Текст книги "Повесть об одиноком велосипедисте"

Отрывок 63

Я замечаю, что не я один крадусь по городу, прокладывая свои тропы. Что параллельно или даже тем же курсом, свои тропы прокладывает кто-то еще.

Начинается с мелочи. С протоптанного зигзага через заросший сквер. С утоптанного щебня, тонкой полосой пересекшего железнодорожную колею. Я теряюсь в догадках, кто это может быть. Местные алкоголики, ищущие уединения? Подростки, изучающие родной край? Бомжи, мигрирующие в теплые края?

Потом понимаю.

Это бродячие собаки. Их в городе несколько тысяч, а может, и больше, никто, я думаю, этого не знает наверняка. Но их много, и днем они почти не видны. Они спят (или делают вид, что спят) под скамейками в сквериках, в тени на газонах, в углах под заборами. Или тихо трусят вдоль улицы, или просто лежат, или что-то еще. Днем их редко увидишь в стае. Но по вечерам, ночью и ранним утром это не так. Тогда за открытым окном слышен их лай и визг. Я знаю, как молча они выходят из темноты и перегораживают дорогу, и, завидев их, лучше остановиться и поискать другой путь. Бывает, правда, что это не помогает, в потоке новостей я выхватываю сообщения о нападениях собак и статистику по этим нападениям.

В городе есть службы, которые занимаются бродячими собаками. Они говорят, что ситуация под контролем, что среди бродячих собак нет особей с серьезными болезнями, что их укусы не очень опасны. Они отлавливают больных собак (если им сообщают про них и если больные собаки их ждут в указанном месте). Они говорят, что не могут поймать всех собак и что в этом нет смысла, потому что на смену отловленным городским собакам придут бродячие из области, а за здоровье тех уже никто поручиться не может.

Но на всякий случай бродячие собаки обзаводятся признаками легитимности – они втираются в доверие к толстым одиноким дворничихам, полоумным старушкам, водителям с собственными гаражами и охранникам и за изъявления ласки и преданности получают ошейники и миски. С позволения умиленных «умными зверушками» людей собаки получают право считать какую-то территорию своей.

Они хитры и при встрече по одиночке то поджимают хвост, то осторожно помахивают им. Рычат, но на всякий случай отходят в сторону, пятятся…

А утром они представляются милыми и беззащитными, грустно и пристально смотрят тебе в глаза, и ты думаешь: наверно я ошибся, это не она, хотя вот, такое же пятно и хромает на заднюю левую, не может быть, чтоб это та, которая чуть не цапнула за ногу, когда я шел вечером из магазина к дому.

Может, я преувеличиваю, но куда они прокладывают свои маршруты? Почему они так меняются с наступлением темноты? Почему не любят домашних собак? Куда они молча направляются стаями? Может, я преувеличиваю, но я видел их глаза, я видел их дисциплину в стаях, я видел, как они спокойно ездят в автобусах и метро, выходя и заходя, где им нужно. Все не так просто, как это кажется на первый взгляд.

Отрывок 64

Однажды позвонил Кате. Мы давно, с весны, не виделись. Или даже больше. Я зашел к ней после жаркого дня, солнце опустилось за дома, но от асфальта поднималось густое тепло, разгоряченные машины текли по шоссе, рубашка липла к спине. Я, кажется, даже никуда не ездил в тот день; если только утром. Хорошо бы в такой вечер сидеть в парке, пить вино, дождаться ночной прохлады и продышаться. Но Катя сказала, что слишком устала после работы для похода в парк.

Она сидела на табуретке, прислонившись спиной к подоконнику и протянув на кресло, стоявшее рядом со мной, ноги, одна была согнута в колене. Нет-нет да и поглядывал я на темно-красный, не светлее вина, лак на пальцах ее ног. Пальцы были длинны и красивы. Их хотелось потрогать и провести медленно рукой от них, охватывая ладонью подъем, к щиколотке. Я не умею обольщать женщин.

До Лены она мне очень нравилась. Блестящие черные глаза и падающая на них челка, всегда нервный зазывный смех и эти изящные пальцы, и царапающие за душу очень тонкие и точные мысли. Одно с другим не сходилось. Кукла Барби и китайская головоломка. Теперь она развелась с мужем, и ребенок с родителями на даче.

– Чем ты занимаешься, кроме велоспорта?

Она завидует моей теперешней жизни. Ей тоже хочется купить велосипед. И хочется расквитаться с работой. И уехать с подругой на море, за границу, на две недели и не вспоминать ни о чем. Уже темно, поток машин за окном иссякает, вино тоже.

– Собственно, ничем. Читаю.

Я стал в последнее время читать. Дома много книг. Не столько романы и повести – напридумать можно что хочешь, – сколько документальное или мемуарное.

Мы спорим. Она говорит, что подлинное искусство заключается в том, чтобы создавать свое, а не описывать существовавшее. А если мы будем без конца барахтаться в том, что было и читать мемуары, – то никуда не придем. Да, соглашаюсь я, и думаю в этот момент о Лене, если жить прошлым, то будущее не наступит. Но можно ли ожидать хорошего будущего, если не разобрался в прошлом? Катя не сдается.

– Ты читал…

– Нет. Слышал, но не читал.

– Пойдем!

Она залезла на металлическую раскладную лесенку перед огромным, до потолка, книжным шкафом и попросила:

– Держи меня.

Я взялся руками за лесенку.

– Ты меня держи, а не ее, с ней ничего не случится.

Я поднимаю руки выше и вдруг сильно сжимаю ее бедра.

Потом мы долго, очень долго стояли в коридоре.

Отрывок 65

Уже несколько дней стоит непонятная погода. Все началось в понедельник. В воскресенье я никуда не поехал, встал с утра уже уставшим, надо было купить что-то к обеду, я пошел, грело солнце, и очень здорово парило. Было то самое неприятное ощущение, будто поле зрения сужается и нет никаких сил. Такое случилось лет в шестнадцать, я долго болел и ослаб после температуры и лекарств до того, что с трудом два раза – туда и обратно – проходил мимо дома, чувствуя подступающую дурноту. Я вернулся мокрый и разбитый. А на следующий день повисли синеватые тучи с белыми рваными краями.

Иногда эти края выстраивались в какие-то фигуры и отрывались, как солнечные протуберанцы. Но дождя, кажется, не было. Но было холодно, и я впервые замерз ночью с открытым балконом, вставать же лень, и так, во сне, я без конца решал эту задачу: идти закрывать или не идти.

Потом шли дожди, но не из облаков и не из туч, а из серой пелены, в которой тонули дома, деревья, улицы. И, наверно, во вторник синие тучи посинели еще больше, обросли еще большими белыми бородами, и стало очевидно, что пойдет снег. Но снег не пошел, вышло солнце, за ним снова дождь, и опять солнце, и так продолжалось до среды.

Проходя по коридору, я стоически улыбался велосипеду и трепал его руль: ничего, когда-нибудь это кончится.

Отрывок 66

По сторонам дороги к бордюрам жались хрустящие листья.

Старый асфальт во влажных прожилках расползался, трескался, поднимался под напором корней.

Напрягал зрение, всматриваясь в дымчатую перспективу просеки, различал склоненные стволы, ветви, зеленую лавочку, перебежавшую со стороны на сторону белку и потом уже видел то, чего там и не было.

Давил кругляшки на палочках, как маленькие «Чупа-чупсы», падавшие, похоже, с лип.

Давил зеленые желуди в шляпках.

И те и другие щелкали.

Вокруг пруда – сюда мы, кажется, как-то забрели с Леной – в безмолвии и тумане сидели рыбаки. Но тогда был вечер, и сейчас все было другим.

Свернул на просеку.

Ехал долго, не встречая почти никого, и уже не верилось, что вокруг парка – огромный город, и появлялась надежда, что карты, может быть, врут или произошли изменения с тех пор, как их составляли, и эта просека не кончится никогда, пересечет Кольцевую дорогу, уйдет в область и где-то там пересечет Волгу и перевалит через Уральский хребет.

Отрывок 67

– А люди? – спросила Катя, когда я взахлеб рассказывал о своих велопоездках и веловпечатлениях от улиц, кварталов, парков…

– Люди?

И я понял, что сказать о людях мне нечего. Я оказался в другой плоскости по отношению к людям. В плоскости, в которой наши пути пересечься не могли.

Ничего нового о людях я не узнал за это время. Да видимо, и не хотел знать.

Заметил только то, что они не любят кататься на велосипеде, и по постоянным бутылочным осколкам определил, что они пьют много пива.

Отрывок 68

Когда я бывал в магазинах или попадал в общественный транспорт, то часто испытывал какую-то неловкость и избегал встречаться с людьми глазами; даже при коротком общении (с кассиром, кондуктором) смотрел мимо лица. Это получалось само, непроизвольно. Они (и не только кассиры и кондукторы) словно были тут на своем месте, выполняли свою роль, а я пришел со стороны, чужой… Я смотрел на них украдкой, видел разные выражения – довольство, раздражение, усталость – но всех объединяло одно – у всех была уверенность, что они должны тут быть. Ни на одном лице не было сомнения: зачем я в этом магазине, для чего еду в этом автобусе?

Я же заходил в магазин и думал: к чему я тут сейчас? У меня как будто все есть… можно было бы зайти завтра утром, людей по утрам меньше. И то же самое со всем остальным – я понимал, что мог бы этого не делать, а потому чувствовал себя неуверенно. Стоял в очереди в кассу и с недоумением смотрел на взятые с полок продукты и понимал, что мог бы обойтись без них. Получалось, что стою зря. Мне уже ничего не хотелось, и однажды, обернувшись к стоявшей за мной женщине, я пробубнил: «Я сейчас подойду», она кивнула, я вышел из очереди, оставив там свою корзину, смешался с людьми и выскользнул из магазина вместе с теми, кто, ничего не выбрав, выходил через отдельный проход.

Ничего обязательного, я понял, в жизни нет. По крайней мере, в моей жизни… Хотя нет, не только в моей. Ни с кем ничего не стрясется, если он не купит в этот день пакет молока. Но люди ведут себя так, словно это жизненно важно: проехать в автобусе, обзавестись молоком. У людей была какая-то сакральная техника самоубеждения в необходимости всего этого.

Отрывок 69

Я снова в тупике. Не фигуральном, а вполне реальном – металлические ворота перегородили улицу, где по карте должен быть проезд. Мне кажется, они достаточно новенькие, такие же новенькие, как забор вокруг школы в двух кварталах отсюда и как забор вокруг здания налоговой инспекции, явно выжившей оттуда детсад. Эпоха огораживаний. Из-за тех двух заборов я заехал сюда. И встретился с воротами. «…Огораживания явились специфической формой ликвидации общинных земель и распорядков, способствуя так называемому первоначальному накоплению капитала. Современная историография, не отрицая существенного влияния огораживаний на экономику, склонна рассматривать отнесение общинных земель в разряд доменных, изменение привычного ландшафта (снос мелких крестьянских домов, „чистка“ земель, появление частоколов, рвов и изгородей), разорение цехов и обнищание значительной части населения как явление социокультурное, обострившее отношения внутри общества и приведшее к дальнейшему формированию частнособственнического мировоззрения. Классическое выражение огораживания нашли в Англии в конце XV – начале XIX века».

Я не против частнособственнического мировоззрения, но на дворе XXI век.

Отрывок 70

Я стал много считать. Непроизвольно, само собой. Считать количество оставшихся позади развилок (это полезно на новом маршруте), складывать номера автомобилей (зачем?), сколько раз качнул насосом (оказалось, что чаще всего двадцать пять), считать своей считалкой выключенное и потушенное в Д. (но тут случился сбой: однажды я задумался и, досчитав до конца, понял, что на самом деле так и не понял, выключено ли все и потушено; пришлось считать еще раз; и с тех пор вошло в привычку считать два раза; и два раза лучше дернуть входную дверь, проверяя, закрыл ли).

И еще понял, что обхожусь непонятным образом в поездках, даже за городом, без ориентации, без компаса. Что-то подсказывало, где север, где юг и куда лучше ехать. И когда ездил без карты, полагался на чутье и, вернувшись, смотрел карту – оказывалось, что интуитивно выбранный маршрут был чуть ли не самым верным.

Отрывок 71

Бывают дни, когда я поздно встаю, ничего не делаю, читаю, не вставая с постели, и вечером чувствую усыпляющую усталость. Нет сил ни на чем сосредоточиться, и глаза сами закрываются. Если не надо было никуда ехать, так могло продолжаться несколько суток.

Все же суета иногда выковыривала меня, и приходилось собираться куда-то ехать своим ходом. К счастью, такое случалось нечасто. К счастью – потому что в душе дневной город меня очень раздражал, он был еще более бестолков, чем когда я ездил на велосипеде. В плохом настроении меня приводили в бешенство километровые пробки, духота метро и огромная толпа, бездумная и ленивая, как стадо. Бесили нескончаемые пустейшие разговоры в транспорте, которые невольно приходилось выслушивать; бесили дебильные, замкнутые на непоколебимой вере в собственное достоинство лица; бесило хамство, и когда наступали на ноги, и когда шли, расталкивая локтями. Я вспоминал время, когда работал, и не понимал, как мог тратить каждый день на дорогу по два с половиной часа и не свихнуться. Умом я понимал, что они работают, спешат по делам, опаздывают, хотят скорее попасть домой, но не испытывал, глядя на них, никаких человеческих чувств.

Велосипед, наверно, все понимал. Ему временами тоже надоедали улицы, загазованная летняя жара и хотелось настоящих путешествий, длинных, петляющих по полям и лесам шоссе, взбирающихся иногда на холмы, с которых открываются виды на синеющие дали. И теперь он болел, и ему надо было помочь. Я проколол второе колесо. Вчера. Возле дома в Д. Хорошо, что так. Оставил его там на квартире и поехал в магазин. Уже был вечер, и снова возвращаться загород не хотелось – темная дорога от станции и ночь – не расслабишься. Но сегодня я поздно встал, и потом шел дождь, и ехал я уже в Д. вместе с начавшимся из города вечерним оттоком. Толпа в метро, толпа на вокзале, на платформе окликает знакомый голос. Это доцент-математик, пришедший на место начальника в моем бывшем отделе. Я осторожно здороваюсь, а он весело трясет мою руку, спрашивает, в какой мне удобнее вагон, в результате мы втискиваемся на крайнюю лавочку в первом вагоне. Оказалось, он живет в получасе езды дальше от Д. Он вытирает платком потное лицо, снимает очки, и за ними оказываются маленькие темные глазки, моргающие и выглядящие очень беззащитно.

– Ты знаешь, Антон ушел?

И правильно сделал, подумал я про себя, но вслух спросил, все же не сдержав улыбки:

– И куда ушел?

– Да где-то там же возле дома устроился администратором или менеджером в какой-то конторе.

– Ясно.

– Ты-то обратно не собираешься?

Я похихикал про себя и хотел спросить про Т. П., но решил, что слишком много чести для него.

На нужной станции я с трудом протиснулся через потные тела в тамбуре и не поверил счастью, глубоко вдохнув прохладный пригородный воздух. Электричка неврастенично взвизгнула и оставила меня один на один со станцией и тесно посаженными за ней липами. Доцент-математик улетел в свой городок, чтобы завтра вернуться обратно и совершать эти маятниковые движения до пенсии. Я улыбнулся. Просто так, ни с чего. Наверно, это и есть счастье, когда вдруг улыбаешься ни с чего.

Вновь толкаться в автобусе не хотелось, и я пошел в Д. пешком старыми поселковыми улицами.

Я слышал про теорию, по которой рост больших городов должен по всему миру прекратиться и начаться постепенно отток населения в маленькие города и сельскую местность. Но у нас это будет нескоро. Пока же даже живущие в ста кэмэ от города ездят работать в него. Иногда тратят пять часов в сутки на дорогу. Сколько приезжих из других городов и регионов – вообще сложно сказать. Многие живут неофициально и вообще не фигурируют ни в какой статистике. Говорят, что к официальному количеству проживающих в городе надо прибавить еще столько же, чтобы получить представление о том, сколько здесь живет, работает, ходит по улицам и магазинам и пользуется транспортом. Город не будет уменьшаться, пока у приезжающих не будет работы там, откуда они приезжают. Это ясно.

Отрывок 72, еще про электрички

Про электрички.

Это было, наверно, за неделю до того. В воскресенье. Я ехал из Д., получив странную эсэмэс: «Садись на электричку 19.42. 4 вагон». Я еду на станцию и отсчитываю четвертый вагон в подходящей электричке, немного подбегаю, чтобы именно в него попасть. Дачники. Я стою в широком тамбуре. Хорошо, что сейчас появились широкие тамбуры. Затем среди дачников с их корзинами и сумками, наполненными урожаем, вижу реконструкторов. Пять человек. Особенно выделяется один парень, лет двадцати или чуть старше, с белокурыми до плеч волосами и правильными резкими чертами лица. На нем кольчуга поверх черного одеяния, а руками он опирается на меч. Он больше всех говорит, смеется, и видно, что в этой компании он вожак и заводила.

Потом у меня звонит телефон. «Видишь парня в черном? Это Геральд. Отдай ему то, что взял из Д. Он к тебе подойдет». Я не успеваю ничего спросить, как звучит отбой.

Я смотрю на парня в кольчуге, и в это время телефон звонит у него. Он разговаривает. Мы встречаемся глазами. Закончив говорить, он поднимается, что-то говорит своим, они смеются, забрасывает меч на багажную полку, где уже лежат какие-то тюки и другие мечи и, похоже, лук, и идет ко мне.

– Привет! Ты велосипедист? – потом видит велосипед и смеется. – Глупый вопрос… – и коротко представляется, приложив руку к груди: – Геральд.

Я думал, он заберет пакет и вернется к своим, но он вытягивает из-под кольчуги сигареты и затягивается, весело глядя на меня.

– Тогда разве курили? – табачный дым в тамбуре меня раздражает.

– А то нет! И не только курили, а еще и нюхали, и кололись!.. Не веришь? Ты думаешь, крестовые походы, подвиги Ланселота и Беовульфа – это одни подвиги духа? Ничего подобного! Невозможно без порошка. Ты думаешь, зачем они на Восток шли? Гашиш и все такое – вот зачем! Человеку нужна подпидка! – и подмигивает.

– А твои эти… реконструкторы?

– Почти все.

– Даже…

– Конечно! Прошли те времена! Теперь женщина – верный друг, товарищ и брат.

– Но это же…

– Это все бред! В малых дозах безвредно. Если ты съешь пять кило колбасы, то тоже издохнешь. Главное – точная дозировка. Если знаешь, как правильно, то все идет на пользу.

– Так значит, пора легализовать…

– Ха! Не беспокойся, нас не легализуют!

– Почему?

– Почему?! Ты знаешь, сколько сейчас наваривают те, кто с нами борется? Вот поэтому и не легализует!

Кругом стояли люди, а он басил так, что было, наверно, слышно в соседнем вагоне.

– С тренировки? – кивнул я на его спутников, чтобы сменить тему.

– Тренировки закончены! – провозгласил он. – Пора действовать.

– И как вы действуете?

Он обернулся и, понизив голос, произнес:

– Мы ищем Грааль.

– Тут?!

– Да, – кивнул он, – на Лос-Айленде.

– Где?

– На Лос-Айленде.

Я понимающе кивнул головой.

– И как?

– Я знаю, как он выглядит, и это главное… Он круглый, большой, и это не совсем то, что обычно о нем думают.

В таком духе мы общались почти до самого вокзала, пока я не вспомнил, что у меня нет билета и нужно выйти на предпоследней остановке, где нет турникетов.

Андрей меня потом спросил: «Что ты там за беседы с ним вел? Ты с ним осторожнее, у него завидная память. Он мне весь ваш разговор слово в слово изложил, выяснял, откуда мы такого спортсмена и пропагандиста здорового образа жизни взяли… Я говорю, не переживай, это у него было спецзадание проверить твою идейную устойчивость». Я понял, что это юмор, но не совсем понял, в каком именно месте. На языке крутился вопрос, и в конце концов я его задал: «А то, что он говорил, это действительно так?» – «Если ты про короля Артура, то не знаю. Как юрист я бы не рекомендовал привлекать его к ответственности за незаконное хранение и распространение – доказательная база хромает. Да и срок давности вышел. Хотя чисто по-житейски… очень может быть. А если ты про реконструкторов – то совсем не знаю».

Отрывок 73

В этот же день вывертывается переключатель, перекидывающий цепь.

Я меняю камеру и еду домой. Выезжаю из Д. уже после заката. Из идущих от леса переулков тянет прохладой. Хочется не спешить. В квартире, сколько ее ни проветривай, все равно будет жарко. Видимо, отдают дневное тепло каменные стены. И я еду другой дорогой.

Уже в городе на пустой длинной улице, идущей вдоль железной дороги, мне кажется, как что-то выпадает на асфальт, и в следующий момент у меня слетает цепь. С переключателя скоростей исчезло одно из двух маленьких колесиков. Как назло, именно в месте, где оно выпало, не горят два фонаря. Вдоль всей улицы горят, а здесь – нет. Почти на ощупь я исследую асфальт, и мне везет: нахожу и колесико, и крепящий его винт. Нет только гайки. И в темноте ее не найти. Подвожу велосипед к фонарю, привычно на всякий случай еще раз оглядываю окрестности (первый раз – когда слетела цепь: жилые дома в отдалении, ряд гаражей, полоса деревьев, детская площадка, вдали – человек с собакой, с другой стороны – невысокая насыпь железной дороги). Ищу гайку в кармане с инструментом, но подходящей не нахожу. Параллельно прикидываю расстояние до дома: минимум километров тринадцать. Два часа ходьбы. Не страшно. Может, все же можно что-то сделать, закрепить как-то винт? Ставлю колесико, вставляю винт и обнаруживаю, что гайка не нужна и ее тут никогда и не было – пройдя сквозь колесо, винт зацепляется за резьбу в противоположной стороне переключателя, и мне остается его только затянуть.

Я чувствую облегчение и радость, и они-то, уже недалеко от дома, играют со мной злую шутку. На подъеме, думая, что у меня еще есть в запасе скорости, я резко дергаю рычаг переключения. Обычно (такие вещи пару раз происходили), не найдя еще одной шестерни, слетала цепь. Но или меняя резину, я перетянул спицы, или изменилась после выпадения колесика обычная геометрия хода переключателя – цепь не только слетела, но переключатель задел спицы, одну сломал, другую погнул, а сам вывернулся вправо, отогнув вдобавок проушину рамы, в которую крепился.