Текст книги "Повесть об одиноком велосипедисте"

Отрывок 28

Постепенно старое промышленное кольцо умирало и обезлюдевалось. Реже хлопали двери проходных, пустовали переулки, не дышали трубы и не содрогались от работы станков заводские корпуса. Зарастали травой подъездные железнодорожные ветки. Грязные производства, говорили, закрывало руководство города, а для запуска новых производств, видимо, требовался дорогой ремонт старых помещений и переоборудование. Проще строить новое за городом, где был простор, да и платить можно было меньше. Большие фуры не могли развернуться в узких улицах, а потому использовать эти места под склады тоже не получалось. Много раз крашенные стены, старая кирпичная кладка, бетон с выщерблинами на местах выпавших плиток, деревянный забор. Тонкие липки и кряжистые старые тополя. Неведомо кем выметенные тротуары. Звук проехавшей за спиной поперечной улицей машины. Даже вечером рабочего дня можно было кататься здесь полчаса, не встречая людей. Иногда, прижимаясь к стене, трусила, опустив хвост, пыльная собака. Потом вдруг выходила на середину улицы, оборачивалась и стояла так, наблюдая за твоим приближением. И так же вдруг – снова пригибала голову и продолжала свой бег вдоль противоположного забора.

Глядя на нее, ты начинаешь различать уже давно вливающийся в тишину гул нагнетающих воздух вентиляционных лопастей. Гул равномерно висит над всем районом, и там, где, ты думаешь, он зарождается, оказывается глухая высокая стена, от которой он просто отражается, придя с противоположной стороны.

Неожиданно в заборах и стенах оказывается провал, в котором (гул забыт) стоит пятиэтажный жилой дом с узорными занавесками и растениями в горшках. У подъездов под деревьями в разных ракурсах припарковано несколько автомобилей. Где-то горит свет, и, возникнув у дальнего подъезда, проходит женщина с магазинным пакетом и сумкой на плече, щелкая каблуками. Джинсовые бриджи и белая майка, светлые волосы, похоже, крашеные. Пикающий сигнал открываемой подъездной двери, рванувшая перед самым колесом, низко прижавшись к земле, пегая кошка.

Я сажусь на край скамейки и сразу начинаю замечать слишком много всего. Я бы и не хотел замечать, но глаз все это видит: как выскользнувшая из-под колеса кошка устроилась в раме отдушины и лижет лапу, как лежит на синем капоте машины выгнутый волной лист, как в перспективе улицы мигает желтым светофор, как начинает темнеть, как приварена перекладина на детской лесенке (труба к трубе – извилистая замкнутая граница, закрашенная желтой краской).

Почти умерев, потом в отдельных точках старое промышленное кольцо начинает возрождаться в ином качестве и в ином обличье. В неровной желтой стене, украшенной трещинами, следом от сорванного объявления, остатками старой вывески и крюками, к которым приделаны провода, обнаруживается новенькая черная металлическая дверь, окруженная пятнами бетона и штукатурки или рельефными вздутиями строительной пены. Иногда это все что есть. Иногда на двери еще есть лаконичная табличка с кодовым словом – названием того, что поместилось внутри.

И тогда в вечерней тишине можно встретить одинокого запуганного этой тишиной прохожего, который радуется встрече с тобой и начинает что-то еще издали кричать. Когда возле него останавливаешься, он показывает на бумажке адрес и пытается узнать, где ему его искать. Адрес выглядит примерно так: 1-й Силикатный, 23, стр. 4, корп. 5, подъезд 6, офис 7. Я не знаю, где это. Но мне очень хочется ему помочь, и я вспоминаю про новенькую черную дверь тремя переулками позади и объясняю, как попасть туда.

Я кружу еще полчаса, до слабого начала сумерек, и неожиданно попадаю на широкую трассу. На противоположной стороне – остановка, к ней спешит мой давешний прохожий с белым свертком подмышкой.

Отрывок 29

Через две недели после авторефератных путешествий мне позвонил Андрей (я медленно пил пиво перед телевизором), спросил, не нашел ли я себе работу, и предложил поработать курьером в его фирме. Примерно все то же самое, что я уже для него сделал: конверты в разные адреса, срок доставки – день-два, ну иногда бывает что-то срочное. Так что, при желании, я могу организовать работу так, что день буду возить, а день отдыхать. Зарплата? Тебя устроили деньги, которые ты получил от меня? Ну вот примерно так.

Отрывок 30

Иногда я вспоминал время, когда работал, и, не желая того, взвешивал: лучше или хуже?

Если честно, то я терял тогда смысл жизни.

Однажды, во времена работы, я стоял в ванной, чистил зубы и, посмотрев на часы, подумал: сейчас семь, через час я должен уйти, через два приступить к работе, и только через тринадцать часов, если удастся свести отчет, мы встретимся с Леной, и домой я попаду через шестнадцать часов, и в лучшем случае через восемнадцать лягу спать, а через двадцать шесть часов мне снова приступать к работе… а еще – через пятьдесят часов и семьдесят четыре часа.

Мое время оказалось расписанным по часам, и не ясно было, где же свобода? А возможен ли смысл жизни без свободы?

Отрывок 31

Я думаю над предложением Андрея. Конечно, работа сейчас не входит в мои планы. Но, с другой стороны, это не очень ущемит мою свободу. И я буду заниматься тем, чем и занимаюсь сейчас.

– Будет считаться официально, что ты работаешь у нас. Принесешь трудовую книжку, – говорит Андрей.

Работа кажется мне бессмысленной. Не проще ли почтой или обычным курьером?

– Свежий йогурт от счастливой коровы! «Эрмигут Э-э-р-ма-а-н» – вкус соверше-е-нства-а! – поет телевизор.

Впрочем, что за разница? Главное, что я буду жить, как живу, и еще получать за это деньги.

Отрывок 32

Пропала Лена. Не отвечал мобильный, а дома по вечерам ее родители односложно сказали оба раза, что ее нет и трудно точно сказать, когда будет. Мне не хотелось им докучать, тем более что и смысла не было. Отношения наши давно уже никуда не шли и никак не развивались. Но иногда ее очень хотелось увидеть, особенно по вечерам. И однажды я поехал в Сокольники – ведь был еще июнь, и я мог застать ее в парке. Темнело поздно, в десять только садилось солнце. Она говорила, что летом они занимаются с семи и иногда задерживаются, играют, пока светло.

На проспекте Мира зажигались витрины и вывески, а высокие старые дома по правой стороне стояли будто облицованные розовым камнем.

Я съехал вниз к железной дороге, перешел ее, и когда снова сел на велосипед и поплыли с двух сторон клены и дубы, – охватил вечерний холод – липкий и чужой. Поднял голову: снизу вверх наплывали двумя рядами по сторонам бесцветного неба темные, с запутанным узором листьев, ветви.

Парк почти был пуст, только ходили с собаками в окрестностях собачьей площадки. И пронеслось навстречу несколько велосипедистов.

Обычно я отдыхал на первой лавочке с правой стороны, но сегодня я ехал дальше. По ощущениям, было как раз уже десять, они могли уже уходить, и всю пустынную просеку я крутил педали и крутил рулем, выбирая место поровнее. Стало жарко и холодно одновременно. На развилке я сообразил, что лучше ехать через центр парка, и, ориентируясь больше на интуицию и стараясь не наехать на расслабляющихся гуляк, которых на кольце возле кафешек было много, я отыскал молчаливую танцплощадку. Она была круглой, я слез с велосипеда, пошел вокруг нее, вслушиваясь и всматриваясь в ожидаемую вот-вот из-за поворота поляну.

Поляна появляется, но как-то я не могу ее узнать: словно ее подменили, раньше она казалась больше, просторнее, а теперь сжалась и опустела. Почему-то тиха танцплощадка, я не сразу подхожу к поляне, хотя никто не появляется и никого не слышно.

Прислонив велосипед к дереву и выйдя на середину, я понимаю, в чем дело – она заросла травой и ближе сомкнулась над ней листва, еще не успевшая набрать силу тогда, в мае. Я наклоняюсь к траве, провожу рукой, чувствую холод, но не могу понять, примята ли она, либо гнется под тяжестью росы. Но, похоже, тут никого не было. Да и все это место сейчас, в полусумерках, очень плохо сопрягается с Леной.

Постепенно сгущается синева, кажется, я даже вижу, как это происходит. Потом я уезжаю, и как каждый раз, когда мы не встречаемся, чувствую собственную легкость и пустоту.

Отрывок 33

Сижу в Д. Приехал по жаре. От нечего делать беру лежащую в прихожей газету – оказывается рекламной двухмесячной давности – такси, грызуны, красотки…

Здесь квартира, куда я привожу и откуда беру часть корреспонденции. У меня есть от нее ключи. Когда я приезжаю, меня ждет аккуратная стопка пакетов, а привезенная мной в прошлый раз – исчезает.

Похоже, что здесь только совсем недавно жили. Небольшая уютная квартира. Не похожа на те, что обычно сдают с разномастной несвежей мебелью и требующей ремонта ванной.

Отрывок 34

Я стал похож на охотника: внимательно выслушивал сводки погоды, глядел вечером в небо, а на следующее утро проверял показания градусника, снова глядел в небо, наблюдал, есть ли ветер, слушал сводки и разве что не повесил над кроватью барометр.

Больше всего меня беспокоили ветер и облака. Облака сулили прохладу – но и дождь; ветер – что будет нежарко и что погода может смениться.

Глядя на себя со стороны, я больше всего удивлялся: для чего слушать сводки, поскольку все они были примерно одного содержания: «По городу и области – переменная облачность, во второй половине дня в отдельных районах возможны кратковременные осадки». То есть были такого содержания, которое не давало мне ровно никакой полезной информации, так что приходилось брать и зонт на случай сильного дождя, и пластиковую бутылку с водой на случай жары, и куртку на случай похолодания и ветра. Плюс брал пакет, чтобы накрыть от кратковременных осадков кожаное седло, которое в способности впитывать влагу уступало разве что губке. Еще брал карты, хотя все они врали, складной нож (в добавление к инструментам, лежавшим в пристегнутом к раме кармане), бросал на дно часы, чтобы не ерзали по руке, кидал туда же какие-нибудь деньги, веревку, флакон со спиртом, документы и газовый баллончик. В результате набирался рюкзак.

С которым тоже на первых (и довольно продолжительных) порах случались всякие неудобства. Потому что я никак не мог приспособиться с ним ездить: если я надевал его, как полагалось, на спину, то он в результате обязательно съезжал на один бок, а до того я успевал основательно вспотеть – что происходит обычно со всеми, кто носит летом рюкзаки. Если же вешать его спереди, на грудь, – я видел, так некоторые делали, – то об него постоянно бились колени, и от этого варианта тоже пришлось отказаться.

Самым правильным и здравым представлялось вешать рюкзак не на самого себя, а на велосипед – ведь нигде же не сказано, что он должен обязательно обременять велосипедиста. Но тут, несмотря на скорое возникновение такой здравой идеи – что, конечно же, делало мне честь, – возникли свои проблемы.

В конце концов я стал класть его на багажник, зацепляя лямками за штырь седла и закрепляя резинкой от эспандера. Конечно, лазить в него было неудобно, но во всем есть как положительные, так и отрицательные стороны.

Отрывок 35

Особенно грустно бывает, когда возвращаешься теплым вечером, уже в сумерках, во дворах гуляют люди и низко над землей могут, неистово пища, носиться непонятно как попавшие в город стрижи.

Поднимаешься в квартиру, но вместо усталости тебя встречает грусть.

Да, это странно, именно в те дни, когда я катаюсь на велосипеде.

В квартире очень тихо, и я стараюсь сразу включить радио или телевизор и врубить побольше света.

Слишком много всего: домов, улиц, машин, людей, деревьев, мелких предметов, которые лезут в глаза, – дорожных знаков, клумб, парков, рекламных плакатов… Когда я не ездил на велосипеде, я не замечал их, город был однообразнее и проще, а теперь я их замечал и уставал от их обилия. Кругом столько всего, и все это чужое, не мое.

Отрывок 36

Я никогда не останавливаюсь в людных местах. Так было и сегодня. Я объехал расположенный на пересечении двух улиц сквер и остановился там, где за сквером начинался старый решетчатый забор, за которым – уснувшее в тени лип непонятное учреждение, состоявшее из двух– трехэтажных корпусов, отличавшихся безлюдием и безмолвием. Форточки нескольких окон открывали черноту находящихся за ними комнат.

Недалеко от этого места мы гуляли в прошлом году с Леной, и к нам подошли двое – юноша и девушка. Говорил юноша, а девушка поддакивала и кивала головой. Они приехали погулять из Тулы, и у них украли все деньги, и теперь не на что вернуться. Лена дала им какие-то деньги, а я спустя несколько минут сообразил, что меня смутило: в Тулу можно было уехать без денег – на Курском не было турникетов и было еще не поздно, чтобы успеть на последнюю электричку.

Отрывок 37

По металлическому мостику, сделанному из труб и покрытому щербатым деревянным настилом, переходил заросшую осокой мелкую грязную речку. За ней была автобаза и пустырь, на котором часто с вывернутыми кабинами стояли грузовые фуры, возле которых и под которыми без особого энтузиазма возились водители в темных промасленных комбинезонах. Пустырь разрисовывали следы шин и пятна резко пахнущих пролитых жидкостей. За забором автобазы начинала лаять собака. И лаяла, пока я не заворачивал за угол, к окружной дороге.

По душной, висящей над десятью рядами несущихся машин трубе я переходил на другую сторону. На лестницах пахло мочой.

За дорогой начиналась тропа, переходившая потом в деревенскую улочку, с одной стороны которой был лес, а с другой – деревянные заборы и крыши загородных домов.

Я всегда поражался, откуда, даже в самую жару, на этой улочке вливалась в меня свежесть, из-за чего возникало ощущение полной свободы. Здесь всегда была свежая зелень и свежая яркая трава. Лес справа вдруг разверзался внутрь и вглубь темной липовой аллеей, у начала которой стояли два покосившихся кирпичных столба.

Тут я обычно ехал медленно. Вслушивался в шарканье шин по сосновым иглам, в стихающий шум Кольцевой, во все более отчетливое пение птиц, в отдаленный лай собаки. В садах круглились яблоки, девочка выводила со двора лошадь.

Так я проезжал несколько десятков дворов, прежде чем свернуть влево, в их глубь. Завидев нужный поворот, я заранее ощупывал карман, где лежали ключи, или перекладывал их поближе.

За поворотом открывалась еще одна улочка, на этот раз последняя, и в ее конце стоял пятиэтажный дом. С каждым оборотом педалей волнение росло все больше, стараясь лишний раз не поворачивать головы, я смотрел по сторонам, однако всякий раз видел одно и то же, неизменную картину летних застывших на солнцепеке дворов и садов. Движения колышимых слабым ветром деревьев сквозили леностью и сонливостью, так же, как раздумчивый крик птицы и неспешный шаг переходившей дорогу кошки, на секунду замиравшей и оглядывавшейся на меня. Я почти никогда не видел здесь людей, и эта пустынность тоже настораживала. Разве что кто-то выходил снять подсохшее белье или лежал под машиной у дверей открытого гаража.

Возле дома я ехал медленно, смотрел в окна третьего этажа, гадая, что там ждет меня. Стекла были матовыми, давно не мытыми. Перед нужным подъездом – асфальтовая площадка, обычно в этот час свободная, только изредка здесь пекся, покрывшись пылью, автомобиль.

Массивная металлическая дверь была открыта, и за ней стояла темнота. Я соскакивал с велосипеда, вводил его в подъезд, подхватывал и, стараясь не задевать стен, поднимался (стены были исписаны; только читать их, когда несешь на плече двадцать килограммов, не с руки; но в целом, ничего нового – имена, разнообразные эпитеты к ним, названия музыкальных групп, даты, рисунки). Я старался ни с кем не сталкиваться на лестнице, а если уж сталкивался, то старался, чтобы никто не заметил, в какую я иду квартиру.

Тяжело дыша от быстрого подъема, открывал на третьем этаже черную, без номера, дверь, и в меня ударяла волна жаркого, настоявшегося воздуха, в запахе которого было все: старые обои, мебель, иссохшие степные травы (откуда?), привкус какой-то ткани и что-то еще – тяжелое и вяжуще-сладковатое.

Если все поставить рядом и медленно пересмотреть, то во всем маршруте было два неприятных места: открытый с трех сторон пустырь возле автобазы и подъезд дома. Если я чего-то и опасался, то именно в этих местах.

Отрывок 38, про Наташу

Сергей уехал в командировку. Значит… Это ничего не значит. Она бы и так приехала. Почему-то вспомнил, как приехал я к ней посидеть ранней весной. У нее там в очередной раз налаживалось с кем-то… Кроме меня, никого не было, тогда я в первый раз увидел ее девочку, той еще года не было. Никак не складывалось, что этот ребенок имеет какое-то отношение к Наташе. Наташа сама была всегда ребенком.

– Она совсем на тебя не похожа, – сказал я.

– Я тебе разве не говорила, – рассмеялась она, – мне ребенка в роддоме подменили.

На этом обсуждение закончилось, я что-то не сообразил, что еще можно сказать, потому как внимание отвлекла комната, где мы стояли, по полу которой ползало Наташино сокровище.

Отовсюду лезла в глаза прочная бедность – та, что началась давно и уже, видимо, навсегда. Старый письменный стол с маленьким телевизором, жесткий диванчик, раскладывающийся в кровать и отгораживающий в углу нагромождение белья и одежды, детская кровать, буфет, заставленный коробками, единственная книжная полка с детективами и книгами о поварском искусстве и детских болезнях.

Мы сидели на кухне, куда поминутно заходила длинная, как жердь, глуховатая бабка, поддерживавшая себя сучковатой палкой, крепко зажатой узловатыми потемневшими пальцами.

– Вы сегодня расставаться не будете? – громким трескающимся голосом спрашивала она.

– Началось, – сказала Наташа. – Пойдем не перекур!

Мы вышли на крашенную в темно-зеленый лестницу.

Потом бабка ушла к себе, мы пили вино, равномерно дуло из окна. Потом Наташа насторожилась и ушла, я услышал, как кричит ребенок. И еще за двумя дверями орал в бабкиной комнате телевизор. От нечего делать я рассматривал винную этикетку, смотрел в темноту за стеклом. Кошка неслышно взлетела на подоконник и прошлась по нему. Громко включился холодильник, скрипнула дверца старой полки. Пахло старостью. Наташа все не возвращалась. От окна дуло.

Отрывок 39

В середине июля вокруг тополей уже лежат скрюченные, в желтых пятнах листья. Дождей почти нет. Ездить днем становится очень жарко, и я уезжаю по вечерам, часов в шесть или пять. Или семь. В зависимости от того, длинный ли предстоит маршрут.

В шесть почти так же жарко, как и в три, но уже не так печет. На дорогах – самые пробки, раскаленные, закипающие автомобили. Когда я проезжаю в метре от их бортов, кожу обжигает идущий от них жар. По радио теперь модно сообщать общую длину пробок в городе, по утрам и вечерам она колеблется в пределах двухсот-трехсот километров. Если учесть, что общая длина улиц – примерно четыре с половиной тысячи километров, то двести – не так много. Всего четыре с небольшим процента. Правда, не совсем понятно, как эти четыре с половиной тысячи посчитаны? Вошла ли сюда длина проездов и переулков и просто каких-нибудь безымянных дорожек, сокращающих по утрам и вечерам путь посвященных в их существование водителей? Неизвестно. Известно, что четыре с половиной тысячи – это мало, что по нормам больших заграничных городов нужно раза в полтора-два больше.

А пока я ищу объездные пути, которые бы приходились на беспробковые 95,5 процентов улиц.

Отрывок 40

Только однажды за эти недели я встретил, случайно поехав кружным путем и возвращаясь вдоль пышащего жарой и гарью забитого машинами шоссе, одетую во все черное велосипедистку на хорошей новенькой машине. Она немного нерешительно, но высокомерно глядя, двигалась навстречу по тротуару и три белых полосы на ее костюме повторяли однообразное движение тела. Она взглянула сквозь розовые, охватывающие пол-лица очки и, видимо, не нашла меня модным.

После душа я без сил завалился на кровать, стучало в висках; несмотря на открытый балкон, казалось, что душно. В ногах что-то пульсировало, приливая тяжелыми волнами то к одной, то к другой – как будто крутил педали велосипеда. Потом уснул, вязким, непролазным сном, не принесшим никакого отдыха.

Я открыл глаза. Уже темнело, медленно и очень нехотя, время – не определить, и в остывающем воздухе с улицы четче и яснее долетали голоса и свистки электричек. Некоторое время я лежал, испытывая усталость, голод и желание спать дальше. Встал. Болела голова и немного качало, после сна и движения, и мысли были заторможенными, а есть вдруг расхотелось. Все же я поел, пытался развлечь себя чтением, но еще больше болела голова и смысла я не улавливал. Смотрел телевизор, переключая каналы и не находя ничего интересного, и только около двенадцати собрался протереть велосипед.