Текст книги "Мой театр. По страницам дневника. Книга II"

Чувствуя все более и более уверенно себя на сцене, я начал входить в свой прежний график выступлений, образно говоря, плясал «от восхода до заката», всё: от классики до модерна. Впервые после травмы 23 апреля я исполнил «Спящую красавицу» в ГАБТе.

Там же, 27 апреля на «Benois de la Danse» мы с Платель вышли в Белом adagio из «Лебединого озера» в редакции Р. Нуреева. Лиза прощалась со сценой в Москве, ее уже назначили директором Школы танца при Парижской опере. После выступления я сел в поезд, чтобы в Мариинском театре еще раз станцевать кавалера де Грие в «Манон».

Дело шло к закрытию здания Большого театра. Французская компания Bel Air, которая специализируется на создании киноверсий спектаклей музыкального театра по всему миру, сняла для проката «Пиковую даму» Р. Пети.

Масштаб надвигавшейся катастрофы мы в ГАБТе еще не до конца осознавали. Казалось, что этот ужас вот-вот закончится, что найдутся в стране здравомыслящие люди, во власти которых было остановить эту катастрофу. Однако «Пиковая дама», которую мы с Илзе Лиепа станцевали 19 мая 2005 года, стала последним спектаклем, который транслировался в прямом эфире по каналу Mezzo по всему миру из настоящего исторического здания Большого театра.

Утрата Театра стала для меня настоящей трагедией. Ничего хуже в моей жизни не было, чем прощание с ним. К концу июня его начали громить. Чужие люди выламывали, отдирали, снимали все, что снималось, и выносили в неизвестном направлении. Интерьеры-то старинные, многое с момента открытия Большого театра в 1856 году находилось на своих местах. Что-то просто выбрасывалось на помойку.

Часть исчезнувших из ГАБТа вещей по сей день выставляются на продажу в Интернете: то бронзовые канделябры, то шпингалеты, то ручки от входных дверей в ложах; по метрам продают, разрезанные на куски, уникальные занавесы ГАБТа…

Прощаться с Театром я пришел накануне его окончательного закрытия. Помню, как я ходил по обезлюдевшему, уже ободранному зданию, гладил выгнутые с золотыми орнаментами выступы лож, трогал, чтобы запомнить на ощупь, шелковую обивку штофа на стенах и бархат кресел, целовал расшитую гербами и колосьями, парчу роскошного занавеса, гладил его, последний раз вдыхал запахи Великой сцены. Сердце мое разрывалось. На моих глазах убивали Театр, словно живого человека.

Я собрал вещи, вышел и больше никогда, пока его, а вернее то, что возвели на месте прежнего Большого театра, не открыли, в ту сторону головы не повернул. У меня просто вырвали кусок сердца.

В апреле 2005 года в Большой театр приезжал В. В. Путин, зашел к нам с Захаровой прямо в зал, на репетицию. Мы поговорили по поводу реконструкции. Владимир Владимирович задавал вопросы, потом от нас прошел на совещание, которое проходило тут же, в Бетховенском зале ГАБТа. Сюжет о приезде Президента, естественно, тут же показали по всем каналам ТВ. Там был момент, когда Путин попросил показать смету на работы в Большом театре. Увидев ее, возмутился. Но уже в вечерних выпусках это было вырезано! Кто-то решился отредактировать речь главы государства. Как говорится, сместил акценты…

В этой смете не только цифры оказались далеки от реальности. На самом деле, ничего не было готово к этой «реконструкции». Просто у тех, кто собирался ее делать, горели руки от близости получения огромных денег, а то, что уничтожался символ мировой культуры, им было все равно.

Вот закономерность: ни во время революции 1917 года, ни во время Великой Отечественной войны, когда в ГАБТ попала немецкая бомба, Театр не был уничтожен. Он выстоял. А у нас на глазах его убили, причем сделали это открыто и цинично, как говорится, без шума и пыли.

Скажу честно, я очень боролся за Большой театр. Когда поговорил с архитектором и увидел план его реконструкции, мне дурно стало. Человек вообще ничего не понимал в этом деле. НИЧЕГО! Я бил во все колокола, давал интервью, выступал на телевидении, но меня никто не хотел слушать. Многие СМИ получили указ сверху блокировать любые материалы, связанные с реконструкцией ГАБТа.

Мне же на высказывания по поводу «реконструкции» указывали, что у меня невыносимо плохой характер, что люди хотят сделать как лучше, а я нарочно мешаю осуществить эту мечту.

Я буквально кричал: «Послушайте! Посмотрите на план – это же уничтожение Театра! От настоящего Большого театра останутся только портик с колоннами, квадрига Аполлона и плафон зрительного зала, все остальное – безграмотный новодел. Здесь не будет ни нормальных репетиционных залов, ни гримерных, ни помещений за кулисами. Архитектор ничего не понимает в театральной архитектуре! Зачем вы ему даете делать это?!»

Меня не только не хотели услышать чужие, меня никто из Большого театра открыто не поддержал! Ни один действующий народный-разнородный артист! Хотя, я уверен, едва ли не все, кто работал в ГАБТе, думали так же, как и я, но они боялись. Боялись сказать правду, боялись лишиться работы или должности, считая, что их заявления ничего не могут изменить. Я оказался один на этой амбразуре.

Хотя нет. Был человек, единственный из когорты Великих артистов ГАБТа, кто открыто выступил в защиту Большого театра – Г. П. Вишневская. Об этом я еще расскажу.

Когда я начал активно выступать против плана «реставрации» Большого театра, со всех сторон посыпались обвинения, мол, что этот артист вообще понимает в архитектуре ГАБТа?! А я не только много что знал, я ее специально изучал, интересовался. С детства помешанный на балете, я собрал внушительную библиотеку. Почетное место в ней занимали книги и альбомы, связанные с Большим театром, с историей его строительства, особенностями и деталями интерьеров, устройством зрительной части и части рабочей и пр. В общем, я имел на руках подробную «биографию» ГАБТа с огромным количеством иллюстраций: старинных гравюр, литографий, фотографий.

Были у меня и кинодокументальные подтверждения моей правоты. С 2003 года видеостудия ГАБТа, которую и теперь возглавляет Н. Тихонов, снимала для телеканала «Культура» программу о жизни театра «15-й подъезд»…

С Никитой мы познакомились еще в 1993 году в Японии. Он прилетел туда от ОРТ для съемки программы «Дни и вечера Большого театра». А в 1998 году сделал обо мне фильм с лестным и далеко не всем понравившимся названием «Николай Цискаридзе. Быть звездой…». Мы подружились с ним и его женой Юлей.

Но вернусь к программе «15-й подъезд». Там была задумана рубрика «Монолог о себе». Хотели, чтобы артисты Большого театра в его интерьерах рассказывали о своей любимой роли.

Для пилотной программы выбрали Цискаридзе, а я выбрал «Баядерку». Благодаря этому меня сняли в исторических интерьерах Большого театра. Рассказывая о Солоре, я «гулял» по всему зданию. Так мои знания об архитектуре Большого театра получили вещественное, зафиксированное на кинопленку подтверждение. Когда сторонники «реставрации» стали обвинять меня в невежестве, я доставал видеозаписи: «Господа, вот съемка в ГАБТе, видите, я снят в этих интерьерах, мне знаком там каждый уголок!»

Потом программа «15-й подъезд» превратилась в «Билет в Большой». Ее тоже делала киностудия ГАБТа. Тихонов продолжал меня снимать, благодаря чему появились очень интересные по материалу передачи про «Дочь фараона», «Щелкунчик», «Пиковую даму». И еще Никита сделал со мной, наверное, штук пять выпусков «Монолог о себе» в самые разные годы моей службы.

Еще в нашем совместном с Тихоновым творчестве был такой момент. В 2003 году Никита собрался делать большой документальный фильм к 95-летию М. Т. Семёновой. Марина Тимофеевна, которая давно и категорически отказывалась сниматься, согласилась лишь с условием, что я буду рядом и в качестве ведущего. Никита был за.

Запланировали съемки в Петербурге. Семёнова приехала туда последний раз, как бы прощалась с городом. А у меня шли спектакли в Мариинском театре. Прибыла и съемочная группа Тихонова. У нас по плану значилось несколько локаций, в том числе в Мариинском театре, на Лебяжьей канавке. С невероятным трудом сняли какие-то мои проходы. Июнь – туристов… Я уже «человек из телевизора». Ко мне все время кто-то подскакивал то за автографом, то с просьбой сфотографироваться на память.

Наконец добрались до площади Ломоносова, которую в народе прозвали «Ватрушка». Оттуда открывается великолепный вид на улицу Зодчего Росси. Включили камеры, начал я говорить какие-то слова о Семёновой – и, что ни фраза, оговариваюсь, от усталости уже язык заплетался. Мне кажется, я раз пятьсот оговорился. Тихонов терпеливо сносил мой «провал». А через какое-то время сделал из этих оговорок клип и подарил мне его на день рождения. Очень смешно получилось.

И вот у нас осталась последняя локация: академия Вагановой. Никита возится с аппаратурой. Я стою уставший, просто никакой. И тут оператор, копаясь в своей сумке, как-то отрешенно: «Колька, что ты такой грустный?» Я говорю: «Надо в академию идти, так не хочется. Там такие непростые люди…» На что он, складывая штатив, вдруг, как пророчество, каким-то странным голосом произнес: «Ой, Колька, прекрати, еще руководить ими будешь». В ту секунду мир словно замер и в воздухе отчетливо прозвучал мотив «судьбы», знаменитое бетховенское «та-да-да-да-дам»!

Этот момент, во всех деталях, возник у меня перед глазами, когда в октябре 2013 года меня везли в Вагановскую академию на представление в должности ректора…

Вернусь к 13-му сезону моей работы в ГАБТе. Он закончился закрытием Большого театра. Хотя для меня 13-ое число – счастливое, многие свои премьеры я танцевал именно 13-го числа. Именно в 2013 году, как я только что рассказывал, завершив карьеру танцовщика, я стал ректором Академии Русского балета имени А. Я. Вагановой.

Благодаря дневнику, в котором я с детства вел записи своих выступлений, могу сказать, что до травмы я выходил на сцену 909 раз, прогоны спектаклей на сцене и генеральные репетиции не считались.

В сезон 2004/2005, начавшийся для меня 28 апреля, то есть сразу после травмы, я станцевал более 60 раз. Приготовил новые партии, включая Карабос в «Спящей красавице», одновременно: во «Сне в летнюю ночь», «Светлом ручье», «Манон», «In the Middle», в мюзикле «Ромео и Джульетта», в кукольном театре – «Смерть Полифема», ездил на многочисленные зарубежные гастроли.

Собираясь в кратковременный отпуск перед гастролями в США, я пошел выбирать себе новую раздевалку в здании Вспомогательного корпуса ГАБТа. В закутке мне и Захаровой (больше никто не поинтересовался, где он будет сидеть в следующем сезоне) дали по крошечной комнате около репетиционного зала № 6. Дали и намекнули, что придется взять туда еще кого-то. Света пригласила к себе Галю Степаненко, я – Филина…

С 15 по 31 июля 2005 года на гастролях в Нью-Йорке Bolshoi Ballet танцевал на сцене Metropolitan Opera: «Спартак», «Светлый ручей» и «Дочь фараона». Жили мы в чудовищно грязном, облезлом отеле. Единственно привлекательными сторонами которого являлось то, что находился он на расстоянии трех блоков (так в Нью-Йорке называются кварталы) от Lincoln Center и на его первом этаже располагался большой тренажерный зал, куда я ходил качать ногу.

Гастроли Bolshoi Ballet теперь стали проводиться рангом даже не «эконом», а ниже – С-класса. Селили нас разве что не в трущобах, летали мы самыми неудобными, дешевыми рейсами. Эти гастроли были последними, когда я жил вместе с труппой.

Ратманский, отношения с которым стали очень натянутыми из-за его жены, делал все, чтобы я не получил ни одного первого спектакля, на который обычно приходит пресса. Лёша не дал мне пройти даже генеральную репетицию «Светлого ручья», не хотел, чтобы меня кто-то из критиков увидел. Руководство труппы никак не могло понять, что мальчик я – заметный, и потому критика на меня пришла специально!

Все артисты, кто исполнял со мной в очередь партию Классического танцовщика в «Светлом ручье», выходили на сцену в эпизоде с переодеванием в женский костюм, одетые в нечто в виде бесформенного мешка с тюлевой юбкой. У меня же была сшита настоящая шопеновка с корсетом, начиненным «косточками». Талия у моей Сильфиды была как положено – стройная, я за эти сантиметры боролся всю жизнь.

После моего выступления в одной из главных газет Нью-Йорка тогда появилась статья с прелестным вердиктом «Светлому ручью», что балет, мол, сам по себе хороший, но без Цискаридзе смотреть его не нужно.

Мало того. Когда спектакль, где я танцевал, закончился, на сцене появились несколько критиков, которые попросили меня показать ноги и на их глазах надеть пуанты. Они не верили, что я танцевал в туфлях на босу ногу и при этом мои стопы выглядели безупречно: ни шишек, ни мозолей.

Привычный к «особенностям» американской критики, я бодро показал свои ноги, надел пуанты и с легкостью бабочки на них вскочил. Получилась просто большая и высокая Сильфида.

Пуанты для «Светлого ручья» я заказывал в фирме «Гришко». Пришел в мастерские, там сделали персональную колодку, стали шить для меня жесткие туфли, причем не с этим ужасным, огромным «пятачком», визуально режущим, превращающим в свиной «пятак» конец стопы балерины, а с маленьким, эстетичным «пятачком», зря я, что ли, у Семёновой учился?

На «Светлый ручей» в Metropolitan мне дали билеты, я попросил их для своих родственников. Вышло смешно, они сидели рядом с Ратманским и его женой и на протяжении всего спектакля слушали не только музыку Д. Шостаковича, но и диалог о том, какой я гадкий…

Еще гастроли в Нью-Йорке запомнились тем, что при первой же возможности я «зависал» в музыкальных магазинах. Один из них находился в здании Metropolitan Opera, а второй, где выбор был очень большой, – «Virgin Megastores» – в здании рядом с Lincoln Center. В нем продавались диски и видеокассеты опер и балетов с их лучшими исполнителями.

Оттуда всегда доносилась музыка. У меня с самим собой была такая игра: надо угадать название оперы и желательно имя певицы или певца. Сейчас, к сожалению, этого магазина больше не существует…

Эскалатор в вестибюле вел наверх, на второй этаж, в отдел классики. Когда я первый раз там оказался, около эскалатора стояла в полный рост картонная фигура Марии Каллас, а рядом на столике лежали диски с ее записями. И стоили они по $ 29,99. Cпустя какое-то время, в начале 2000-х, напротив Каллас появилась картонная фигура другой певицы, которую тогда активно раскручивали. Рядом тоже положили ее диски, и цена была та же – $ 29,99. И каждый, кто поднимался на второй этаж, должен был пройти между картонных оперных примадонн.

Приехав через год в Штаты, я, как всегда, заглянул в свой любимый магазин – диск Каллас по-прежнему стоил $ 29,99, а ее картонной визави уже $ 16,99. На следующий год ее цена упала до $ 9,99. А потом картонная «подруга» Каллас и вовсе исчезла вместе со своими дисками. А Каллас как стояла за $ 29,99, так и стояла. Каждый раз, когда я приезжал в Нью-Йорк и оказывался около Lincoln Center, я обязательно бежал в этот магазин, чтобы с Марией Каллас поздороваться.

Я же был на Маше, как мы ее дома с мамой называли, просто помешан. Еще в училище: делаю уроки, а в комнате нашей коммунальной квартиры на всю громкость звучит неподражаемая Каллас! Как-то выглянул в коридор, там мама, несчастная, стоит, по телефону разговаривает. Слышу, она кому-то: «Нет, нет, я не могу сейчас. Нет. Я сейчас не могу, у меня голова раскалывается – Маша поет! Я сейчас не могу», – и вешает трубку.

…Ратманского я знал с 1987 года, как начал учиться у П. А. Пестова. Однажды к нам на класс пришел юноша, упитанный такой, весь какой-то несвежий, и встал рядом со мной на боковой станок. Все ребята, кроме меня, знали Лёшу по выпуску Петра Антоновича 1986 года. Ни внешне, ни по физическим данным он со своим одноклассником Володей Малаховым сравниться не мог: невысокий, плотный, с коротковатыми руками и ногами. В общем, совсем не «прЫнц»…

Помню, Пестов выстроил нас, детей, вдоль станка. Лёша станцевал какую-то вариацию и как-то бесславно ушел. На следующий день в классе Пётр Антонович стал расспрашивать про Ратманского, понравилось ли нам его исполнение. Мои одноклассники что-то мямлили, тогда Пестов сказал: «Мне очень жалко, что вы ничего не поняли. Я Алексею сказал и вам сейчас говорю: никогда не надо танцевать то, что не можешь. Не его дело ездить по конкурсам и танцевать классический репертуар!»

А в Москве проходил последний Всесоюзный конкурс артистов балета. Я пошел посмотреть на Ратманского, который в нем принимал участие. Очень за Лёшу переживал, все-таки ученик моего педагога. Тот «слетел» с I тура.

Но в году 1992-м на сцене концертного зала имени П. И. Чайковского проводили конкурс им. С. П. Дягилева. На нем Ратманский получил I премию, очень хорошо станцевав «Видение Розы» М. Фокина и «Тарантеллу» Дж. Баланчина.

И вот сижу я на лавочке во внутреннем дворе МАХУ, читаю книгу. Пришел Пестов, присел рядом, закурил. В этот момент появился Ратманский: «Здравствуйте, Пётр Антонович, я выиграл конкурс!» – и приглашает его на заключительный концерт. А Петя ему: «Не пойду». Лёша растерялся: «Почему, Пётр Антонович?» – «Молодой человек, это ваш успех, – сухо сказал он, – смотреть на ваши танцы мне неинтересно». На Лёше не было лица.

Когда он ушел, я с Петром Антоновичем из-за его грубых слов в адрес Ратманского поругался. На что Пестов сказал: «Коля, я преподаю больше тридцати пяти лет в этой школе и знаю, кто этот Ратманский! Он с детства в стукачах ходил, все об этом знают. Кроме того, это он сейчас говорит, что я его педагог, а когда надо, он говорит, что у меня никогда не учился». Я Петру Антоновичу не поверил.

Прошло много лет. В репетиционном зале Большого театра находились: Фадеечев-младший (он какое-то время учился у Пестова в школе), Посохов, Ратманский, я, еще кто-то из «пестовских». Тут некий педагог заявил мне, что я плохо выучен. Так забавно стало, спрашиваю: «Почему это я плохо выучен?» – «Потому что тебя учил плохой педагог!» – «Да всех, кто здесь стоит, выучил этот педагог!» На что Ратманский не преминул тут же заявить: «Я у Пестова не учился». Меня резануло: «Как не учился, Лёша? Ты же у Пестова выпускался и, кроме того, постоянно приходил к нам в класс!» – «Ну, я иногда у него занимался, но он мне как танцовщику ничего не дал». Пётр Антонович, конечно, по-человечески, еще тот был «подарок», но всегда говорил правду.

Июль 2005 года в Нью-Йорке выдался невыносимо жарким. Чтобы пройти от отеля до театра три блока, приходилось забегать в магазинчик, находившийся где-то на середине пути, там можно было глотнуть свежего воздуха под кондиционером, продышаться. А помещение театра Metropolitan – цементный мешок. Репетиционный зал находится внизу, в подвале, там невыносимо душно. Поскольку мы с Захаровой готовились танцевать первую «Дочь фараона», то репетировали каждый день.

Тут объявили, что к нам из Парижа летит собственной персоной П. Лакотт. У нас со Светой – траур, понимаем, сейчас он приедет и начнется: репетиции по восемь часов и главное – совершенно бесполезные, как это всегда с ним бывало. Каждый день я про себя молился: «Господи, хоть бы Пьер не прилетел! Хоть бы он не приехал!» Света вдруг: «Коль, может, что-то поменяем?» Какое там! Приедет, проверит, начнется скандал.

Я Катю Новикову, нашего руководителя пресс-службы, с которой мы не раз вместе побывали в сложных ситуациях, слезно попросил: «Я тебя умоляю, Катюша, поводи Лакотта по зданию, чтобы он не успел прийти на нашу с Захаровой репетицию. Мы же загнемся с ним!» Святая Катерина нас спасла! Водила его по театру, водила…

Отрепетировав, выхожу из зала, Света еще осталась проходить свою сцену «Охота». Вижу, Катя ведет Лакотта. Он мне: «А где Света?» – «Охотится». – «А ты?» – «А я отохотился, всё, меня подстрелили!» – «Как? Я же не видел!» – «Ничего, Пьер, завтра увидите!» Смотрю, Катя еле себя сдерживает, чтобы от смеха не лопнуть.

На следующий день Лакотт пришел в театр, в тот день на улице было 45 градусов жары в тени! Смотрю, по коридору бежит Новикова: «Коля, Лакотту плохо! Его увозят на скорой!» Тут я перекрестился, боже, мне было так стыдно. Захожу в зал, а наш концертмейстер мне: «Наколдовал, да?!» Несчастный Пьер с сердечным приступом попал в госпиталь.

Новикова бросилась звонить в Париж его супруге Гилен Тесмар, мол, вашему мужу очень плохо, предынфарктное состояние… Тесмар выслушала ее взволнованную речь абсолютно спокойно и говорит: «Зачем он вообще поехал в этот Нью-Йорк?»

Катя объясняет зачем, а потом говорит, что в такой-то день его выпишут из госпиталя, но лететь на самолете в Париж ему по состоянию здоровья нельзя, рассчитывая на то, что Гилен сейчас скажет: «Ой, я сейчас же сажусь в самолет и вылетаю к нему!» Но услышала в трубке только спокойное и холодное: «Да? Нельзя летать? Ничего страшного, пусть садится на корабль». В дословном переводе с французского она сказала «пусть возьмет корабль». Ни одного слова испуга, ни «ой, как же это случилось?». Я тогда подумал, что Лакотт, видимо, не только нам, но и своей жене изрядно поднадоел.