Текст книги "Точка глины"

Когда лучше быть сумасшедшим?

Федя, очарованный новой жизнью, увлеченный чувствами и деятельный, готовился к следующей смене. Аккуратно разложил на столе то, что нужно взять на работу – кое-что покушать, теплые вязанные перчатки, ремень, которым он всегда подпоясывался, потому что боялся повредить себе чувствительную к сквознякам спину. Он решил нарушить привычный маршрут. Пойти утром не к кинотеатру «Космос», а на остановку, где появляется 18-й автобус после выезда из терминала и начинает таким образом длинный путь до Лаагри. Федя придумал это для того, чтобы найти Лилю. Поскольку заметил, что не каждая из его поездок на работу приносила им радость встречи. И он решил попробовать другой путь.

…Проснулся и вышел очень рано. А город оказался пустой. Стояли припаркованные на ночь машины, и липы играли бликами солнечного света на асфальте и на тротуарах. И ни одной живой души. Федя, минуя центральную городскую площадь через сквер, пробежал вниз по ступенькам, что вели к старой и знаменитой на всю Европу лютеранской церкви.

Неподалеку от нее он и очутился, когда, закрыв глаза, спрыгнул вниз со смотровой площадки для туристов, потому что так вдруг решил испытать судьбу и проверить, реально ли то, что с ним происходит.

А умереть ему не дали. Между прочим, он подозревал, что так оно и будет. И Федя опешил, ощутив себя целым и невредимым. Но куда же подевались люди? Может быть, в Таллине случилась какая-то страшная зараза? Или радиация успела за ночь уничтожить население? И люди испарились. Но тогда должен был произойти страшный взрыв. А Федя его не услышал.

Вспышку от самого взрыва он, конечно, мог пропустить, потому что был в тот момент чем-то занят другим – дремал или глубоко задумался. И понимал, что войны еще не случилось, иначе радиация порушила бы важные для обеспечения его жизни атомы, да, и как бы он тогда увидел опустевший город? Наступил что ли год 2012-й? А Федя его проспал, или как?

Если живые люди в один миг куда-то вознеслись, воскресли и ушли в небесный мир, то почему же это чудо не коснулось Феди? Или он оказался недостойным, или о нем по нелепой ошибке забыли?

«Я сейчас проверю. Я посмотрю, а что происходит на площади у ратуши? Там обычно всегда много людей, они должны быть и сейчас», – решил Федя, подумав, что ведь кто-нибудь уже вышел из дома и точно так же, как он, ищет живых или прогуливается с собачкой.

На Ратушной площади гулко отдавались эхом его шаги по булыжнику. Солнце светило ласково, но сильный тугой ветер гонял бумажки и перекатывал, куда хотел, окурки. Феде показалось, что он замерзает.

«Это меня радиация продувает насквозь. Смертельная доза! Потому и знобит, – решил он и опроверг свои же домыслы. – Какая еще радиация? Ведь не было никакой войны. Никто ничего не сообщал – ни по радио, ни в газетах. И не могли горожане так быстро, за одну ночь, куда-то сразу и до последнего исчезнуть».

Дома стояли в обычном порядке. Витрины отражали улицу, соседние стены, окна и Федю, озирающегося и высматривающего кого-нибудь живого. Он подумал, что сейчас подойдет к любой машине и попробует ее открыть – запиликает сигнализация и кто-нибудь обязательно страшно заорет на него сверху из окна. Федя покрутился возле машин, поднял голову и посмотрел на дома, не выглядывает ли кто? Занавески и шторы даже не шевелились.

– Угорели что ли от своего брикета? – подумал огорченно Федя. Он знал, что в большинстве домов Старого города сохранялось печное отопление. Из экономии. Он подобрал случайный под ногами на вид тяжелый камень – обломок отвалившегося где-то рядом резного средневекового карниза. И на эту его манифестацию никто не проявил беспокойства. Бить стекло у красивой машины ему не захотелось. И разрушать тоже ничего не хотелось – не было настроения.

Людей нет. Погибли! Но тогда должны быть птицы! Они всегда прячутся в листве и летают с места на место. И таллинские чайки! Они-то никак не могли исчезнуть, потому что на крышах многих домов у них устроены гнездовища.

Федя одно время долго удивлялся, когда после приличного дождя или ливня у водосточных труб замечал откуда-то появившиеся мелкие рыбьи и чьи-то ещё тщательно обглоданные косточки. Пока не догадался: их ему специально под ноги никто не подбрасывает, а это просто смывает дождем скопившиеся на крыше остатки птичьих трапез.

А еще Федя замечал раньше, когда случалось ему оказаться рядом с чьими-нибудь похоронами, что всегда где-нибудь на соседних деревьях сидела сорока или какая-то другая птица. А если отпевали сразу двоих, то две сороки! И Федя после этих своих жизненных наблюдений вывел, что это души умерших в первые дни после кончины присутствуют на собственных похоронах в виде птиц.

Птицы, как назло, над притихшим средневековым Таллином не летали и не кричали. Кто их знает, может быть, они в это время собрались где-то у моря, на камнях в Пирита, а к обеду как раз и появятся. Феде нужен был ответ сейчас, немедленно: что случилось с его родным городом?

– Научись думать правильно.

– Это что же получается, я до сих пор думал неправильно?

– Подумай….

– Да. Случившееся нужно обмозговать по порядку. И сначала нужно поймать логику событий, – озадачил себя жаждущий рассудительности Федя. – Если город мой опустел, то что же в таком случае стало с другими городами и с жизнью на Земле? Есть ли вообще какая-нибудь связь? Где-нибудь что-то работает? Поговорить с кем-то надо. Расспросить, что да как, и понять: что происходит? Может быть, все люди на месте, а это меня одного куда-то опять занесло, да так круто, что я ничего и никого не вижу. Слепой на ум стал совсем. Это с моим сознанием что-то происходит. Но кто же прицепился ко мне? Кто это меня так? Перемещает туда-сюда… Ведь это не я сам придумал. Да я так просто и не умею. И в голову не пришло бы! Мною управляют! – Феде стало страшно от этой мысли. Он увидел себя беспомощной игрушкой в чьих-то недобрых руках.

– А если это никого не касается, а это я сам во всем виноват, а может быть, и не виноват, но со мной что-то случилось, я перестал узнавать мир, я в каком-то другом измерении? Но мое сознание ведь со мной. Куда бы я ни шел, я все равно иду сам и наедине с собой. Мне некому даже крикнуть. Я хочу увидеть птичку. Или мышку. Или жучка, таракана! Живность куда вся делась? – Федя негодовал без злобы. Но огорчение точило его и стучало, рвалось наружу, а он ходил как будто немой и забывший о том, как это – произносить слова.

– А ты порычи, помычи, загавкай.

– Эй! Аа-а! Есть кто-нибудь живой? – прокричал Федя и глянул на церковный высоченный шпиль. Подумал, что вот сейчас бы и появиться там, в вышине, рядом с крестом на золотистом огромном шаре асмодею. И мурашки пробежали по его левому боку и застряли в волосах за ухом.

– Зачем я о Нем подумал? Неужели ничего нельзя и так, чтобы без Него? – это Федя уже шептал и с опаской поглядывал на церковь, переводил взгляд на крыши других домов, снова на пустынные улицы, играющие своими стеклами с теплым, искристым солнцем.

– А красиво-то как! И воздух такой свежий, – заметил Федя. – Это какой же у нас сейчас месяц?

И уже не мурашки, а ужас облил Федю, но не так что с головы до ног, а наоборот, сначала у него онемели ноги, и он почувствовал как наполнился неприятной тяжестью, заныл живот, и далее – отчаяние засело где-то в горле. Он стоял с открытым ртом, стоял и дышал, как пойманный беглец, глаза широко распахнув. Он сознавал и помнил, что сейчас для него не может быть ничего другого, кроме зимы, и весна никак не могла придти раньше времени.

– Это значит, что город и люди никуда не пропали, все живы, – Феде от этой догадки стало легче, он уже почти оживал. – Это со мной опять какое-то приключение. Я попал сразу в зеленый и сладкий май. Потому что в это время листочки на березках всегда, как леденцы – липкие и сладкие. И потому что я всегда шутил на работе с парнями, когда дело касалось снега, мороза, темноты и пронизывающего ветра: «Не май месяц, однако!». Вот, всегда нужно следить за своими словами. Откуда знаешь, как оно может вдруг для тебя обернуться? И куда занесет и что откуда не возьмись станется?

В Таллине и в мае бывает иной раз так холодно, что зима отчетливо напоминает о себе, и всегда ожидаемый май дает повод вспомнить про то, что не на Канарах, однако, а в северных широтах угораздило Федю проводить свои дни на Земле. И здесь, между тем, он встретил свою Лилю.

– Так и лети во Флориду! – попрекнул сам себя Федя. – Наскреби, заработай деньжат на билет и лети! Какая тебе разница, где тебя черти носят?!.. По свету? Да! По какому-то несусветному. А почему «черти»? А, может, и не черти? А вот возьму и улечу, – подумал Федя заносчиво и улыбнулся. – Да! Лети! Кому станет плохо? Или думаешь, кто-то ухватится за рукав и воскричит: «Ой, Федя! Постой, родимый! Не улетай! Зачем тебе Америка?! А мы-то как без тебя здесь, в этом промозглом Таллине? И что нам тогда эта жизнь?».

– Листья, вы меня любите? – Федя пристал к деревьям.

Федя понял, что не был светочем ни для кого никогда. И себе самому – тем более – не всегда в удовольствие. Но мысль, позволившая установить ему наличие где-то неповрежденного мира и сохранность его родного города, как и живучесть всего человеческого рода, помогла ему погасить отчаяние, испуг и недоумение. Требовалось восстановить утраченный каким-то непонятным образом доступ к живому реальному миру.

– Если никто никуда не пропал, и все на месте, это значит меня носит какая-то сила. Не носит, а заносит! – уточнил Чока с иронией. – Получается, мое сознание – не мое. Ё-моё! А чье же тогда?

– Эй, липа, скажи мне деревянная старушка, есть ли где-то в этом мире не мое сознание? Ой, не так. Есть ли где-то мое сознание еще, а не только вот здесь и сейчас? – старая липа у церкви на Федино приставание промолчала. А если и отвечала, то это надо было уметь ее слушать. А Федя, похоже, пока что ничем подобным не располагал. В себе. И был как бы не в себе.

– Ты глупые вопросы задаешь, паренек, – Федя себя препарировал. – Твое сознание, как и твой нос неразделимы. От тебя их не отличишь. Ты должен был спросить у липы про свою душу! А сознание – это химера!

У Феди стали круглыми глаза. Вот! Кто это сейчас сказал про душу? Кто мне это сказал? Неужели липа заговорила? Или я стал ее понимать? Или опять – это одно и то же мое сознание и его бестолковые бесконечные переливы. Вот, как листочки на липе – их тысячи, они шевелятся, как только ветерок коснется их. Так и мои мысли, так и мое, и у всех людей – сознание! Я!.. Нет, не я, а мое сознание – липа? – Федя рассмеялся. – Липа когда-нибудь даст дуба! – Совершенно по-дурацки пошутил бывший всегда при Феде и потому не ставший пока еще знаменитым филолог. – Мое сознание – липа. Липовое. Потому что в нем эта липа с листочками. И церковь, и небо, и птицы, и Таллин, и я… И Лиля! Моя! – Федя запел и вспомнил про Лилю. Ее всего больше ему не хватало сейчас! Он почувствовал, что у него есть что-то такое, чем он сильно хочет поделиться с нею. Он почувствовал, что вот-вот и научится летать. Или уже летал. Парил. Ну, и что с того, что только в уме и сознанием. Но ведь сумел же оторваться от земли и все-таки взлетел!

– А вы говорите: «липа,» – улыбнулся Федя невидимым собеседникам. Или тем же липам, что стояли старушками у церкви.

– Иди в город! Ты там ее найдешь! – Федя ли сам сделал напутствие себе или опять чей-то голос ему послышался? И никак не ушами, но сразу проникнув в ум и став достоянием сознания. Это надо запомнить, – прошептал Федя. – Сознание и душа, вот они всегда должны быть вместе. А не нос и сознание. Нос что? Ну, нос, ну ладно, мой нос. Пока что мой. А если я вправду когда-нибудь улечу далеко-далеко и меня не станет на Земле, кто раньше там будет, мой нос или моя душа?

– Лилечка! Милая! – закричал Федя в пустыне узеньких улочек Таллина. – Ответь мне, как есть: если я вдруг умру и исчезну, скажи, обезлюдеет ли мир без меня?

– А как ты их различишь, нос и душу – в своей Небесной Флориде? – вот опять. Чей это голос? Кто это сказал? – Федя с опаской посмотрел на шпиль другой церкви, открывшейся ему после блуждания по городу, и даже, затаил дыхание. Он снова увидел липы – не дай Бог, там теперь спрятался этот самый черт!

– Отстань! – приказал себе Федя. – Перестань думать о том, о чем не хочешь. О том, что тебе не нужно. Думай о своей душе… А что мне с ней делать? И я, если честно, не знаю, какая она… – эти мысли следовали одна за другой, и Федя опять растерялся. И сбился, и забыл, о чем таком важном он только что догадался и что ему померещилось, и чуть ли не стало его достоянием.

– Я ничего не понимаю! Что со мной? В чем разница между моим сознанием и моей душой? И почему это я их сразу присваиваю? А разве они – мои? – эта мысль для Феди оказалась еще более неожиданной, чем поразившее новизной и только что случившееся липовое с ним откровение.

– Ты думаешь постоянно телом, да-да, именно! Носом своим ты думаешь, кожей, руками и совсем редко головой. Хотя это одно и то же. А нужно думать душой. Почему она у тебя не работает?

– А? А… я не знаю, как ее включить. Не умею. – ответил Федя, не стесняясь чувства своей вины.

– Так иди и учись! В чем дело?!

…Федя не понимал, откуда в нем эти реплики и разговоры. Занудные? Нет. Он сам себе отвечал. И себя самого спрашивал. Или кто-то незримо присутствовал рядом и не покидал ни на шаг паренька. И Федя решил, что умные и приятные ему вещи, и совершенно новые для него слова говорит кто-то очень хороший и добрый, а вот глупости – это он всегда сам говорит. Они – его несомненная собственность. «Вот и хорошо! У меня всегда есть собеседник! И ничего, ничего плохого в том, что я его не вижу!» – Федя уважительно посмотрел на липу, на ее таких же старых и крепких подруг, и пошел в город. Переживая неожиданную и преждевременную смену времен года. И согласившись, что пусть будет то, что будет!

– Ты понимаешь, тебе не нужно метаться, бегать, ты не должен быть слепым, и перепуганным тоже не нужно жить. Ты ведь умеешь спокойно подумать. Взять и рассудить внимательно. Вот видишь, пропал город. То есть люди пропали. И время какое красивое – май! Весна, значит, ты дождался ее. Она – в твоем сердце. И ты ведь сам вспомнил, что в том мире, откуда ты здесь появился, там пока что зима. И тебе туда предстоит вернуться.

– Лиля! Это ты мне шепчешь? Это ты со мной разговариваешь? Но почему я тебя не вижу?… Нет, вижу. Я могу вызвать твой образ, я могу тебя сейчас же оживить и увидеть прямо перед собой!

– Браво! Совсем с ума съехал!

– Ничего не съехал. Она мне очень нравится. И если бы не было ее, разве я вот так сейчас шел и болтал что попало? – опять кто-то спорил с Чокой. А Федя понимал, и чувствовал, или больше чувствовал, чем понимал, что ему сейчас важно успокоиться, укрепить свой дух и научиться заново читать свою душу. Или хотя бы прислушиваться к ней.

– Давай, не спеши. Но по порядку. Если вокруг так странно, город умер, что-то случилось, никого нет, улицы пусты, птиц не видно… А липы – они что? Мертвые? Нет. Я только что разговаривал с липой. Это мой, значит, уровень. Ее я заметил, с ней у меня полный контакт. А вот города пока что не слышу и не вижу, и людей – подавно. Вот потому они для меня такие. Вымершие. Или воскресшие. И улетевшие так высоко и так далеко, что мне туда еще шагать и шагать. А там очень красиво. Там – невыразимо словами. Там – счастье и там – Любовь! Там тепло и там все улыбаются, потому что читают друг друга, понимают, слышат, любят, берегут, уважают и лелеют. Там даже не надо никого терпеть. Потому что нет вообще никакого чувства неудовольствия. А вот я – деревянный! Мне самого себя еще научиться надо терпеть….

Федя шел правильным путем.

– Не мечись! Не сходи с ума. Овладей ситуацией. Овладей собой. Стань властелином своего сознания. Пробудись, душа! И твои шаги не будут бессмысленными. И ты сразу найдешь то, что тебе нужно.

Ты хотел увидеть следы разрушений, атомного взрыва, пожаров. Ты думал, что где-то должны быть трупы и ад вокруг вместо бывшего еще вчера живым города. А ты видишь солнце, красивое утро? Ты слышишь свои шаги? Никого нет, никто не движется. Они замерли, потому что ждут тебя. Они хотят, чтобы ты дошел и чтобы нашел их. Думай. Нет смысла бежать сейчас к морю и в порт. Нет смысла ломать витрины магазинов. И банк тебе не нужен. Потому что это тебя не касается. Это продолжение твоего тела. Телесного тебя. Тебе была подсказка. Ты оказался у церкви. А Бог разве там, в ее шпиле или между тех камней, из которых она сложена? Ты кого искал на шпиле и чуть ли не лазающего по высоченному кресту?

Но Бога ты там не увидел. И Лили твоей там не оказалось. Почему? А потому что их и не было. В твоем уме и в твоем сознании. Значит, и в твоей душе.

– Обижаешь! В душе они все есть и еще как есть! А моя беда в том, что я не видел своей души. И потому не видел их. Моих любимых. А что не люблю, то видел.

– Тело видело! Твое телесное с глазами плоти. А духовное так не смотрит.

– Значит, я мог найти муравейник и обнаружить, что он живой. Это мне надо было бы куда-то за город убежать. И птиц я нашел бы. И в конце концов людей. И восстановил бы жизнь. Но прежде я должен был понять, нет, сначала хорошенько и не без усилий подумать. О себе. О Боге, о Лиле. О чем еще?

– О том, что если город вдруг оказался безжизненным, то значит, ты умер первым. У тебя нет больше тела. Ты теперь – душа.

– Так что? Я разве умер? – Федя от этой мысли подскочил на месте и ужас сделал его невозможным. Страх слепил его в комок мокрой глины. Как?! Умер и не услышал? И не узнал?

– Успокойся. Ну, как бы ты сейчас ловил свои же мысли, если бы был мертвым?

– А если это мне мерещится?

– То, что ты живой? Такое никогда не мерещится. Впрочем, как сказать. Большинство живущих на Земле слишком много времени проводят в этом состоянии. Но оно в словах схожее, а в сути – совершенно различное. Многие на самом деле мертвы, хотя и мыслят, и многое чего еще делают. Мертвы душой. А делают телесное. И думают телесно. И живут телесно. Ну, какая это жизнь? Это мерещится, что они живы. Тем, кто с ними и в их измерении общается. Но они и не прыгают и не лезут куда попало, они довольны своим таким состоянием.

– Так уж и довольны? Нет, они страдают, – не согласился Федя с навязчивым собеседником. – Они очень и часто страдают, и вопросы задают эти трудные. И в себе это носят. Молчат. Потому что не принято обнажать свою душу. Стыдливость такая вот. Извращенная. Чувством меры называется. Признак здравомыслия и рационализма.

– Так не лучше ли в таком случае быть сумасшедшим?

– Как я? – Федя широко улыбнулся. – Лиля? Это ты со мной разговариваешь, а я не вижу тебя, потому что глупый и…телесный. Живой как бы. Но тебя не вижу. Слепой я душевно. – Лиля пропустила его слова безответно.

Обстоятельства нужны другие. Зрение другое требуется. Иначе город останется неопознанным и жизнь не обнаружится. И ключ окажется не найденным. Это Федя понимал четко. Этим он уже владел.

– Ключ куда? К чему? От чего? К твоему, Лиля, сердцу?

– К себе настоящему. И к Жизни настоящей. Иди сейчас на то самое место, где ты однажды в юности хотел умереть.

– Потому что был слишком глуп и задирист. С претензиями. Обижался на всех. А никто не замечал.

– А почему ты не хочешь посмотреть тот район, где мы встретились в первый раз?

– Хойму?

.. Автобус заскрипел тормозами и подтолкнул к пробуждению дремавших в креслах пассажиров.

– Опять эта Хойму! Выходить? Или ехать дальше?

– Федя, привет! – похлопал его кто-то по плечу и сзади.

– Ой, Володя! Ты разве этим же автобусом на работу ездишь?

– Да получилось так. От контролеров пришлось выскочить. Я на завод 26-м всегда еду, мне из Нымме так очень хорошо получается. А потом пересадка, правда. На любой, что везет в Лаагри. Но на днях я получу машину из ремонта. Так что, если хочешь, будем ездить на работу с комфортом….

Федя слушал Долматова в пол уха, а сам в это время переживал, что потерял так неожиданно майский город и не успел найти Лилю. И не выяснил, а куда же все-таки делись люди. И каким-то проблеском надежды чувствовал, что ответ у него уже есть. И вообще, он ничего и никого не терял. Мир в цельном и самом живом виде был где-то рядом. Так не в самом ли Феде?

Зачем же вы со мной так? Неужели иначе никак? Не миновать, то есть не преодолеть точки глины, не пройдя и, самое главное, – не осмыслив самостоятельно такие с виду простые вещи. Нужно преодоление себя. Нужно зрение, и так, чтобы видеть окружающее в реальном его виде, и себя таким образом узнать настоящего. И вкусить это не так, чтобы сладкое, но и не горькое, непонятное, называемое бесцветно и просто – суть.