Текст книги "Повесть об одиноком велосипедисте"

Отрывок 94

Тут строят огромную развязку. Видимо, тут пройдет еще одна кольцевая дорога – внутригородская. С ее помощью думают решить проблему пробок. Но мне что-то не кажется, что это получится. Двадцать или тридцать километров эстакад, туннелей и развязок никого не спасут, слишком мало. На тех частях, что уже построены, уже пустили движение, но оно так же похоже на движение, как болото на горную реку. Проехать там можно только рано утром или поздно вечером. И самое страшное не когда люди теряют в пробках несколько часов, успевая позвонить всем знакомым, доесть недоеденный обед, дочитать газету, прикинуть бизнес-план, подправить макияж, а когда в застывшем потоке ты видишь зажатую со всех сторон «скорую» с бесполезными мигалками, отблески которых мечутся по металлу и стеклу окружающих машин.

(Кто-то на днях говорил по телевизору, что на селе надо развивать систему неотложной медицинской помощи, чтобы все населенные пункты были не более чем в часовой доступности. Думаю, там, на селе, это будет проще организовать. Чем тут.)

Вид ночной стройки завораживает. Особенно когда сдача назначена на определенный срок и работа кипит, рабочие снуют, предвкушая обещанные премии. Но своих сомнений я все равно не могу побороть. И еду с ними домой, где можно – дворами и переулками, где не получается – большими улицами.

Несколько лет назад была объявлена программа защиты или спасения малых рек. Тех рек, что питают, в конечном счете, Оку и Волгу, вливаются в тысячи озер, на берегах которых живут миллионы людей. Тех рек, в которых чаще всего, как в той, что по дороге в Д., можно увидеть радужные бензиновые пятна и найти автомобильное колесо, остатки старого трансформатора, бетонные изделия и мусор и не найти рыбу. Тех рек и ручьев, что чаще всего закатывают под землю, потому что они мешают строительству гаражей или нового микрорайона. Зачем-то их стали тогда спасать? Да наверно, как раз потому, что они засоряются, мельчают, а вода из них попадает в другие реки, в водохранилища, к нам в кран.

Может, также надо заботиться и об улицах и дорогах? Не только о больших, но и о тех, что идут через дворы, промзоны, перекрыты теперь заборами и бетонными блоками, потому что кто-то решил прирезать себе пару метров или организовать удобную парковку возле дома. Тех, что покрыты пылью и ямами и полувековой давности асфальтом, что когда-то куда-то вели и что могут пригодиться кому-то и сейчас, как сгодились мне? Может, тогда и не нужны будут огромные развязки?

Отрывок 95

Она села верхом и наклонившись ко мне, покрыла облаком волос. Парковая лавочка под спиной была твердой и плоской.

– Так ничего не получится… Поедем куда-нибудь…

– К тебе?

– Мои дома…

С собой у меня сто рублей, я вдруг с ужасом это вспоминаю. Я даже телефон забыл дома. Ни в какую гостиницу не поедешь. Пытаюсь сообразить, но… – поцелуи, поцелуи, поцелуи… – никак не получается. Перебираю все что можно. Надо же было именно сейчас приехать матери!.. Димка! Да, именно он.

Я беру у Лены мобильный, но у Димки никто не подходит. В принципе, даже если его нет – это еще лучше – значит, он где-нибудь, у кого-то, и квартира свободна. Я звоню ему на мобилу. Даже если ничего не получится с квартирой, у него не так далеко дача – примерно час на электричке, там я помню плохо, но ничего, найду. Но мне лишь сообщают женским каменным голосом, что абонент временно недоступен и советуют перезвонить позже.

Почему я так был в нем уверен, не знаю. У меня есть еще одна мысль. Мы идем по парку, я возвращаю Лене телефон. Сегодня – пятница, может быть, на даче родители Кати. Я звоню ей из автомата ближе к метро. Неудобно говорить при Лене.

– Привет, – иссушенным, наверно, до неузнаваемости голосом говорю я. – Как дела?

– Дениска, ты, что ли? Даже не узна-а-ла! Где-то мешок денег для тебя стоит.

Сквозь пластик кабинки вижу Лену, как она стоит и смотрит на витрину.

– Чем занимаешься?

– Да-а… тут по работе материал читаю. А ты где? Ты на улице?

– Да, я на Таганке. Твои на даче?

– Вот, отправила. Хочешь заглянуть на огонек?

– Я…

– Заходи!

– Знаешь, у меня к тебе просьба…

Лена переминается с ноги на ногу и, увидев, что я смотрю на нее, улыбается.

– Я тебя слушаю.

– Мне… Можно я… у тебя переночую? Тут… девушка еще одна со мной…

– Приезжай, – другим голосом сказала Катя и повесила трубку.

По дороге я не думал, как там дальше, только этот день. Я знал, что дальше ничего не получится у нас. Поэтому и не думал.

Кати нет, на всякий случай я звоню в дверь, хотя знаю, что ее нет. Интуитивно я отгибаю угол коврика и вижу там ключ. В прихожей на зеркале оставлена записка, куда положить ключ при уходе.

Болезненная страсть, в которую мы нырнули с головой.

Узкая кровать, запах Кати.

Отрывок 96

На детской площадке возле дома теплыми вечерами собирается молодежь. Несколько раз возвращался с той стороны. Играют в баскетбол и карты, пьют, подъезжают гордо на машинах, оставляют их двери открытыми и слушают музыку. Рисуются, покуривая и нервно вертясь.

– Я читал, что в месяц джип обходится, в знаешь, сколько? Нормальный, как я хочу, знаешь?

– Это… как его… – начинает другой парень, но его прерывает девушка:

– Подожди!

– Мне нравится «Grand Cherokee» – звонким голосом вставляет другая девушка.

Все это я слышу, проезжая мимо. Обычно меня это раздражает, а сегодня кажется забавным.

Отрывок 97

Потом на пороге появляется молодая женщина и приглашает всех войти. Внутри – полумрак, заходя в него, хочется пригнуть голову – настолько все кажется давящим и прижимающим к земле. Помещение похоже на гараж. Я не смотрю на черное бархатное возвышение, но знаю, что на нем стоит гроб. Я не подхожу к изголовью и не подхожу к ногам, я остаюсь за спинами вошедших и смотрю из-за них.

У всех покойников заостренные носы, тонкая гримаса губ и что-то неуловимо высокое в форме закрытых глаз, приподнятом подбородке и впалых щеках. Жена кладет длинную бумажку на лоб, сыплет из свернутого кулька рыжую землю на белую атласную ткань, накрывающую тело, и, кажется вкладывает этот кулек, разгладив и сложив, сбоку в гроб. Сухая земля стекает по атласу в обе стороны от тела, и дальше я не помню, вплоть до момента, когда стали выходить под льющийся из обложных облаков вместе с дождем серый свет. Я старался выйти последним, не знаю почему, и долго смотрел, пока шли по одному в белесый дверной проем.

Гроб выкатили на каталке и с нее втолкнули сквозь прямоугольный лючок внутрь автобуса, на котором мы приехали. Дальше ехали по кладбищу, по узким асфальтовым дорожкам. Ветви задевали за стекла и с жестяным звуком царапали крышу. Пререкались с водителем, он не хотел ехать дальше, но за сотню захотел.

Остановились на перекрестке. Гроб вынули и поставили в боковой аллее среди мокрой зеленой травы на две кухонные табуретки. Дождь кончился. Расшатав два гвоздя, могильщики сняли крышку, прислонили к ограде и ушли в глубь участка копать. Когда было готово, стали прощаться. Подошла жена и, утерев ярко-белым платком глаза, поцеловала лежащую на подушке голову. Вслед за ней подошла моя мать, и так по очереди подходили все. Мужчины целовали быстро, порывисто, женщины тихо приникали. Только, кажется, я не подошел.

Облетала желтым листом береза, все остальное стояло зеленым, на кладбище больше не было никого, и черные ножки табуреток попирали облетевшее золото, и в белом обрамлении среди насквозь мокрого воздуха лежал дед.

Гроб закрыли и забили. И спустили на двух ремнях в яму. Каждый бросил горсть желто-оранжевой земли, и молча, в четыре лопаты, заработали могильщики.

Преломили штыком лопаты цветы.

Отрывок 98, дед

Но сидеть дома я не могу. Рано утром сажусь на электричку, выхожу за городом и долго еду, выбирая пустые трассы и не очень заботясь о пункте назначения, несколько раз останавливаюсь возле придорожных магазинчиков, делаю привалы в поле, в лесу, подолгу сижу там, рассматривая траву, листья, обламывая тонкие веточки и продолжая их ломать на множество коротких одинаковых кусочков, потом я все это выбрасываю и снова еду. В одном месте мне попадается участок старого асфальта, похожего на булыжную мостовую, из него торчат камни и ехать тяжело, и я еду медленно, не глядя по сторонам.

В этот раз я много думаю о деде и пытаюсь угадать, был ли он в жизни счастлив. И получается, что объективно – был. Пережил войну, избежал репрессий, стал инженером, потом был большим человеком на заводе – то ли главным конструктором, то ли главным технологом, потом перевелся в столицу, дожил почти до девяноста лет, сохранил ум и память и умер на руках родных – это не так уж мало. А субъективно? Последний раз я видел его весной в больнице, заехал после работы. Все тогда кончилось хорошо, но, видимо, он чувствовал, что время его подходит, ждал меня в коридоре возле палаты и, взяв за локоть костлявыми старческими пальцами, повел, шаркая, в пустой холл на диван, голова немного подрагивала, он стиснул мне руку, и так мы сидели молча, и я не разобрал сразу, а потом понял, что он плачет. Всегда подтянутый, в выглаженной, заправленной в темные брюки рубашке, лысоватый, с небольшим брюшком, со строго-веселым взглядом, лукавой улыбкой, крепким рукопожатием; на черно-белых фотографиях – представительный, с орденскими планками. И теперь он плакал на моем плече, как много лет назад, упав с велосипеда, на его плече плакал я.

Вечером я добираюсь в Воскресенск. Электричка уходит из-под носа, и, сидя на перроне, я долго жду следующую. Рядом со мной – отторговавшийся торговец с пустой клетчатой сумкой – парень лет тридцати в жилете со множеством карманов, и женщина, продававшая пирожки, мы с парнем берем у нее два последних, и у нее же он берет две бутылки дешевого пива, тоже последние. Рабочий день окончен.

В тамбуре темно. Велосипед стоит вдоль дверей, и, засунув руки в карманы, я прислонился рядом с ним. Свет из вагона падает к моим ногам, я смотрю перед собой, смотрю за окно, смотрю на велосипед. Длинные перегоны и редкие станции. И думаю, что жизнь моя уже определена и никудышна: учился не тому, работал не там, инженера из меня не получилось и чиновника – тоже. То, чем я сейчас занимаюсь, – это, конечно, временно… если мне дадут уйти… А что потом? Я обленился и отвык от людей. Я уже не знаю, чего хочу, и уже не смогу начать что-то новое сначала, не хватит терпения. И параллельно думал о бывших в моей жизни женщинах и пытался понять, почему ни с кем из них у меня ничего не получилось. А электричка все бежала, и на фоне не до конца потемневшего неба, проносились темные силуэты деревьев. На остановках никто не заходил и не выходил. Ко мне приходит догадка, и я ухмыляюсь: может, я просто не умею жить?

– Хороший у тебя велосипед.

Я вижу перед собой того молодого торговца, он не очень крепок в ногах.

– Да, хороший, – соглашаюсь я и тоже смотрю на велосипед.

– Дорогой…

– Не очень.

Он протягивает мне бутылку пива.

– Давай выпьем за тебя!

По весу в ней еще около половины, я пью, а потом пьет он. Я хочу задать один глупый вопрос, но в это время поезд резко останавливается, двери со стуком открываются, парень осторожно выходит, трескучий голос в динамике, двери схлопываются, свисток, вагон толчком трогается. Зачем он пьет?

Потом к этим мыслям я вернулся на кухне за бутылкой вина. Что-то себе пело радио, немного клонило в сон.

Отрывок 99

В сентябре еще был туман.

Точнее, смог.

Точнее, дым торфяных пожаров, начавшихся за городом еще в августе и немного пошедших на спад на той неделе, когда не стало деда. Но тогда лишь чувствовался кисловатый привкус. Теперь же я просыпался, во сколько бы ни лег, ровно в восемь от духоты и першения в горле. Закрытые шторы, казалось, мешают притоку воздуха, я вскакивал, отдергивал их, и в окно вливалось молочное видение города. Со своего этажа за застывшими, будто умершими, деревьями я не видел улицы и не видел, идет ли кто по ней или едет. Похожий на вату туман глушил звуки, и хотелось вынуть эту вату из ушей.

Примерно через час пелена начинала редеть, и сквозь нее даже пробивалось какое-то подобие солнечных лучей, начинали доходить уличные звуки и, как скалы в горном ущелье, прорисовывались уступы соседних домов. Однако из комнат дым никуда не девался, сколько я ни пытался их проветривать. Даже совсем наоборот – его будто становилось больше.

Полагая, что вырвавшись на улицу, дышать станет легче, обычно я уезжал куда-нибудь.

Отрывок 100

Дождь продолжался. Иногда казалось, что он стихает, но потом он снова припускал. Я ругался на погоду и благодарил тех, кто соорудил на краю поляны этот навес – четыре столба и дощатая решетка, крытая рубероидом. Посередине сооружения будто специально для меня торчал пень. На котором я, собственно, и сидел второй час.

Лило как осенью – основательно и неторопливо.

До того как я нашел навес, я успел минут двадцать простоять под елкой, пока дождь не пробил ее крону, пока капли, скатываясь с ярусов иголок, не стали падать мне за шиворот. Тогда я понял, что прятаться бессмысленно и рванул по скользкой тропинке. Через пять минут отчаянного кручения педалей попалась эта поляна.

Ни здесь, ни пока я ехал сюда, мне не встретился ни один человек. И так бывало часто. Не только в пригородных лесах, но и в некоторых городских парках. Вот тебе и мегаполис, миллионы населения – пять кэмэ до Кольцевой – и ни души, глушь…

Однообразно бил по рубероиду дождь, и я встал размяться и помахать руками и ногами, чтобы не замерзнуть. Дождь вообще все разделяет. И если он будет идти три дня, то три дня здесь никто и не появится. В городе тоже все похоже: по улицам снуют машины, по тротуарам пешеходы, никому ни до кого нет дела.

Когда сидишь в лесу вот так в дождь, то кажется, что никакого развития, прогресса вообще нет. Достав из кармана мобильный телефон, увидел, что на экране с трудом теплится одна палочка – сигнала почти нет. Единственное, в чем сказывается прогресс и в чем мое отличие от первобытного человека, – слой рубероида над головой. Все остальное осталось тем же, что и сто, двести, триста лет назад – лес, дождь, звуки капель, приникшая трава, тропинка на той стороне поляны.

Все вокруг напитывалось влагой, и одежда в том числе. Порывшись в рюкзаке, я нашел на дне зажигалку; искал бумагу, но, не найдя ничего лучше, выдрал из карманного атласа города страничку «Для заметок». Насобирал сухих листьев и травы, отодрал с пня кору, выскочив из-под навеса, схватил несколько березовых веток, разломал их как можно мельче. Сверху положил ветки побольше. Потом спохватился и перетащил все это к стороне навеса, противоположной той, откуда дул ветер. Когда куча загорелась, я испытал маленькую радость.

Сидя на корточках, я скармливал оранжевым язычкам ветки, а когда они заканчивались, выбегал и приносил новые. Стало тепло. Не столько от огня, сколько от моего постоянного движения.

Не все так запущенно – от первобытного человека меня отделяет не только кусок рубероида, но еще и фантастическая вещь – зажигалка!

Дождь закончился, но я продолжал сидеть у костра, хотя ожидать, что при этой повисшей в воздухе водяной взвеси высохнут тропинки, не приходилось.

Отрывок 101

Ехал медленно – лужи, скользко. С полностью зажатыми тормозами колесами велосипед скользил по мокрой траве, как коньки по льду. Я должен был выехать на просеку, в конце которой, по карте, должен был быть мост через Кольцевую дорогу; либо, если бы просеку проскочил, – должен был упереться в шоссе.

Наверно, через полчаса я выехал на луг с прудом посередине. Над водой висел совсем плотный туман. Тропинка распалась, я поехал по одному из ее остатков, и он увел меня снова в лес, но не в совсем нужную мне сторону. Дальше был легкий уклон, опять прогалина, на которой рассредоточенно росли яблони и вишни. Это были остатки деревни, я слышал про нее краем уха в Д. Я остановился и нашел в траве остатки кирпичных фундаментов и даже остов металлической кровати с массивными шарами над изголовьем. Здесь даже не жили бомжи и не собиралась молодежь – слишком далеко и до жилья, и до магазинов, и до станций, и до проезжих дорог.

За деревней бежала маленькая речка, тропа сворачивала вдоль нее, и, когда я добрался до перекинутых через воду березовых стволов, уже заметно стало темнеть. Небольшое беспокойство у меня уже было – я думал добраться до города быстрее и не плутать в темноте по лесу. Самое обидное, что город был где-то недалеко. Иногда будто слышался звук Кольцевой.

Речка здесь текла среди низких берегов, словно по вырытому желобу – берега не опускались в воду, а обрывались. Под густыми липами и орешниками трава была слабой и низкой. Местами кроны деревьев над речкой расступались, и тогда появлялись заросли камыша.

После мостика тропа ушла от речки, лес стал не таким сумрачным. Появлялись развилки, и, сбившись уже с правильного направления, я старался выбирать каждый раз дорогу более протоптанную и широкую, полагая, что так я быстрее выберусь куда-нибудь.

Наконец мне попался след автомобиля – отпечаток протектора на тропинке, параллельно – полоса примятой травы. Оставалось только определиться, куда ехать – влево или вправо. С выбором направления мне обычно везло, и я положился на интуицию и в этот раз.

Сперва отпечаток шел по просеке, а потом я стал сомневаться, что выбрал правильное направление – след резко свернул в чащу, и, мало того что стало совсем темно, так стало еще и грязно. Я слез с велосипеда и уловил легкий запах дыма. Дым – жилье – дорога. Интуиция не подвела.

Впереди лес редел, и показалось, что там действительно дорога и силуэты домов. Над одним из них поднимался дым. Только запах его какой-то не такой был. И опять же, туман мешал разглядеть подробности.

Колея загнула широкую дугу, обошла кусты и вывела на поляну. То есть даже не совсем поляну. Скорее это было редколесье – повсюду росли высокие березы и по характеру растительности можно было догадаться, что противоположный край этого места опускался в болото. С краю, метрах в ста от меня, чернел одноэтажный дом, похожий на старую необитаемую дачу. Никаких звуков. Колея по кривой шла к дому. Я сделал по ней несколько шагов и увидел, откуда шел дым. За домом, на расстоянии, дымился остов легковой машины.

Мне не понравился дом, в котором мог кто-то быть, не понравилась машина, но я поставил велосипед к дереву (колея дальше еще больше портилась) и пошел к ним. В принципе, заметить меня было не очень легко – все уже сливалось в сумерках. В доме были выбиты окна, и вместо них зияла чернота. Неприятно. Следы в колее (я подсветил телефоном) были почти четкими – значит, все, что здесь случилось, – случилось, когда дождь уже почти закончился. Дальше расстилалась лужа, я посветил телефоном туда и увидел торчащий из жидкой каши ботинок, хороший, лакированный, с тонкими шнурками. Как будто в нем ступили в грязь и его там засосало. Высоко над головой шевельнулись березы, не вместе, а одна за другой. И я понял, что дальше идти не хочу.

И, по большому счету, не хочу знать, где владелец этого ботинка – наблюдает за мной из-за дома или лежит впереди в машине. Главное, чтобы он не стоял за моей спиной. Я оглянулся. Там где оставил велосипед, белел металл колес и руля. Черт возьми, лучше отсюда валить, и чем быстрее, тем лучше. Быстро, но осторожно. И знать бы еще – куда.

В этот момент я замечаю рядом с ботинком что-то другое, и все это становится еще больше похоже на неприятную киношную бандитскую историю – в грязи лежит перехваченная резинкой пачка долларов. Я машинально беру ветку и вытаскиваю ее, хочу вытереть о траву, делаю шаг в сторону от грязи, наклоняюсь и вздрагиваю – там лежит поясная сумка, с какими стоят торговцы на рынках или в каких носят фотоаппараты-мыльницы.

По-хорошему, бросить все тут, но я слышал, что с денег тоже можно снять отпечатки пальцев. Значит, поздно бросать. В сумке лежит еще несколько пачек (не могу с ходу сосчитать) и листок – быстро разворачиваю и сворачиваю обратно – числа и инициалы.

Вот теперь действительно все. Хватит. В несколько прыжков через колею я добираюсь до велосипеда. Прислушиваясь, обратно крадусь через чащу. Хочется вскочить в седло и гнать что есть сил. Но надо без паники. И резких движений. Именно этой же дорогой могут двигаться те, кто тебе опасен. А лучше, чтобы тебя здесь вообще никто не увидел. Где-то далеко как будто сигналит автомобиль. Сырой воздух заставляет вздрогнуть.

Выбравшись на просеку, еду. Медленно, напрягая слух и зрение. Темнеет совсем. И только по слабому свечению неба можно определить, в какой стороне город. Ноги уже промокли. Насчет только что виденного проносится столько мыслей, что разбирать их бесполезно. Сейчас главное – выбраться из леса хоть куда: на любую дорогу, на любое поле, к любому месту.

От мыслей отвлекает темнота. Когда-то мне очень нравилось ездить в темноте, в детстве я радовался, когда нас с отцом накрывала ночь. Мне казалось, я все видел, а теперь приходится жутко напрягать зрение, чтобы хоть что-то разглядеть. Каждую секунду готовишься въехать или в лужу, или получить веткой по лицу. И на всякий случай готовишься соскочить с велосипеда.

Незаметно колея пропадает, и я остаюсь в неведении, откуда приехал сгоревший автомобиль. Теперь я еду по узкой тропе, натягиваю пониже бейсболку, чтобы защитить хотя бы глаза. Я понимаю, что хоть и медленно еду, но любое дерево, лежащее поперек, приведет к серьезным травмам. Идти пешком плохо – тут кругом грязь. И я еду. На страх и риск. От напряжения начинает болеть голова, и, по мере того как в памяти развертывается весь сегодняшний день, накатывает усталость. Костер под навесом уходит в далекое прошлое. Теперь я думаю совсем по-другому, чем тогда, – как хорошо, что мне ни там, ни до, ни после никто не встретился.

Затем я различаю вдалеке шум большой трассы, он медленно приближается, и в конце концов, остановившись на опушке, я узнаю слепящий глаза поток Кольцевой дороги.

Метрах в трехстах на ту сторону, в город, перекинут пешеходный мост – гулкая пустая труба с воняющими отходами жизнедеятельности лестницами.

Но когда я иду по нему, то чувствую себя уже в ином мире, и дождь в лесу, и костер, и умершая деревня, и река в узких берегах, и башмак в жиже кажутся чем-то абсолютно нездешним. Я рад огням, рад машинам, и готов, несмотря на усталость, ехать по самому шумному и забитому шоссе, но будет лучше, если сегодня я буду незаметен.

Я еду парками, темными переулками в глубине кварталов. На меня накатывает отупение, я не могу решить, что же там в лесу произошло и стоило ли делать то, что я сделал. Я же знаю, что просто так такие деньги на дороге не валяются, а если валяются, то, значит, дело совсем серьезное. И их будут искать, если уже не ищут.

Кругом – темный парк, никаких просветов и звуков. Только звуки падающих на дорожку с деревьев капель, только шум чьих-то крыльев, только шелест шин. И до меня доходит, что я здорово влип. Хотя бы потому, что в той грязи остались следы моих шин и моих кроссовок. Есть еще надежда на дождь и влагу, что они размоют свидетельства моего пребывания там…

…И абсолютно неожиданно я останавливаюсь. Шелест шин исчезает, шума крыльев тоже нет. Я чувствую, что мои пальцы сжимают тормоза, и не понимаю, почему так произошло. Наверно, от усталости. Разжимаю пальцы, и отпущенные тормоза негромко клацают.

Я хочу ехать дальше, но меня беспокоит, что я остановился неслучайно.

Слезаю с велосипеда совсем и пытаюсь вглядеться в темноту перед собой. И в метре впереди, темнее темного, я замечаю поперечную дороге неширокую полосу. Лезу за телефоном и спустя несколько секунд со смесью ледяного ужаса и радости понимаю, что впереди – траншея, вырытая то ли для кабеля, то ли еще для чего. Я понимаю, что значило попасть в нее. Как минимум, я бы пришел домой пешком.

Подхватив велосипед, я перешагиваю ее и еду дальше.

Расчеты на дождь оправдались – перед самым домом меня накрывает ливень. И еще я думаю, что если интуиция спасла меня от канавы, то, наверно, она спасла меня и от неверных шагов на поляне с обгоревшей машиной.

И все же надо купить фонарь. Старый не работает давно. Купить фонарь. И не совершать неверных шагов.