одежду мужей; в мае 1933 года жена Эриха Мюзама, Кресентия, даже предъявила нижнее белье мужа с пятнами крови, присланное ей незадолго до этого из лагеря Зонненбург, прусскому чиновнику, отвечающему за превентивные аресты, доктору Миттельбаху[346]346
  Mühsam, Leidensweg, 29; Wollenberg, «Gleichschaltung», 267.


[Закрыть]. Вести о гибели заключенных распространялись молниеносно. После массовых акций на похоронах известных политических заключенных министерство внутренних дел Пруссии с ноября 1933 года воспретило местным властям проведение похорон «с явно протестной тональностью»[347]347
  Цит. в Drobisch and Wieland, System, 176.


[Закрыть].

По мере распространения сведений о имевших место в лагерях злодеяниях власти вынуждены были освобождать отдельных заключенных. В некоторых случаях инициатива исходила от религиозных групп[348]348
  Примеры из 1934–1945: Там же, 236–237.


[Закрыть]. Но чаще всего именно родственники настаивали на освобождении от имени самих заключенных. Несколько месяцев Ирмгард Литтен встречалась с министром обороны рейха Бломбергом, министром юстиции рейха Гюртнером, епископом Мюллером и даже с адъютантом Германа Геринга[349]349
  Litten, Mutter, 22, 37, 59, 70.


[Закрыть]. И, к великому недовольству администрации лагерей и полиции, иногда государственные чиновники высших рангов вынуждены были уступать[350]350
  Rudorff, «Privatlager», 167; NCC, doc. 50.


[Закрыть]. В случае Ганса Литтена обращение с ним улучшилось после вмешательств сверху[351]351
  Hett, Crossing, 187.


[Закрыть]. Однако освобожден он не был, впрочем, как и другие известные заключенные. Не выпустили даже Фридриха Эберта, несмотря на поддержку рейхспрезидента Гинденбурга, которому подала прошение мать Эберта, чтобы избавить сына от издевательств[352]352
  L. Ebert to Hindenburg, July 14, 1933, NCC, doc. 47. См. также: Gestapo to Hitler, September 27, 1933, in Repgen and Booms, Akten, vol. 1/2, 840–841.


[Закрыть].

Фридриху Эберту не повезло. Большинство других заключенных первых лагерей вскоре освободили – но не по причине вмешательств извне, а потому, что власти почувствовали, что краткого периода шока вполне достаточно для того, чтобы сломать политических противников, сделать их сговорчивее. И в 1933 году произошла быстрая ротация узников – одних выпускали, других сажали за колючую проволоку. Продолжительность таких задержаний была совершенно непредсказуема. Те, кто рассчитывал пробыть в лагере несколько дней, были чаще всего разочарованы, но в то же время мало кого удерживали в заточении год или больше. Более длительные периоды обычно были характерны для крупных и лагерей, создаваемых на постоянной основе, однако даже в таком крупном лагере, как Ораниенбург, приблизительно две трети всех заключенных были выпущены на свободу по прошествии менее трех месяцев[353]353
  Часть заключенных лагеря Ораниенбург перевели в другие лагеря, но большинство освободили; Knop et ah, «Häftlinge», 56. Более широко см.: Tuchel, Konzentrationslager, 103; Mayer-von Götz, Terror, 158–159; Langhoff, Moorsoldaten, 24, 46. О массовых освобождениях в пропагандистских целях см.: Drobisch and Wieland, System, 133.


[Закрыть]. В результате бывшие заключенные вернулись в немецкое общество, и именно этим людям суждено было стать основным источником сведений о первых лагерях.