Текст книги "Волшебный камень"

Глава двадцать третья

Дай где стать, и я подвину землю…

Архимед

1

После заката солнца Филипп Иляшев вышел к кордону. Он постоял несколько минут на берегу, отдыхая от тяжелого пути, прислушиваясь к свисту утиных крыльев, к негромким голосам чаек. Птицы собирались в дальний путь. Приречные озера были усыпаны золотыми листьями, будто чеканные монеты плавали на ртути. Бурундуки шуршали в сухой траве, отгрызая колоски пырея, готовя зимние запасы. В вечернем сумраке продолжалась деятельная жизнь птиц и животных, ожидающих первого снега.

Иляшев протяжно вздохнул и свернул к кордону, окна которого уже затеплились желтоватым светом вечернего огня. Нет, не напрасно проделал Филипп этот лишний путь. Скоро наступит зима. Все живое ищет тепла и сугрева – нельзя оставлять Нестерова одного. Филипп сделал что мог, пусть теперь продолжают другие.

Старик постучал в окно. Скрипнула дверь в сени. Осторожный голос спросил:

– Кто чужой человек? С добром ли?

– Отвори, Мария Семеновна, это я – Филипп.

Он вошел в широко открытую дверь, щурясь от света. Мария Семеновна отошла на середину горницы, приглядываясь к нему.

– Да уж не болен ли ты, Филипп Иванович? Что-то я и голоса твоего не признала.

– Болен, – коротко ответил Филипп.

– Вот и все говорят, что злой этот начальник на работу, каждого притомил да загнал, – вздохнула Мария Семеновна.

– Ленивые говорят, – сказал Иляшев.

Мария Семеновна замолчала с обиженным видом. Она ждала новостей, да разве Иляшев скажет что-нибудь! Уж, кажись, хорошо она знала лесных людей, тихих, смирных, а вот от Иляшева душевного разговора не жди. Она отвернулась от старика и продолжала работу, за которой ее застали. Иляшев с удивлением, которого и не старался скрыть, смотрел, как Мария Семеновна упаковывала в ящики одежду, посуду. Но спросил только одно:

– А где Христина?

– Ушла на низа, – ответила старуха. И, не дождавшись второго вопроса, пояснила: – Переезжаем мы в город. Христина поедет учиться, а я буду жить в Красногорске. Квартиру нам дал секретарь. А сюда приедет новый человек.

– Когда Христина ушла?

– Нынче днем. Жаль, что ты припоздал, вдвоем-то было бы вам сподручнее.

Филипп встал, надел шапку и повернулся к двери. Мария Семеновна встрепенулась, засуетилась:

– Да куда ты, Филипп Иванович, на ночь глядя? Отдохнул бы, поел горячего…

– Некогда мне, – строго ответил Иляшев. – Старый человек не объяснит – молодой век будет мучиться. Прощай!

– Все ты загадки говоришь, – вздохнула хозяйка. – Не пойму я тебя. Сколько годов знакомы, а ты все как чужой. Возьми хоть пирога на дорогу. Христина пекла. А она тоже мудреная: то торопится, то стоит, вот и хлеба на дорогу взяла мало.

Иляшев взял пирог, спросил:

– Когда Христина учиться уйдет?

– Ой, да нынче же! Как пароход на низа будет, так и уйдет. Я же тебе объяснила. То ехать не хотела, а тут вот – воднорядь собралась. Секретарь ее срочно заказывал, да пока к нам с новостью добежали, все сроки прикончились.

Филипп вытер мокрой ладонью лицо – очень устал в пути, – протяжно и трудно вздохнул, пожал жесткой и широкой рукой руку Марии Семеновны, поклонился, сказал:

– Прости, если когда обидел. И на будущее прости! – Поклонился снова и вышел.

Мария Семеновна покачала головой, пожалела ночного путника, подивилась его непонятной речи и долго еще смотрела с крыльца, как постепенно таял в темноте силуэт человека. Иляшев шел вдоль берега, будто торопился перегнать буйную бегучую воду. Вдруг остановился, крикнул:

– Начальница здесь не была?

– Это Варвара Михайловна? Нет. А разве она с приисков вышла?

Иляшев не ответил. Он усмехнулся про себя, глядя в темную воду. Такая же темная вода была перед Христиной, и ничего не видела девушка в ней. Зла, очень зла была на Христину начальница, если даже не сказала, что уходит с ее дороги. И охотник прибавил шагу.

Он и на самом деле торопился перегнать бегучую воду. На рассвете он увидел первый плот на посиневшей реке: восемь связанных бревен, стог сена на них, огонек на глинобитном основании, человека у огня.

– Эй, на плоту! – крикнул Иляшев.

– Живы на плоту! – отозвался человек.

– Диковинку не обогнали?

– Она меня обогнала на плесе, ночевать не осталась. Куда торопишься, Филипп Иванович, подойди к мыску, я тебя на плот возьму.

– Вести несу, бежать надо.

– Ну, ин мир доро́гой!

– Прощай!

Плотик остался позади, но еще долго видел его Иляшев, взбираясь на голые скалы. И бранил себя, что совсем разучился ходить. Даже добрая весть не прибавляет силы.

На Чувале он узнал, что Христина еще вчера уехала на катере леспромхоза в нижний город, – там ее ждут учиться. Заметив, как потускнел лицом старик, люди забеспокоились, не случилось ли чего в верховьях, не надо ли что передать Диковинке. Кто-то вызвался спуститься на Велс, к телефону, передать весть, – долог ли путь в сорок верст для доброго человека!

– Не надо, – сказал Иляшев.

С Чувала он спускался не торопясь, с попутными лодками, с плотовщиками, что гнали последние плоты с оружейной болванкой на понизовые военные заводы. Будто что-то оборвалось в душе старика, когда он узнал, что была рада Диковинка уехать, была веселая и довольная в час отплытия.

Никто не шел по осенним рекам снизу вверх, люди торопились из лесов к теплу, не у кого было спросить, успела ли Христина к пароходу или ждет следующего. Да и не хотелось Иляшеву спрашивать об этом. Пусть будет, как хочет судьба!

Все лето не был Иляшев на реке и теперь с удивлением смотрел, как буйно жила она в последние дни перед льдом. Останавливаясь на ночлег в охотничьих избушках или на лесопунктах, видел Иляшев много пришлого народу. В иной избушке ночевало по двадцать – тридцать человек: плотовщики, сеновозы, лямочники, поднимавшие на дальние участки последние барки с продуктами. Вниз шли плоты елового леса на бумажный комбинат и кошели березовой болванки с участков Луниной на оружейные заводы, на лыжные фабрики. В одном месте перегнал Иляшев целую матку плотов из разобранных срубов. На плотах горками лежали косяки дверей, наличники для окон, рамы, простенки. Это гнали срубленные в верховьях дома для Сталинграда.

Об одном теперь жалел Иляшев: не мог он вернуться обратно к Нестерову, чтобы принести добрые вести хотя бы ему. Чем дальше вниз уходил старик, тем больше новостей сообщали ему. Иляшев стремился узнать и запомнить все, будто собирал новости для передачи Нестерову. С гордостью и радостью произносил он, запоминая, неизвестные мудреные названия: Тамань, Мариуполь, Нежин, Унеча, Днепропетровск.

Перед Красногорском Иляшев вдруг вышел из лодки, поблагодарил своих попутчиков, сказал:

– Однако кости мои размялись, можно идти обратно. Кормили меня хорошей пищей, чаем поили, теперь я сильный.

Сколько ни уговаривали его попутчики, он не соглашался остаться с ними. Тогда один из рыбаков вспомнил, что заказывал Иляшева в город сам секретарь.

– День пути остался, Филипп Иванович, нельзя обижать Саламатова! А там, может, в верховья пойдет катер, будут грузы завозить для лесорубов, с ним и вернешься! Слышь, нет у Саламатова известий о твоем геологе.

– У меня есть! – гордо сказал Иляшев и сел обратно в лодку.

2

Иляшев подплывал к Красногорску утром. Далеко, за береговыми бонами, направляющими молевой лес на запань, грузился катер, стояла на берегу большая толпа. Иляшев узнал среди других Христину. Он вдруг склонился к веслам, закричал:

– Греби скорее, я ее, однако, догнал!

В четыре руки гребцы толкнули лодку так, что она врезалась в берег. Иляшев выпрыгнул, словно молодой, взмахнул рукой.

– Диковинка, пошто ты ушла, когда твоя помощь требуется?

– С Нестеровым что-нибудь?

– Торопись, Христина. Не придешь – горе будет.

Тут он увидел среди толпы начальницу, Саламатова, десятка два знакомых ребят из главной десятилетней школы, что бывали когда-то в его заповеднике на Красных горах, учились охотничьему и лесному делу. И среди них стоял какой-то старый человек, пожалуй, постарше и самого Филиппа, и кричал, и суетился, и размахивал руками, словно он-то и был самым молодым из всех. Иляшеву стало неловко, что так выдал Христину. Но Диковинка, будто не видя никого, спрашивала:

– Он еще там?

– Там, – тихо ответил Филипп.

– Да-ты не бойся, Филипп Иванович, это все свои. Саламатов разрешил нам поехать на Сполох.

– А ты же хотела на низа.

– Значит, в будущем году.

– А как же начальница?

– Она сегодня уезжает. Вот сдаст нам имущество – и на пароход. Саламатов выхлопотал ей перевод в Москву.

– А это кто такой? Сам седой, а играет, как маленький олененок? У нас будто таких не бывало? – указал Филипп на смешного старика.

– А это главный начальник Нестерова, академик! – шепотом, сделав почему-то страшные глаза, сказала Христина. – Приехал помочь Сергею Николаевичу…

– Академик? – удивился Иляшев. – Это что же, выше генерала?

– Если по штатскому делу считать, так выше!

– Скажи на милость! – Иляшев покачал головой. – Видал я губернских генералов, когда еще молодой был, – но тогда таких веселых, чтобы в лес на выручку человеку ехали, не было. Тогда они только на охоту ездили!

– Это наш академик, свой.

Иляшев хмыкнул, ничего не ответил и тихонько подошел к академику. С суровым вниманием рассматривал он Холмогорова, стоя в сторонке, пока его не окликнул Саламатов:

– Филипп Иванович, вот товарищ Холмогоров хочет с тобой познакомиться. Скажи ему, есть алмазы?

Иляшев подал руку лопаточкой, вгляделся в веселые глаза старика и, облегченно вздохнув, ответил:

– Будут!

Отойдя к Христине, сказал, будто поверял секрет:

– А он добрый человек.

И с увлечением принялся переносить грузы на баржу.

– А ты куда, Филипп Иванович? – спросила Христина.

– Я с вами, – гордо ответил Иляшев. – Вышла мне теперь такая тропа, что, будь годов поменьше, стал бы я инженером. Академиком не стал бы, командовать не умею, а инженером стал бы. Всю жизнь смотрел на то, что живет и ходит по земле, а теперь узнаю, что живет и лежит в земле. Много узнал, а еще больше хочется.

Добровольцы прощались с родными и занимали места на катере и на барке. Варя расписалась в ведомости, передала ее одному из пареньков и медленно пошла к городу. На косогоре она остановилась, позвала:

– Филипп Иванович!

Иляшев догнал ее.

– Он ничего не передавал для меня?

– Нет.

Помолчав немного, отвернулась от Иляшева, потом вытерла глаза и протянула руку:

– Прощайте, Филипп Иванович!

– Прощай, девушка, – тихо ответил старик.

Спустившись к катеру, он еще раз оглянулся. Варя шла по гребню горы, гордая, красивая, с высоко поднятой головой. Старик пробормотал про себя:

– Дай бог тебе счастья!

Как будто услышав его слова, она остановилась на мгновение, помахала ему рукой и скрылась за домами.

Саламатов спросил:

– Как же ты его оставил?

– Я не самый умный, товарищ секретарь, – сердито ответил Иляшев. – Я – неученый старик. Ты с других спрашивай.

– Работает он?

– Да.

– Ты не сердись, Филипп Иванович. Когда приедешь к нему, скажи: нам тут тоже нелегко было его защищать!

– Скажу! – пообещал Иляшев. – И об академике скажу…

Погрузка закончилась. Уже на катере закричали, чтобы отдавали концы. Черный дымок вырвался из трубы, расстилаясь по серебряной воде, словно отделка чернью по ножу. Натянулся буксир, запел, как басовая струна. С берега подавали последние посылки, пачки газет. Взметались руки, чтобы в последний раз пожелать счастливого пути. Иляшев перешагнул узкую полоску воды и встал на палубе катера рядом с Христиной. Медленно удалялся берег и стоявшие на нем люди.

Академик крикнул:

– Открывайте прииск поскорее, Христина! Весной приеду на ревизию!

Что-то сказал Саламатов, но слова отнесло ветром. Он помахал рукой и зашагал в город.

Христина перешла к носовой рубке и прислонилась к стенке, раскинув руки, подставив лицо ветру. За ее спиной на барке вдруг вспыхнула песня. Молодежь прощалась с городом, а может быть, ободряла себя.

 
То не свет с облаков —
Круча горная,
То девичья любовь
Непокорная!
Мне б не горе тужить
Да бездолиться,
Мне бы крепко любить
Друга-молодца!
Не до свадьбы, цветов,
До венчания,
А на веки веков.
До скончания!
 

Душа Христины не нуждалась в песне. Сама она была как песня, высокоголосая, летящая.

Глава двадцать четвертая

Если это безумие, то в нем есть система…

В. Шекспир

1

Нестеров почти закончил свой труд. Последние шурфы были заложены на границе долины и испятнали землю у подножия скал. Каждый вечер Даша, сияя от радости, сообщала за ужином короткую цифру: один, или – три, или – пять. Были дни, когда она называла и значительно большую цифру. Это было количество снятых за день с ленты кристаллов. Тогда Головлев опять начинал настаивать, чтобы Нестеров послал гонца за помощью, потому что разведка незаметно превращалась в приисковую разработку, а для этой разработки нужно было много людей, механизмов, транспорта.

Но Сергей все отговаривался и стремился к тому, к чему постоянно стремятся все геологи: он хотел сам полностью разведать месторождение и определить запасы сырья в нем, чтобы преемники его – производственники – не говорили потом, что он ошибся в оценке, не учел, мол, и то и это…

Они уже определили, что карстовые воронки следовали одна за другой в меридиональном направлении с юга на север и становились все глубже к северу, вдруг прерываемые скальной породой, выходившей вновь на поверхность как пороги. И каждая воронка была наполнена той же синеватой глиной, в какой они увидели первый алмаз. Теперь Нестеров тешил себя надеждой вдруг найти коренные выходы породы, из которой образовалась эта глина, но не говорил о своей надежде даже Головлеву. Тот мог вполне справедливо ответить, что Нестерову ни к чему пытать судьбу. И геолог, не объясняясь, все ускорял темп разведки.

Он так втянулся в эту тяжелую работу – а ему приходилось и забойщика заменять, и на промывке стоять, и помогать при переброске концентрата, – что она больше не изнуряла его теми резкими периодами слабости и утомленности, какие случались с ним раньше. Временами он сам поражался, сколько же силы таит в себе человеческое тело, хотя и понимал, что в нем по-прежнему накапливается усталость.

В последних числах сентября неожиданно ударил крепкий заморозок, а ночью выпал снег. Он шел всю ночь, и было непонятно, откуда в небе скопилось столько влаги, чтобы выстлать белыми холстами всю землю. Утром Сергей увидел изменившееся еще раз лицо земли. Оно было строгим и прекрасным в непорочной белизне и чистоте. Только следы зверей и птиц да упавшие с ветвей вместе с листьями комья снега пятнали искрившийся на солнце наст. Обледеневшие деревья казались искусственными, как будто неведомый ваятель сработал этот лес из мрамора и серебра. Отяжелевшие сучья пригнулись к земле, словно прощались с ней до весны, когда она снова начнет питать их и отдавать им свою могучую силу.

Этот ранний снегопад насторожил всех. Конечно, снег упал на теплую землю, валуны в речке были голы, на них снег еще не мог удержаться, стаял, но такой снегопад предвещал раннюю зиму. И когда Головлев, зайдя к Нестерову поутру, сказал, что пора им посылать человека в Красногорск, Нестеров согласился. Он выговорил еще только один день и понял по лицу Головлева, что парторг не простит ему дальнейшей задержки.

За этот последний день Нестеров приказал перетащить вашгерд к границе обследованной площади, чтобы, воспользовавшись неожиданной прибылью воды на маленьком горном ключе, промыть на месте пробу из последнего шурфа, забитого на склоне горы. Там, в логу, покрытом буреломом и мелкой порослью, рядом с известняками, он обнаружил новые выходы той же породы и хотел обязательно исследовать их. Весь день отряд бил шурфы, потом небольшой разрез, а к вечеру, когда промытый на месте концентрат был доставлен к рентгену, Нестеров объявил завтрашний день выходным.

Сам он просидел почти всю ночь у рентгена, просматривая эту последнюю пробу. Она ничего не дала, и под утро Нестеров, разочаровавшись в своем предположении, окончательно решил, что пора им возвращаться в город. Те запасы минерала, которые он определил во время разведки, были не очень велики, но вполне достаточны для того, чтобы оправдать его предположение о наличии промышленных месторождений алмазов.

День они посвятили отдыху. В одной из палаток устроили баню и по очереди вымылись горячей водой. Даша принялась за генеральную стирку. Евлахов готовил праздничный обед. Головлев выдал всем по чарке водки и объявил, что завтра они выйдут в город для передачи разведки производственным организациям. Все они заслужили отдых, но очень может быть, что им придется скоро вернуться сюда уже с другим заданием – для начала производственных работ. Тогда те шурфы, что они пробили за лето, станут отправной точкой для производственников, экскаваторы и лопаты снимут всю породу и перемоют ее, и алмазы, что еще лежат в глубинах, будут извлечены. Это будет уже не выборочная работа шурфами, а настоящее производство – прииск, который навсегда изменит лицо долины.

Нестеров с глубоким чувством нежности поблагодарил товарищей. Что бы сделал он один, без них? И когда они стали что-то возражать, он замахал руками, перецеловал всех и долго растроганно молчал.

2

После завтрака он взял ружье и вышел из дому. Чистый воздух неожиданно раздвинул перед ним горизонт. Сверкающая белизна снега и голубизна неба сливались на вершинах гор, будто там небо касалось земли. Нестеров медленно взошел на ближайшую вершину. Легкие облака окружали его, рождаясь на склонах, прямо под ногами. Они поднимались тонким волнистым дымком, то истаивая на глазах, то вновь возникая, обвивая кривые горные кедры. С высоты открылся неповторимый вид взметнувшегося к небесам Урала. Костлявые скалы с тенями между ними казались повисшими в воздухе. Безграничность лесных массивов, лишь кое-где прорезанных серебристыми лентами рек, вызывала печаль.

Печаль постепенно заполняла душу Нестерова. Он поддался ее тонкому очарованию, еще не сознавая, чем она вызвана. Он видел безлюдный мир как бы только что возникшим, видел его красоту. Но все его существо протестовало против этого одинокого любования красотой, – ему нужен был человек, откликающийся на зов его души, если даже этот зов не выражен словами. И, не сознавая, что делает, Сергей вдруг крикнул во всю силу голоса, от всего переполненного печалью сердца:

– Христина-а-а! – словно надеялся на отклик из далекого мира.

Далеко-далеко пролетел его зов, и вот он вернулся, усиленный многократно скалами и ущельями. Он возвращался волнами, то стихая, то вновь разрастаясь, и наконец растаял в безграничной тишине. Сергей вздохнул. Первый раз он позволил себе излить все чувства и надежды в этом зове, оставшемся без ответа. Сколько подавленных желаний, сколько разрушенных мечтаний, сколько надежд вдруг прозвучало в этом призыве! Так долго он подавлял каждое желание, что все они сейчас жестоко отомстили ему, раньше чем он понял, что происходит в душе. Испуганный этими вдруг вырвавшимися на волю помыслами, Нестеров медленно повернул обратно в долину. Замкнутая со всех сторон котловина ожидала его, чтобы напомнить о работе, закрыть опасный для души простор Большой земли. В долине ему легче будет вернуться к единственно важному сейчас: к труду.

Но покой уже был нарушен. Все изменилось и в природе, как будто волнение человека передалось горам и лесам, небу и земле. Дунул южный ветер. Снег сразу насытился влагой. Он на глазах Сергея сползал с камней, стекал еле приметными струйками. Но вот струйки слились в ручеек, вода зазвенела по камням.

Горный ключ, вдоль которого они били последние шурфы, вдруг вспенился и набух, перекатывая камни. Стало жарко. Усталость овладела Сергеем. Он снял ружье с плеч, опираясь на него, спустился к ручью и сел на обломок скалы. Вода теперь бежала у самых ног. Он слушал ее бормотанье, в котором было какое-то сожаление. Так он сидел долго-долго, ища отдыха, но не было покоя в его душе.

Поток разыскал расщелину, хлынул по ней и вдруг ворвался в карьер. Он перевернул вашгерд, ударил его о камень, снова перевернул и разметал кайла и лопаты. Сергей проследил, как они ныряли в мутной воде, высовывая деревянные рукоятки, словно прося о помощи. Он не сдвинулся с места. Все равно, работа закончена!

«Нельзя человеку быть одному!» Эта мысль вдруг озарила его с такой яркостью, что он приподнялся, словно услышал ее сказанной кем-то другим. «Нельзя!» И он понял, что все эти месяцы ждал прихода Христины. Ждал и был уверен, что она вернется! Что же он не торопится к ней? И, словно поднятый внезапным призывом, Сергей сбежал с горы, чтобы сейчас же, немедленно, не откладывая ни секунды пойти к ней.

Вытащив из воды кайло и лопату, он остановился у вашгерда, чтобы перетащить его на место. Наклонился – и замер. Поток проносил мимо него темно-синюю землю. Поток клубил и швырял мелкие гальки и песок, хлестал через борта вашгерда и оставлял их на обшитом сукном дне ящика. И среди этих галек Нестеров увидел сияющие камни!

Сукно было прорвано острыми камнями, прокатившимися по нему. Но в тонкой струе воды, хлеставшей через вашгерд, ясно блистали кристаллы алмаза. Их было всего три. Но они были примерно такого же размера, как и найденные ранее, они были родными братьями тем, что лежали в разведанных карстовых воронках, и они указывали путь, каким прошли те алмазы, и подтверждали предвидение Нестерова. Теперь он знал, откуда попали алмазы в долину. Они были заключены в южной гряде гор, в толще оливиновых пород, прикрытых сверху более поздними известняковыми отложениями.

То, что размывал ручей, что выносил из лога вниз, было настоящим месторождением, намного богаче, чем мог надеяться геолог. Это была победа разума, точное предвидение, подтвержденное сиянием драгоценного камня. Нестеров поднял ружье и выстрелил из обоих стволов, покрывая гул выстрелов ликующим криком:

– Победа!

Прислушавшись к удаляющемуся крику, он перезарядил ружье и снова выстрелил.

– Победа! Победа!

Он так страстно хотел услышать ответ на свой зов, что шагнул вдогонку удаляющемуся с перекатами эху и ничуть не удивился, когда издалека донеслось:

– Серге-ей!

Напрягая зрение, он смотрел на перевал, пока там не показалась маленькая фигурка. Медленно закрыл глаза, опустил ружье, прижимая руку к бьющемуся сердцу. А зовущий девичий голос звучал все ближе:

– Серге-ей!

Он сделал несколько шагов, покачиваясь на ослабевших ногах. Где-то, еще далеко-далеко, перекликались молодые голоса, словно лес ожил и двигался на его праздник. И вдруг Христина появилась прямо перед ним. Еще покачивались за ее спиной ветви кустарника, а свет ее глаз бил в его сердце. Раскрасневшаяся, растерянная, она не успела еще вернуть себе привычную сдержанность, и когда он протянул к ней руки, она, как во сне, пошла к нему…

Тогда наступило смущение, заставившее их заговорить, перебивая друг друга, но слова не могли сказать всего, они были беспомощны и смутны:

– Я так торопилась…

– Я так ждал…

И они замолчали, привыкая к сладостной близости. Он отстранился, держа ее за плечи, оглядывая ее. Такой она приходила в видениях и снах: смуглой, сильной и нежной. Сквозь загорелую кожу просвечивает румянец смущения. Глаза ее не стыдятся чувства: они смотрят открыто и прямо.

За ее спиной он увидел Иляшева, который сигналил кому-то рукой. Старик был весел, оживлен, как будто помолодел за время скитаний. Он отходил к лагерю, скрываясь между деревьями, все так же маня кого-то за собою протянутой рукой. И тогда Сергей увидел молодых ребят и девушек, которые, осторожно поглядывая на него и на Христину, отходили вслед за Иляшевым туда, где белели палатки лагеря. Они шли чередой, пригибаясь под тяжестью вещевых мешков, но, как будто и не усталые, шли легким шагом, словно возвращались после короткой прогулки в свой лагерь. И Нестеров увидел впереди этой группы давних своих знакомцев, приходивших к нему делегатами от школьников.

– Кто это? – спросил он.

– Моя бригада, – гордо ответила Христина.

– Как же ты вернулась ко мне?

– Об этом потом, потом!..

Он притянул ее к себе, охваченный страстным порывом. Она отстранилась, бледная. Глубоко вздохнула, сказала:

– Нашли вы алмазы? Саламатов сказал, что получена непонятная радиограмма… Он просил радировать. Мы привезли новую станцию…

Она говорила медленно, прерывисто, еще не привыкнув к тому, что с ним можно говорить наяву, а не только во сне. Он молча подвел ее к вашгерду. По нему все бежал неиссякающий ручеек, омывая своей струей три первых алмаза из земной глубины, которые обещали полную победу. Она нагнулась над ними, восхищенная и безмолвная, потом взяла один из кристаллов и подняла к Нестерову побледневшее лицо:

– Почему же вы молчите? Надо их показать всем, всем!

И закричала полным, сильным голосом, в котором все еще пело ее найденное впервые счастье:

– Товарищи, сюда, сюда!

От лагеря послышались взволнованные голоса бегущих людей. Нестеров и Христина ожидали их, стоя на обломке скалы у воды, которая клубила мутную пену, повторяя работу древней реки и вымывая из глубины потерянные алмазы. Мир был щедр на краски и звуки, он был прекрасен особой красотой осени, красотой плодородия и свершения желаний.

1945–1952