Текст книги "Непоправимость зла"

Наказание детей в лагере Потьма (трех-четырехлетки)

Самым тяжелым наказанием было мучение видеть, как каких-то женщин охранники тащат в карцер. Лиц тащимых женщин не было видно. Наш барак находился не настолько близко к карцеру, чтобы можно было разглядеть, кого именно из женщин-арестанток ведут на правеж карцером, но что волокут именно женщину – это можно было разглядеть. Обычно экзекуция проводилась вечером. Летом в это время было еще светло, а зимой – ничего не было видно. Я очень боялся этого часа. Я опасался, что услышу голос моей мамы. Дети научились по крику волочимых различать голоса своих матерей примерно в начале четвертого года жизни. Двухлетние дети на истошные вопли женщин-арестанток, затаскиваемых в карцер, не реагировали, видимо, не осознавая, в чем дело. Но трехлетки и те, кому пошел уже четвертый год, очень начинали бояться. Поэтому при воскресных свиданиях ни о чем мы так не просили, как о том, чтобы мамы хорошо работали и чтобы их ни за какие провинности не отправляли в карцер.

Был еще один выход: если мамам не удавалось избежать наказания карцером, то они тихо шли за конвойными, стараясь не травмировать детей.

Сама процедура водворения «непослушных» женщин-арестанток в карцер выглядела просто: два конвоира брали сопротивляющуюся женщину под руки с двух сторон, разворачивали лицом кверху и волокли в карцер головой вперед; новенькие (они-то и попадали чаще всего в карцер) бились в руках солдат, желая вырваться, сучили ногами, молотя ими землю. Но победа всегда была на стороне охраны. Когда женщину-арестантку запирали в карцере, она еще долго ломилась в дверь, голосила, визжала, умоляла о милосердии, но к полуночи успокаивалась и замолкала.

Администрация иногда пользовалась детьми для устрашения арестанток: в субботу, перед воскресным свиданием с мамами, кого-то вызывала воспитательница (все воспитательницы были из арестанток) и говорила трех-четырехлетнему ребенку: «Скажи маме, чтобы она работала хорошо, или ее потащат в карцер». Дети очень пугались и начинали плакать. Один раз только Витя Циганков возразил: моя мама всегда хорошо работает и ничего не боится. Это было перед самой отправкой его, Юн Сана, Илюши Шермергорна, Генки Моторина и Юры Гармаша – моих сверстников – в детский дом, «на волю». Я оставался в старшей группе самым старшим. Мне пошел уже пятый год, а всего я продержался в Потьме – лагере (в «Темниковских лагерях») до 1946 г., июня месяца, когда моей старшей сестре разрешили взять меня из лагеря, т. е. почти 6 лет, вернее 5 лет и 7 или 8 месяцев, это как считать.

Другие наказания касались непосредственного воздействия на детей; два из них, особенно неприятные, в моей памяти связаны с авторством Б. И.; это было при переходе от 2 лет к 3 годам. Нас никогда не били и не шлепали воспитательницы. Но от этого наказания были не менее мерзкими. Например, одна няня держала малыша за руки, а другая, предварительно намылив лицо, раздирала с силой глаза, чтобы в них попало мыло. Как мы ни увертывались, ни плакали, ни просили прощения, няни-арестантки были неумолимы. Однажды всю старшую группу подвергли такому наказанию. Детский душераздирающий крик в нашем бараке достиг таких децибел, что ворвалась охрана лагеря и заставила нянь и воспитательниц прекратить экзекуцию. Всполошились наши мамы в производственных бараках, побросали работу и охране еле-еле удалось восстановить швейное производство и успокоить матерей. После этого Б. И. сменили на Риту Ивановну, а саму Б. И. женщины-арестантки окрестили злобной ведьмой и обещали каждая поставить в церкви метровую свечу, когда эта ненавистная Б. И., наконец, сдохнет и перестанет глумиться над детьми.

Ходили слухи, правда, много позже, когда Б. И. уже не было в Потьме, что она была «бестужевкой», т. е. закончила Бестужеские курсы, где получила высшее педагогическое образование. Я ничего не понимал в этих разговорах о бестужеских курсах и педагогическом образовании, но слышал, как Б. И. огрызалась на упреки женщин-арестанток. Меня ее слова удивили еще тогда, в лагере. Б. И. уверяла слушавших ее женщин, что она таким образом приучает детей к жестокостям жизни, от которых им, детям, все равно никуда не деться; что она учит нас хитрости, когда надо подчиниться силе, чтобы тебя не сломали. «Лучше гнуться, чем ломаться – вот чему я их учу с малолетства, – говорила Б. И. – Они еще спасибо мне скажут, когда вырастут и разберутся, что к чему».

Мне хорошо запомнились эти слова. Я часто вспоминал их, когда в результате гигантской социально-политической флуктуации – перестройки, затеянной А. Н. Яковлевым и М. С. Горбачевым, – оказался в Кремле и заседал в Верховном Совете СССР, и, сидя на заседаниях палат, глядел на хрустальную люстру в Зале заседаний, вспоминал свое лагерное детство и не мог поверить, что все это происходит наяву. И благодарил Б. И. за ее уроки. Посмертно.

Другое наказание, изобретенное Б. И., было страшным только для совсем маленьких детей; оно заключалось в том, что провинившегося двухлетку брали за ноги и опускали очень ненадолго в бочку с водой. Малыш пугался, кричал, пытался сопротивляться, хватаясь руками за края бочки, но тогда его за ноги поднимали снова, а он, малыш, видя свое искаженное ужасом лицо, отраженное в воде, пугался еще больше. Это было наказание ужасом беспомощности и бессилия против произвола взрослых.

С возрастом я понял, как сделать это наказание нестрашным: просто – если я понимал, что его не избежать, то шел к бочке с водой, которая всегда стояла в углу спальни, и сам окунал голову в бездну; сделав это пару раз, я перестал бояться этого наказания, а вот разъедания глаз мылом – очень боялся и долго не мог к нему привыкнуть.

Иногда с воли приходили молодые, злые, неопытные женщины, которые ничего не умели делать – ни шить, ни готовить пищу, ни стирать, ни врачевать детей, и тогда этих несчастных злюк ставили к нам воспитателями. Это было чудовищным наказанием, потому что они прямо-таки наслаждались, издеваясь над нами. Помню – без имени – одну такую франтоватую женщину-арестантку, молодую и злую: она взяла моду хлестать нас розгами, если мы медленно выполняли ее команды. Один раз она так разозлилась на меня, что ударила розгой не по рукам, как обычно, а по лицу, и больно попала в глаз; я заревел, схватился за глаз руками; она испугалась, что повредила мне глаз, стала отдирать руки мои от лица, я ревел еще громче. Наконец пришла женщина-врач и что-то мне закапала в глаза. Эта любительница наводить порядок и послушание с помощью розог, была очень несчастной: она носила матроску с юбкой, а на затылке шелковый черный бант в форме большой бабочки (или пропеллера) и часто беспричинно плакала, видимо, тоскуя о воле и не понимая, как она могла сюда попасть.

Б. И. исчезла из нашей жизни, наши мамы очень радовались этому, но свято место долго не бывает пустым. Настало время частой смены женщин-арестанток, появлялись новые воспитатели, новые няни, новые врачи, которые тоже все были женщинами. К новым людям привыкалось очень трудно; у всех новых – свой норов, свои повадки, свои причуды. Надо было приспособабливаться к новым требованиям новых людей и к новым порядкам. Не менялись только ночные коптилки в детском бараке.

Побег из лагеря, или Красота виртуального мира

Однажды ночью, после поверки, в наш барак вдруг ввалилась охрана. Дети уже спали. Охрана быстро растолкала дремавшую возле печки няню и стала громко спрашивать про Колю Колесникова.

Коля Колесников был младше меня; золотушный мальчик, раскрашенный зеленкой по всем золотушным болячкам.

Няню подробно расспрашивал о нем начальник караула: когда сегодня заходила мать Коли Колесникова, о чем говорила с сыном, не было ли чего необычного в ее поведении. Няня что-то испуганно отвечала. Потом все ушли, а утром выяснилось, что две женщины-арестантки ушли в побег. Когда всех нас подняли к завтраку, от взрослых мы только и слышали: «Побег, побег…», а что такое «побег», никто из нас не знал.

Вдруг ночная няня сказала, глотая слезы: «Как же так, ведь все равно поймают… куда от них уйдешь? Только в могилу. Она уже на сносях». Только позже я понял, что одна из бежавших женщин-арестанток была беременна. И почему из-за этого надо плакать? И почему из-за этого нельзя уходить в побег? В это время кто-то радостно крикнул, кажется, Генка Моторин: «Смотрите!» И разом все – взрослые и дети – кинулись к окнам. Окна детского барака выходили на восточную ограду, за оградой было хорошо видно караульное помещение, где жил весь наш конвой. Из этого помещения высыпала на крыльцо команда, которой было поручено изловить беглянок. Солдаты бежали неровно, а впереди всех – огромная овчарка. Говорили про нее разное: кто говорил – немецкая овчарка, кто-то поправлял – не немецкая, а кавказская. Солдат, который держал собаку на привязи, не успел надеть телогрейку, они висела у него на плече и он все время поправлял злополучную телогрейку неудобной рукой; удобная рука была занята поводком, который натягивала собака, устремляясь вперед. Из разговоров взрослых мы поняли (я точно понял), что случилось нечто неожиданное: бежали две женщины-арестантки, одна из них была мамой Коли Колесникова, а другая – просто бездетная арестантка (т. е. ее детей в нашем лагере не было).

Между собой няни и воспитатели обсуждали подробности: оказывается, беглянки связали несколько простынь, закинули их на ограду и по простыням перелезли через ограду, не оставляя следов на бровке (вспаханной широкой полосе впереди и за оградой); я не понимал, как это возможно – ограда была высокой – как мне сейчас кажется – выше пяти метров, а тогда казалась еще выше; один конец связки простыней беглянки привязали за барьер, ограждавший бровку, а другой – забросили на ограду. Технологические подробности при нас не обсуждали, да, может быть, и не знали наши няни и воспитатели никаких подробностей.

Но все-таки было удивительно, как они спустились с ограды на «вольную» сторону. Видимо, здесь и случился прокол: беглянки оставили следы на внешней бровке; женщины бежали через западную ограду, от производственных бараков; шла война и наш лагерь работал в три смены, обшивая Красную Армию. Поэтому беглянок не сразу хватились на производстве. А когда поняли, что произошло, ночью погоню высылать почему-то не стали, дождались утра; сформировали «погонную» команду, дали собаке понюхать оставленные несчастными женщинами следы, и начали погоню по всем правилам этого искусства. В погоню ушло человек 12 солдат и собака. К вечеру беглянки были задержаны; усталые, зеленые от ожидания расправы за дерзость. Их нашли, замерзших и продрогших, в картофельной ботве, в десяти километрах от лагеря, как говорили взрослые, обсуждая это событие между собой. Детей они не стеснялись, полагая нас несмышленышами, у которых предстоящая жизнь сотрет из памяти такое малозначительное воспоминание.

Тяжесть положения беглянок усиливалась тем, что мама Коли Колесникова была беременная. Это особенно возмущало женщин-охранниц. Я помню, как старшая по караульному наряду, чуть не плача, говорила: «Как она могла это сделать?! Совсем не думала о будущем ребенке!»

Нам приказали отлипнуть от окон и постарались занять коллективными играми, вождением хороводов. Я не мог участвовать в хороводах, поэтому жался ближе к взрослым, а они, не замечая меня, продолжали вполголоса обсуждать между собой дерзкий побег беременной женщины и ее товарки.

Внезапно это происшествие возбудило во мне желание тоже совершить побег из лагеря. Я начал обдумывать его, заранее предполагая, какие преграды придется преодолеть.

Я понимал, что перелезть через ограду мне не удастся. Тогда я вспомнил, что подводы, привозившие в лагерь воду, хлеб из пекарни, увозившие на железнодорожную станцию детей и взрослых, освобожденных или переводимых в другие окрестные лагеря, проложили под воротами колею, глубокое углубление, которым пользовались большие лагерные собаки или куры, ходившие на волю и обратно совершенно свободно. Я много раз видел, гуляя в нашем барачном участке, как этим углублением пользовались охранники, когда им нужно было что-то передать своим товарищам, а получать разрешение, идти за ним в центральную контору, чтобы открыть ворота, вызывать охрану для этого, так как при открытых воротах охрана всегда должна была стоять на своих местах, все это было так хлопотно, что легче просунуть малую вещь под воротами. Правда, рядом с воротами был пропускник – помещение, из которого, не входя в коридорчик, можно было открыть дверь, ведущую на волю, но там тоже надо было показывать какие-то справки и разрешения, в общем – опять хлопотно. Поэтому всякие не очень крупные вещи передавали на волю, пользуясь естественным углублением под воротами. Я очень внимательно стал следить, какие вещи передают таким способом, и понял, что смогу сам пролезть в это углубление. Кроме того, при входе на наш дворовый участок тоже нужно было открывать калитку, которая запиралась на простую деревянную вертушку; под этой калиткой образовалось также углубление, как под воротами лагеря; правда, калиточное углубление было меньше воротного, но я уже несколько раз пользовался им, весьма удачно. Это вдохновило мои дальнейшие фантазии насчет побега.

Затем надо было решить, в какую сторону двигаться, когда я попаду за ворота. Мне шел пятый год, и познания в географии и ориентировании на местности у меня были нулевые. Но я понимал, что если не изобрести способа ухода от лагеря, меня найдут так же быстро, как маму Коли Колесникова.

Почему-то я не вспомнил об овчарках, которые сторожили лагерь. Но я знал, что идти можно по телеграфным проводам, то есть по столбам, на которых держатся провода. Теперь надо было решить, в каком направлении двигаться. Оно, это решение, оказалось совсем простым – двигаться надо на звук поездов, паровозов, на звук железной дороги – если дойти, то далее, везде – дальние страны (А. П. Гайдар) и муза дальних странствий (К. Г. Паустовский). Разумеется, в четыре с половиной года я еще не знал ни А. Гайдара, ни К. Г. Паустовского, ни «дальних стран», ни «музы дальних странствий», но я сейчас не умею выразить по-другому волшебное, творческое вдохновение, посетившее меня, когда я понял, что дорогу мне укажут столбы, а звук паровозов – позволит выбрать правильное направление. Это был образ воли, настоящей воли, вольных просторов и свободы.

Наконец, мне в голову пришла вполне житейская мысль: «А чем питаться в побеге?» Из разговоров взрослых я знал, что женщины, ушедшие в побег, собирались выкапывать картошку из-под неубранной ботвы и печь ее на костре. Несколько раз, когда я оставался за старшего в детском бараке, чтобы вовремя закрыть заслонкой вьюшку в печной трубе, я пек на горячих с синими огонечками-перебегунчиками угольках по одной-две картофелины, которые доставал из угла темного тамбура; там куча картошки лежала навалом между заготовленными заранее гробиками для умерших малышей. Но в дальнейший побег много сырой картошки с собой не возьмешь. И я придумал накапливать под матрасом сухари. С этого момента началась практическая подготовка побега.

Сладостно было после вечерней поверки мечтать о побеге: я живо представлял себе, как считаю столб за столбом по дороге на железнодорожную станцию; как вороны каркают мне вслед, как кукует кукушка. Я воображал себе сирень и черемуху, ландыши и землянику, лесную малину и чернику, лютики и ромашки. Все это в разные времена я видел в мордовских лесах вокруг нашего лагеря в Потьме. С трех лет расконвоированные воспитатели выводили нас гулять в окрестных лесах и лугах, в полях и песчаных карьерах. Мы очень любили эти короткие прогулки, и вот теперь все это слилось в моем воображении в одну волшебную картину мечты о побеге из лагеря.

Пришлось думать еще об одной проблеме: сам я из-за полиомиелита ходить не мог; мне нужно было опираться на посох, специальную палку; специальных палок или костылей для детей-инвалидов в Потьме не было. Мне выстругали простую палку, просто деревяшку, без рукоятки. Пока я ходил мало – по зоне, или по детскому участку, или до северной ограды, чтобы позвать Риту Ивановну на работу, палка меня выручала. Но если я двигался много, она изъязвляла мою ладонь на левой руке: детский паралич поразил мою левую ногу и надо было опираться на палку левой рукой. С опорой на левую руку, продленную палкой до земли, ходить очень трудно, и я не сразу этому научился. В качестве дополнительной опоры я использовал плечи какого-либо мальчика из нашей группы, который соглашался мне помочь. Так я и передвигался по бараку и по детскому двору: левой рукой опираясь на палку, а правой – на плечо моего друга. К своему стыду, за бегом дней и лет, флуктуации и пертурбацией жизни, я совсем потерял из памяти его имя, поэтому буду звать его в дальнейшем Витей Аношиным – это очень близко к тому, кто помогал мне реально готовить тот фантастический детский побег из лагеря.

Все было очень серьезно. Мы вместе начали готовить сухари, пряча куски хлеба под матрац. Во время общегрупповых детских игр, «хороводов» и прочей ерунды мы с Витей уходили куда-нибудь в уголок и я с упоением рассказывал о нашем побеге: как мы пойдем, направляемые столбами и звуками паровозных гудков, что увидим по дороге, какие цветы и ягоды, какие деревья и каких птиц встретим по пути. Витя слушал меня заворожено, потом сам начинал фантазировать, как нам будет хорошо и свободно на воле, можно будет вволю лазить по деревьям.

Наконец настал срок бежать из лагеря. Мы решили сделать это ночью, когда можно незаметно подкрасться к воротам и тихонько пролезть в углубление под ними. Я не мог заснуть и ждал, когда пройдет ночная поверка. Когда охрана закончила поверку, я не торопясь оделся, разложил по карманам накопленные сухари и стал будить Витю. Он заснул очень крепко, крепко-накрепко заснул. Я начал его расталкивать. Он открыл глаза и с недоумением посмотрел на меня. «Витя, одевайся», – сказал я шепотом, но он лег на другой бок и снова заснул. Чугунный рельс пробил час ночи. Надо было поспешать, но Витя никак не хотел просыпаться. Тогда я начал расталкивать его. Наконец, он сел в кровати и громко заплакал. Прибежала ночная няня, стала его успокаивать, а на меня глянула мельком. Я успел спрятаться под одеялом. Инцидент был исчерпан – побег отменялся.

Побег сорвался из-за отсутствия воли к действию. Ни у Вити, ни у меня не хватило воли осуществить план. Я очень испугался охраны. Я очень испугался охраны и карцера, куда отправляли пойманных беглецов, и могли меня тоже затащить в карцер. Это был первый сознательно пережитый мной страх, страх социального возмездия за умысел нарушения установленного порядка.

Утром няни и воспитатели, обсуждая ночной плач Вити, решили осмотреть его постель: осмотр дал результат, после которого начался общий «шмон». Сухари обнаружили не только у Вити, но и у меня. И еще – у Юры Гармаша. Витя – ему было три с половиной года – стал рассказывать про побег, а Юра Гармаш – про голод, который его мучил, если долго не давали есть. Я налгал тоже про голод. Воспитатели запутались в нашей лжи и предали весь «инцидент» забвению – детский вариант лагерной амнистии. Я впервые в жизни осознал силу случайностей – и положительную, когда «везет», и отрицательную – когда «не везет».

Надо было найти новую мечту. И тут мне повезло: откуда-то привезли много детских книжек, и воспитатели начали нам их читать вслух. Книжки были с большими картинками. Под картинами – стихотворные строки. Некоторые из них я помню до сих пор: «Побежала мышка-мать, тетю-лошадь в гости звать: приходи к нам, тетя-лошадь, нашу детку покачать. „И-го-го“ поет лошадка. Спи, мышонок, сладко-сладко, повернись на правый бок, дам овса тебе мешок…» Это была сказка про глупого мышонка, который не поддавался убаюкиванию, не хотел уснуть по-хорошему. Тогда мышка-мать позвала тетю-кошку, которая стала убаюкивать мышонка сладким мяуканьем и в конце концов съела его: «…Возвратилась мышка-мать, а мышонка не видать…».

Первое столкновение с детской сознательной подлостью

В начале осени из Потьмы увезли «на волю» очередную партию трехлеток и тех, кто уже немного перерос, кому шел уже четвертый год. Мама снова уговорила оставить меня с ней. Сердобольной, отзывчивой начальницы Ляпушиной уже не было, ее сменил капитан Гурьянов – фронтовик, после тяжелого ранения направленный к нам в Потьму. Видимо, уже шел сорок третий год, потому что у мамы закончился срок осуждения – пять лет – и ее, как и некоторых других женщин, расконвоировали, но не разрешили покидать Потьму до особого распоряжения, так как шла война и свертывать пошив воинской одежды было невозможно. Мама была очень хорошей швеей и вообще рукодельницей.

Еще до расконвоирования мама брала меня в гости из детского барака к себе в жилой барак и я видел, как несколько десятков женщин живут в одной комнате, очень большой и темной. Но спали они не на нарах, а каждая в своей кровати. Это был праздничный для меня и для мамы день, когда я «гостил» в ее бараке. Но сам барак оставил у меня жуткое воспоминание. Отводя меня обратно в детский барак, мама спросила, как мне понравилось у нее в гостях. Я не стал разводить дипломатию и сказал ей, что лучше жить в детском бараке. Мама опечалилась на мой ответ, но потом согласилась: «Конечно, ты прав. Женский барак не для детей». У нас вообще редко попадаются сведения о жизни лагерных детей. Надеюсь, мои свидетельства хоть как-то замажут этот чудовищный пробел. Жаль, что многое помня, я еще больше забыл, теперь уже не вернешь.

Однажды мне попалась на глаза маленькая заметка в газете «Красная Звезда» от 5 августа 1993 г. «Дети ГУЛАГа». Некто Андрей Соколов (из г. Пскова) писал в редакцию: «С ужасом недавно узнал о том, что не минула горькая участь гулаговской жизни даже детей». Редакция сообщала, что обратившись в Институт военной истории, ее работники узнали следующее: в 1940 г. в системе ГУЛАГа действовало 162 приемника-распределителя; за 4 года они приняли с улиц 952 834 подростка, часть из которых была направлена в детские учреждения Наркомпроса, Наркомздрава и Наркомсобеса, а часть – в трудовые колонии ГУЛАГа, которых насчитывалось 50; за 4 предвоенных года через эти трудколонии было «пропущено» 155 506 подростков в возрасте от 12 до 18 лет, из которых судимых была лишь половина.

Так я узнал о дальнейшей судьбе тех детей, которых по исполнении им 3–4 лет вывозили «на волю», в детские дома; видимо, в этих детдомах их держали до 12 лет, а затем отправляли в трудколонии (если не всех, то хотя бы часть из них). Только теперь я понял весь человеческий ужас и подвиг мамы, когда она отстояла мое пребывание в Потьме вопреки действовавшим инструкциям, ссылаясь на мою детскую инвалидность. Мама просто спасала меня от трудколонии. И за это ей огромное спасибо. Я доставил ей много горя и забот, был в детстве мерзким эгоистом, и меня постигло наказание, о котором старец Зосима предупреждал Алешу Карамазова: опоздаешь повиниться за свои грехи, а потом и не у кого будет просить извинения; душа будет требовать покаяния, а человека, которому досадил несправедливой обидой, не будет рядом; вот тогда и поймешь силу божьей кары: не перед кем извиняться, а душа требует попросить прощения у тех, кого незаслуженно обидел.

Как бы то ни было, подошел очередной Новый год. Его отпраздновали праздничной трапезой – вкусной едой. Вкуснятина состояла в том, что на большой кусок черного ржаного хлеба вместо масла накладывали тоненький кусочек белого хлеба, в чай добавляли ложку молока. Это было роскошное пиршество. И когда я в эпоху развитого социализма видел, как голуби и вороны клюют на помойных урнах брошенные детьми объедки мороженого, мне вспоминались эти праздники в Потьме. Мы встретили Новый год с радостью; наши лагерные производственные бараки перевыполнили план по пошиву солдатских гимнастерок, и командование тыла Красной Армии наградило бараки Потьмы несколькими пачками какао, полученными по ленд-лизу из США. Пачки какао обобществили у всех бараков; решили, добавив муки, сделать конфеты для лагерных детей, такие конфеты из какао мы называли «бомбочки», их делали в форме шариков, и они были очень вкусные. Все эти радости полагались к завтраку.

К 1944-му новогоднему празднику моя кровать уже стояла в самом дальнем от входной двери правом углу (если смотреть от входа). Следующую кровать, слева от меня, занимал странный мальчик, которого все взрослые звали Женька-припадок, он был на полтора года младше меня, и болел непонятной болезнью – ни с того ни с сего вдруг начинал биться в судорогах, весь синел – губы, нос, щеки, потом приступ проходил сам собой. Взрослые – няни и воспитатели – называли эти судороги то приступами эпилепсии (очень непонятное мне слово), то сердечными приступами. В общем, единства во взглядах не было.

Женька-припадок умел каким-то образом искусственно, по своей воле вызывать у себя эти судороги и сопровождающую их страшную синюшность; он делал это очень умело; видимо, ему нравилось, что всполошившиеся няни кидались к нему на помощь. Однако слишком долго находиться в искусственных судорогах Женька-припадок не мог, поэтому он очень дозировал свое состояние посинения и во многих случаях сам прекращал его. Это было игрой со смертью, но все-таки игрой. Если припадок начинался естественным путем, на лице Женьки проступала неподдельная мука. Ему было страшно. Но когда он вызывал у себя судороги понарошку, у него лицо было невыразительное, глаза закатывались на лоб, на губах пузырилась пена, и он бился на полу, как петух с отрубленной головой.

Сначала я очень боялся Женькиных припадков: этот страх поселяли во мне рыдания и причитания нянечек и воспитателей, которые с кудахтаньем бросались к Женьке, желая ему помочь. Но когда я открыл, что он каким-то образом сам регулирует длительность (т. е. начало и конец) припадка, стал уговаривать нянечек не плакать, стал утешать их, что сейчас все кончится, а поскольку Женьке страшно было затягивать приступ, то он на самом деле скоро приходил в себя, синюшность исчезала, щеки, сначала бледные, мало-помалу розовели, пена исчезала, взгляд становился осмысленным и все кончалось благополучно. Правда, детские врачи из малышового крыла нашего барака говорили, качая головами, что всегда так продолжаться не может, рано или поздно наступит exitus letalis (они говорили на латыни, как я понял много лет спустя, когда сам изучал фельдшерскую латынь). Но я тогда латыни не понимал и за Женьку не беспокоился.

Сейчас я тоже плохо понимаю латынь, хотя и очень люблю ее, но за Женьку не беспокоюсь, потому что ничего более о нем не знаю, мы с мамой никогда не вспоминали о нем.

Поведение Женьки-припадка, моего соседа по кровати, соседа слева, открыло мне первую тайну природы человека: внутри себя люди не такие, как снаружи. Это было самым крупным и потрясающим открытием моего детства. Оказалось, что есть люди, которых никто не учит подлости, они являются подлецами сами по себе, без всякой специальной учебы и без особой целенаправленности. А было дело так.

Через неделю после встречи Нового года мы вместе с воспитателями и нянями разобрали нашу красавицу елку. Мне разрешили помогать взрослым, поскольку я уже вырос из детского режима: мог не спать в тихий час и ложиться после вечерней поверки, когда все другие дети уже спали. Большую елку убрали, освободив от игрушек, и отнесли в темный холодный тамбур, отделявший нашу часть барака от малышового стационара; позже эту елку использовали для печки, в качестве дров. Я попросил разрешения у Риты Ивановны оставить себе одну веточку и пару бумажных игрушек: бумажную конфету, звезду и несколько снежинок, потом залез на кровать и укрепил эту ветку на стене, над своей головой, а сам отполз к печке, которую уже затопили няни, и сидя на лавочке, обсуждали события минувшего дня.

Через какое-то малое время мне стало скучно слушать разговор ночных нянь и я пополз обратно к своей кровати. К моему удивлению моя новогодняя ветка лежала на подушке, она упала со стены. Я исследовал, в чем дело: оказалось, что щель между нижней (темной) частью стены, к которой была прислонена моя кровать, и верхней (беленой) частью стены была слишком мала и еловая ветка выпала из нее; видимо, я плохо закрепил ветку в щели между темной рейкой и беленой стеной. Я постарался поправить все это и снова водрузил еловую ветку на стену, поправив все украшения. Оставшись доволен результатом, я пополз снова к печке, где няни приготовили чай, пили его вприглядку с сахаром и угостили меня, выделив малюсенький кусочек сахарку, чему я был очень обрадован.

Молодая няня, недавно попавшая в наш лагерь, сказала старой женщине-арестантке: «Ты чего его балуешь?» Старая няня ответила: «Ты, молодая, нашей жизни еще не знаешь. А его мать, – она кивнула в мою сторону, – помогала мне, когда я не справлялась с нормой». – «Ну, и что, что не справлялась? Эка беда!» – «То-то и дело, что беда большая. Если хоть кто-то не выполнял норму, ее тут же тащили в карцер. А всех остальных лишали свиданий с детьми в ближайшее воскресенье. Так что не болтай языком, чего не знаешь». Я был очень горд за маму, что о ней за глаза так хорошо отзываются. Обычно няни и воспитательницы, не стесняясь меня, рассказывали о тех, кто в производственных бараках творил всякие мелкие гадости, типа кто у кого нитки украл, кто у кого швейную машину испортил. Швейных машин на всех арестанток не хватало. Поэтому к ним допускали только самых аккуратных швеек. Но и здесь, по словам нянек, нужен был глаз да глаз; не ровен час, сопрут шпульку с нитками, или сломают иголку, или сотворят еще какую шкоду и пакость. Выпив чаю и сказав няням спокойной ночи, я вновь пополз к себе, а няни разбрелись по своим местам ночлега. Они спали тут же, в одной комнате с нами, со всеми детьми, но ложились на особые мостки, на которых были разложены постели-матрацы, подушки, одеяла и простыни.

Добравшись до своей кровати, я с удивлением обнаружил, что моя хорошо укрепленная в стенной щели еловая ветка опять валяется на одеяле. Я удивился: почему она в прошлый раз упала на подушку, а в этот раз – на одеяло. Я опять внимательно рассмотрел щель между темной рейкой и беленой стеной: опять воткнул ветку в щель, проверил, крепко ли она там сидит и принялся вновь развешивать украшения на паветвях с готовыми вот-вот осыпаться иголками.

Пока я возился с установлением еловой ветки и ее украшениями, молодая няня спросила опытную арестантку: «Татьяна, посмотри огоньки синие, или нет. Может, пора закрывать вьюшку заслонкой?» Мне было интересно, как они определяют, пора или не пора сберегать тепло в печи, чтобы не было угара, и я пополз снова к скамейкам, чтобы своими глазами убедиться, правильно ли я понимаю технологию истопника.