Текст книги "Волшебный камень"

3

В эти дни пришло первое известие от Суслова. Очередная оказия из верхних вышьюрских сельсоветов доставила ящик, в котором оказались образцы вольфрама, несколько золотых предметов музейной ценности и письмо. Письмо было адресовано Варе.

«Я почернел и высох от разочарования, – писал Суслов, – однако я не хочу доставить удовольствие Сергею и сбежать от испытания характера, которое он придумал для меня… Кстати, в таких путешествиях забываешь о любви, но злость увеличивается пропорционально неудаче и постепенно принимает размеры ненависти. Надеюсь, что он не оправдывался перед тобой?

Конечно, дело твое и воля твоя, но я не люблю нечестной игры; он должен был предупредить меня об условиях. Впрочем, я надеюсь еще вернуться…»

Это сумбурное и злое письмо напомнило Варе изломанную душу Суслова. Техник-геолог Иван Матвеевич Суслов пришел в Красногорскую экспедицию одновременно с ней и Сергеем, это была его первая экспедиционная работа.

Некоторое время Суслов, моложе Сергея, не только дружил с Нестеровым, но и подражал ему во всем. Однако строгая требовательность Сергея постепенно отталкивала молодого геолога, причем это раньше всех заметила Варя. Да и трудно ей было не заметить изменений в отношении Суслова к Сергею. Ведь она ревновала Сергея ко всякому, кто становился между ними. Варя наблюдала охлаждение между недавними друзьями с чисто женским злорадством, с тем чувством, которое не позволяет большинству женщин делить любимого человека не то что с другой женщиной, но даже с друзьями, с работой, с искусством, с любым чувством, которое требует внимания мужчины. И даже поняв, что в охлаждении отношений между Сергеем и Сусловым повинна, скорее всего, она сама, поняв, что Суслов влюблен в нее, она раньше всего указала Сергею именно на то, что Суслов уходит от него и сближается с Палеховым. Варя подозревала и страстно доказывала Сергею, что залогом дружбы Суслова с Палеховым было то, что для обоих работа в экспедиции была только средством удовлетворить честолюбивое стремление к славе. Молодому геологу казалось, что полевая работа обязательно принесет ему удачу, стоит лишь начать ее. А между тем экспедиция была неудачной с самого начала.

Когда началась война и Нестеров решил пойти в армию, Суслов находился в верховьях Нима. Узнав об уходе Нестерова, он немедленно приехал в военкомат. Варя увидела в этом поступке Суслова ту самую зависть, с какой узнал он, что Нестеров наткнулся на алмазы. Так и теперь не хотел он отставать от Нестерова – он хотел перегнать его во всем.

Даже в любви Суслова к Варе можно было предположить подражание и зависть к старшему. Он ухаживал за Варей вызывающе и резко, на глазах у Нестерова, который только снисходительно усмехался мальчишеским выходкам Суслова. Да и Варя строго останавливала его, так что Суслов ничем не мог смутить спокойствие Сергея.

Но когда в военкомате отказались послать Суслова на фронт, он стал еще более невыносимым. Можно было подумать, что своим поведением он мстит товарищам за постоянные неудачи. Как будто кто-то виноват в том, что его не берут в армию, что все его попытки самостоятельно разведать какое-нибудь полезное ископаемое ни к чему не приводят, что все честолюбивые замыслы его обречены на провал.

После ухода Сергея в армию он перестал ухаживать за Варей. Варя не могла понять: исчезла ли его зависть к Сергею или он почувствовал неловкость этих странных отношений к невесте друга? Но Варе стало казаться, что и прежнее его чувство было порочным и грубым. Неужели Сергей может подумать, что Варя принимает эти ухаживания?

В первое время она даже ожидала, когда Суслов начнет свои объяснения в любви, чтобы оборвать их и высмеять этого мальчишку. Но Суслов как раз перестал встречаться с ней, даже выпросил у Палехова разрешение перебраться на разведочный участок.

Вначале думалось, что разлука с Сергеем будет короткой, война кончится быстро, достаточно лишь сохранить жизнь. Через год стало ясно, что война только началась. Не могло быть и мысли, что фашисты победят, но каждый с болью думал о том, как долго придется биться, чтобы выгнать и победить их.

Когда Варя узнала о ранении Сергея и увольнении его из армии, она поняла, что им пора строить совместную жизнь. Но едва Сергей вернулся, как Суслов снова возобновил свои ухаживания. Он не хотел считаться с тем, что Варя равнодушна к нему и любит Сергея, и все чаще надоедал ей своими признаниями. Правда, уход Сергея в экспедицию, а затем болезнь его так далеко отодвинули Суслова, что Варя совсем забыла о нем. И вот пришло это странное письмо.

Весь этот день она провела на разведочном участке. Группа заканчивала буровые работы по оконтуриванию гигантской линзы бурых железняков. Последние керны буровых были вынуты к вечеру. Варя записала наблюдения, собрала образцы и поехала домой. И, только подъезжая к дому, вспомнила о письме Суслова, оставленном среди деловых бумаг на столе. А утром Сергей радостно сообщил ей, что сегодня в первый раз будет работать.

Она представила себе, как Нестеров садится за стол, отодвигает мешающие ему бумаги, видит раскрытое письмо, читает его… Она знала, что, если бы письмо было в конверте, он никогда не распечатал бы его, но письмо раскрыто, и на первый же странице Сергей увидит свое имя…

Она хлестнула лошадь, как будто могла что-нибудь изменить, приехав на десять минут раньше.

В комнате было тихо. Варя вошла, не раздеваясь, и взглянула на Сергея. Сергей лежал на кровати с плотно сжатыми губами и глядел в потолок, о чем-то сосредоточенно думая. Взглянув на стол, Варя увидела письмо Суслова, лежавшее поверх бумаг и брошенного Сергеем чертежа.

Глава восьмая

Сначала сомневались в истине сих показаний…

А.С. Пушкин

1

После разговора с Саламатовым Филипп Иляшев выехал в Красные горы, досадуя на себя и на секретаря, навязавшего ему трудное дело.

И вот он, поднявшись на вершину горы, мрачно оглядывал заповедник. Отшумевшее лето медленно уходило на юг. Все, что виделось к северу, было покрыто мягким желтоватым налетом осени. Реки стали синими-синими, словно все серебро и золото их опустилось на дно. Хвоя потеряла свою нарядную окраску. Береговые луга, где Иляшев ставил сено для своих лосей, желтели свежей отавой, по ним бродили стайки ланей и лосиные стада. Жирные птицы висели на березах, оглядывая старика и разговаривая с ним на птичьем языке. Белка взобралась на лиственницу, зацокала по-своему, как бы приветствуя Хозяина. Кидус – темной, почти соболиной окраски – метнулся было за белкой, но, увидев старика, присел на сучке, сливаясь своей окраской с темной хвоей. Пестрые бурундуки подняли мордочки из валежника и просвистали старику приветствие.

Иляшев сидел верхом на своем маленьком лохматом коньке и слушал голоса зверей, птиц, леса.

«Что ты хмуришься, Хозяин? – как бы говорили они. – Пустое дело тебя занимает! Оставайся с нами!»

Старика не веселили их голоса, и он не заметил даже, как звери вдруг примолкли и как-то сразу стало темно.

Иляшев взглянул на небо, увидел внезапно подкравшуюся черную тучу, заметил, что она набухла и почти касается Красных гор, и заторопил коня. Все в природе совершается на благо, нельзя человеку вечно подсматривать за ней. Горы окутаются тучами, дождь упадет на землю, прибавит воды в озерах и курьях, чтобы зверь спокойнее жировал на сытой земле перед долгой зимой, чтобы в плавнях разводить последние выводки жуков и козявок, чтобы перелетные птицы пришли на старые становища подкормиться перед трудным путешествием, – все в природе совершается по заведенному порядку. Только то должен делать человек, что будет на благо всей земле, всему земляному народу, который ходит, ползает и летает. Иляшев хлестнул коня и съехал с горы, чтобы не мешать туче излиться дождем: туча не любит, когда кто-нибудь видит сверху, как в ней начинается дождь.

Он пересек просеку, оглядывая стволы лиственниц, они были полны соков. Ягельник похрустывал под ногами – белый, плотный, он тоже был полон соков. Все это было в его хозяйстве, все это было пищей его зверей.

Филипп оглядел рощу кедров. Шишки их налились и уже трескались; две кедровки взлетели над ними. Вот стоит рябина, – глухари уже прилетают кормиться к ней, внизу наклевано много ягоды. Рябчики объедают еловую шишку, белка тащит в свой домик колосья пырея и дудку черемши. Всякая птица и всякий зверь готовится к зиме.

Все рассмотрел Иляшев, а на сердце не стало легче. Хороший мужик Саламатов, но тяжелую задачу задал он Иляшеву. Трудно старику браться за незнакомое дело. Глупый будет смеяться, умный – жалеть; как ни выгадывай – все равно плохо!

Он расседлал коня и пустил на луговину. Если конь учует волка, он отобьется от него, если учует много волков, он прибежит за помощью к Хозяину, и Иляшев отгонит зверей.

Давно уже не смотрел Иляшев на волчьи логова, надо бы отстрелять худого зверя, пока не принес вреда хозяйству. Много дел у Хозяина Красных гор, напрасно он взял на себя еще одну заботу.

Рано утром в заповедник приехал молодой человек небольшого роста, очень ловкий и скорый в движениях. Он спрыгнул с коня, оставив торока́ за седлом, спросил товарища Иляшева и прошел в чум. Иляшев напоил гостя чаем, внимательно разглядывая его, пока гость ел дичину и рыбу. Сославшись на какое-то дело, старик вышел из чума и так же внимательно оглядел лошадь гостя, потрогал торока, две саперные лопатки, каелку и молоток, привязанные к седлу. Лошадь была заседлана умело, ничего нельзя было сказать, – все крепко увязано, даже инструменты не гремели на вязках.

Гость поел и вышел из чума. Иляшев смутился, но гость молчал, как и полагалось молодому перед стариком. Тогда Иляшев прошел в контору, отдал старшему сотруднику заповедника печать, попросил его смотреть за зверями, пока он будет в отлучке, а в случае чего идти к самому Саламатову, попрощался и вышел.

Гость ждал его возле коня, не торопясь, но в то же время готовый к отъезду. Иляшев свистнул своего конька, конек прибежал, как собака, на его зов. Торока у Иляшева были заготовлены еще с вечера. Он оседлал коня, повернулся лицом к востоку, молча помолился о благополучном пути, сел в седло.

– Поехали, Иван! – сказал он.

Суслов тронул свой повод, но, когда старик повернул на север, догнал его и, указав на черный гребешок Размытых гор, которые лежали на южной границе заповедника, сказал:

– Не повернуть ли туда?

Иляшев только строго посмотрел на него, смуглое лицо старика искривилось презрительной усмешкой, и геолог, промолчав, поехал следом.

Весь день они ехали на север. Иляшев по-прежнему внимательно следил за своим спутником. Суслов ехал ровно, не торопил старика, не отставал и не заговаривал первым. Все это нравилось Иляшеву, но было в глазах геолога какое-то невысказанное беспокойство, как будто он только внешне сдерживал себя, а в мыслях устремлялся в неизвестные места. Заметив это, Иляшев хмурился, но говорил только о простых вещах: о привале, о погоде, о зверях и птицах.

К вечеру они пересекли границу заповедника с северной стороны, вышли в нехоженые места, в буреломные леса, держась логов между горами, чтобы не томить лошадей. Переночевали на берегу Вышьюры. Всю ночь слышали волчьи голоса, – осень поворачивала на мороз, и звери, первыми почуяв это, подавали свой голос.

И в самом деле поутру выпал крепкий иней, кони стояли под деревьями, дрожа всем телом, мерзлая трава не напитала их.

На завтрак Суслов убил глухаря. Старику понравилось, что убил он только одну птицу, что быстро приготовил ее и вежливо пригласил его отведать. Иляшев стал разговорчивее. Он объяснил геологу, что они идут по землям, когда-то принадлежавшим его роду. Земель было много, людей мало, и жили они далеко друг от друга. Теперь свободных земель стало совсем немного. Вот у фашистов приплод большой, Гитлер решил выжечь всю русскую землю и пустить на нее свой приплод. Только не придется фашистам гулять по чужой земле.

Суслов с уважением слушал его речи. К слову и сам сказал, что есть на Гитлера управа в русской земле – хорошее железо родит русская земля, – и попросил у Иляшева его тамгу. Иляшев дал тамгу, молоток и объяснил, как она ставит клейма. Суслов переклеймил все свои инструменты, удивляясь силе тамги; даже на ружейном стволе оставил отметину на память, хотя этого делать не следовало: ружье не забава.

В этот день Иляшев часто слезал с лошади, присматривался к берегам, подлезал под нависшие скалы, ощупывал почву. Суслов следил за его поисками со своего коня, но не торопил старика.

В полдень они остановились под скалами, поели. Суслов начал седлать коня, но Иляшев остановил его:

– Однако тут жили мой первый отец и мой второй отец…

Суслов спрыгнул с береговой кромки к воде. Иляшев шел по кустам, ступая почти неслышно, раздвигая их, чтобы не сломать веток. Вскоре открылась пещера. У пещеры лежала кучка смолья, словно человек ушел ненадолго из своего убежища и скоро вернется. Но смолье все истлело, горело слабо.

Иляшев вполз в пещеру. Суслов последовал за ним. Кроме потухающих головешек, большая, очищенная от сталактитов и сталагмитов[24]24
  Сталактиты – известковые наросты, спускающиеся с потолка пещеры; сталагмиты – такие же наросты снизу.


[Закрыть] пещера освещалась еще прорубленным в своде отверстием. Геолог с невольным почтением осматривал это родовое жилье.

В большой, почти четырехугольной комнате вокруг камина стояли, как бы ожидая гостей, скамьи. И камин и скамьи были каменные. У порога лежала куча костей, золы и мусора. Стены заплесневели от сырости. Было холодно. Суслов ковырнул ножом слежавшийся мусор. Среди костей лежали осколки того самого металла, из которого были сделаны инструменты Иляшева.

Два дня Суслов обыскивал пещеру и все прибрежные скалы, надеясь найти те места, где древние мастера брали металл. Но окрест ничего не было, что напоминало бы о шахтах или о кричных печах[25]25
  Кричные печи – древние печи для выплавки железа из руды.


[Закрыть], какие остались в разных местах Урала от старых насельцев. Тщательно обследовав окрестности пещеры, геолог нашел только несколько дешевых украшений из меди. На третий день Иляшев оседлал лошадь. Суслов сделал то же, и они отъехали от пещеры, не выказывая ни грусти, ни радости.

Так началась их скитальческая жизнь. Они двигались все дальше, описывая огромную дугу, центром которой был Красногорск, сначала на север, северо-запад, потом на запад, юго-запад, на юг. Они прошли не меньше пятисот километров.

Суслов наносил на походную карту все новые и новые стоянки старых жителей этой земли. Он обыскал несколько могильников, в которых еще дотлевали мертвецы в подвешенных на деревьях кедровых колодах; посетил десятки больших чудских городов, от которых остались только размытые дождями глиняные валы да рвы, заросшие вековым лесом; находил золотые блюда времен Сасанидов[26]26
  Сасаниды – династия, царствовавшая в Персии с 226 по 636 г. При Сасанидах Персия вела обширную торговлю с самыми отдаленными странами.


[Закрыть], когда чудские земли были центром оживленной торговли между Севером и Югом, Западом и Востоком; выкапывал из мусорных груд, накопившихся в течение многих веков, наконечники стрел, обломки панцирей и шлемов, рубленые и литые монеты; добывал много такого, что вызвало бы восторг археолога, – но того, что он искал, не было.

Выпал снег; все труднее становилось кормить коней. Отощав от тяжкого пути, они жалобно ржали и просились ко двору. Иногда они, оборвав стреножье, убегали от хозяев, но волчьи стаи, бродившие вокруг, пригоняли их обратно. Иляшев и Суслов переплывали реки, связав вицами, сделанными из распаренных на костре и разодранных пополам пихтовых порослей, два-три бревна, ведя на поводу по ледяной воде лошадей. Иногда они заходили в селения, где их принимали за беглых арестантов. Там они предъявляли грамоты Саламатова и возобновляли запасы пищи. В одном селе они оставили своих лошадей до весны. Суслов отправил из этого села длинный рапорт Саламатову, письмо Варе и весь запас найденного им металла. Ценные находки он запаковал в присутствии председателя сельсовета и понятых и оставил на хранение до речной дороги.

2

В ту ночь, когда Суслов сидел возле светца с потрескивавшей и дымящейся березовой лучиной в теплой и просторной избе и писал письмо Варе, он впервые за все это время взглянул на себя со стороны. Перед ним был лист чистой бумаги, вырванный из ученической тетради, – собственные блокноты его пожелтели и расползлись от многократных купаний, – и он с крайней осторожностью выписывал слова своими багровыми, отмороженными пальцами, представляя лицо Вари, удивленное и, может быть, обозленное, – ее лицо в тот миг, когда будет она читать эти строки, написанные прыгающим, искривленным почерком, словно писал их малограмотный человек. Это лицо он видел ясно, но еще яснее видел самого себя таким вот усталым, загнанным человеком, который понимает всю тяжесть своего путешествия и все трагическое, что ожидает его, и тем не менее не желает и даже не может остановиться среди дороги. Не может потому же, почему бегун не останавливается перед финишной лентой, даже ощутив, что сейчас задохнется и умрет, так и не дойдя до нее.

И потому, что он ослабел в этом путешествии, потому, что никто не мог пожалеть его, разве только колхозница, в избе которой они остановились на этот ночлег, – Суслов писал самые злые слова, какие только гнездились в его непостоянной и изменчивой душе. Ему хотелось, чтобы Варе было больно читать это письмо, и пусть бы она прочитала его Сергею, чтобы и Нестеров почувствовал стыд за свой поступок, потому что – в это Суслов заставил себя твердо поверить – именно он был зачинщиком этого тяжелого похода.

Если бы Суслов перестал верить, что виной всему Нестеров, он, возможно, разразился бы мальчишескими, истерическими рыданиями, залил бы слезами это письмо, затем вышел бы из избы и пошел по узкой дороге прямо на Красногорск. И только уверенность в том, что Нестеров, отправив его, сам спокойно вернулся в Красногорск, довольный, что никто не мешает его любви, наконец, уверенность, что Нестеров знал, как труден будет этот поход, и теперь ждет того момента, когда ослабевший и признавший свою несостоятельность геолог Суслов придет с повинной головой, – эта именно вера в несправедливость всего мира к нему, Суслову, поддерживала его. В этом испытании он был один против всех, и такая мысль, несмотря на всю ее извращенность, в какой-то степени поддерживала его.

Иногда ему казалось, что Иляшев видит его насквозь, видит, что не с открытым сердцем идет он по тяжелому пути, что не ясны его глаза, а замутнены ложными чувствами. На очередном привале старик и впрямь начинал беседовать о том, что лишь чистыми руками можно взять бегущую красоту мира, удачу, и говорил эта как бы в упрек Суслову, точно обвиняя его в том, почему не удается им задуманное. Однако Суслов молча вставал по утрам и снова выходил на длинный неторный путь.

Они долго лежали рядом на широкой лавке. Суслов слышал, что старик не спит, не мог заснуть, и сам, утомленный до предела и впервые за много дней попавший в тепло. Он смотрел на потолок, едва освещенный светцом, слушал, как жужжит веретено у старухи, как шуршат на полках тараканы, и думал о неудаче, все время преследовавшей его. Он не помнил, как заснул, но помнил, что сучки на потолке в колеблющемся свете лучины казались ему волчьими глазами – так выпукло и ясно вырисовывались они. Затем сучки превратились в звезды, и Суслов с ужасом подумал, что опять ему приходится спать на снегу, опять холодный ветер залезает в спальный мешок, опять одному боку жарко от костра, а другому холодно.

От этого сложного ощущения он проснулся. Было утро. Иляшев лежал все так же неподвижно, но теперь он чуть слышно стонал, словно стесняясь беспокоить других.

– Что с тобой, Филипп Иванович? – спросил Суслов.

– Душа покоя просит, – серьезным и тихим голосом ответил старик.

В первую минуту Суслова вдруг охватила радость, что не он, а старик устал первым, что теперь можно прекратить эту неистовую борьбу с препятствиями и отдохнуть. Затем ему стало стыдно этих мыслей, – старик, может быть, тяжело болен, он может умереть в этой далекой деревне, оторванной от всего мира, где нет ни доктора, ни лекарств, где кричи – не докричишься помощи.

Но странно: как только Суслов понял, что Иляшев болен, и сегодня, да и завтра, а может быть, никогда больше им не выйти в путь, он вдруг ощутил громадную усталость и снова лег, лег рядом со стариком, даже не подумав, что болезнь Иляшева может быть заразной. Ему хотелось только спать, скулы сводило зевотой, все кости ломило и вывертывало, как будто его подняли и растянули на дыбе.

Он проснулся только к вечеру. Старик по-прежнему был тих, ничего не ел. Суслов поужинал один, напоил старика горячим кипятком с сушеной малиной – по совету хозяйки – и снова лег.

Утром Филиппу стало легче. Суслов рассчитал, что старика можно в несколько дней доставить в Красногорск, если нанять в сельсовете пару лошадей. И в первый раз он сказал Иляшеву, что надо оставить поиск до весны.

Старик встал. Пошатываясь на ослабевших ногах, закричал на Суслова и, пригрозив Саламатовым, ответил, что завтра они выйдут дальше. Назавтра старик действительно разбудил Суслова еще затемно, и они снова пустились в путь.

Был конец ноября. Выпал первый большой снег, и ударили морозы, но Иляшев крепился и шел даже впереди. Иногда они пересекали охотничьи следы, тогда старик указывал на них: «Видишь!» – и упрекал Суслова в слабости. Геолог перестал с ним разговаривать.

Труднее всего было в эти дни отрывать снег на становищах, которые Иляшев находил каким-то чутьем.

Иногда Суслову казалось, что у старика есть тайная карта района с нанесенными на ней вымершими городами и становищами народа, который был оседлым, потом стал кочевым, а теперь снова сел на землю. Чем дальше они шли на юг и юго-восток, тем меньше им попадалось следов «черного камня». Тогда старик повернул к Красногорску. Теперь они подходили к нему с востока.

Последние становища они отыскали на реке Вышьюре. Здесь Суслов нашел инструменты, похожие на те, которые были у старика. Но земля не носила никаких следов рудных месторождений.

В эти дни Суслов начал уже думать, что старик сошел с ума и что сам он тоже тронулся. «Что нам надо здесь, в этой мертвой тайге?» – думал он, но утром вставал первым, кипятил снеговую воду и поил больного старика бульоном из дичи или спитым чаем с сухарями, когда дичи не было, – Иляшев не давал Суслову времени для охоты.

В декабре они пересекли красногорскую трассу, соединявшую район с миром. У трассы они увидели машину. Шофер принял их за разбойников – так страшен был их вид. Оборванные, обросшие бородами, с черными лицами, сожженными морозом и зимним ветром, они стояли перед машиной и жадно выспрашивали новости. Впервые узнали они в этот день, что жив Сталинград, что немцы нигде не могли прорваться, что скоро, должно быть, придет им капут. Последнее сообщение шофер доверил им только после того, как Суслов показал свои документы.

Суслов сел в снег и вдруг почувствовал слезы на глазах. Иляшев отдыхал, стоя на лыжах. Он, по-видимому, понял состояние товарища и не торопил его. До Красногорска по трассе было сто двадцать километров. На пути были теплые, гостеприимные села. Шофер тронул машину, все еще поглядывая на странных путников, не попросят ли они подвезти их. Но Иляшев шагнул вперед, и геолог, как бы по принуждению, скатился с трассы в редкий болотистый лесок