Текст книги "Непоправимость зла"

Центром жилья был обеденный стол, покрытый кружевной скатертью. Над столом низко нависал огромный оранжевый абажур. Если давали электричество, в нем загоралась яркая лампа. Я впервые увидел электрическую лампу и спросил бабушку Тучкину: «Что это такое?». Она, как могла, объяснила, что это светильник, работающий от особой энергии, которая называется электричеством. Потом добавила: «Чтобы все это правильно понять, надо много и хорошо учиться». «В школе?» – спросил я. Бабушка Тучкина ответила: «Школа всякая бывает – сначала начальная, потом средняя, потом десятилетка». «И все?» – допытывался я. «Нет. Чтобы получить профессию, надо закончить институт или университет». «А совершенствовать профессию можно всю жизнь», – добавила бабушка Тучкина и занялась работой по кухне. Пока Лиля с Ниной решали наши дела «в Москве», бабушка Тучкина готовила очень вкусную еду: завтрак, обед и ужин.

Самым незабываемым впечатлением из московской жизни для меня осталась поездка в Химки. Ехали мы сначала на метро, и я не уставал удивляться работе «лестницы-чудесницы», или, как говорили все москвичи вокруг, – эскалатора. Это, оказалось, тоже – сила электричества. Потом мы пересели на какой-то автобус, который назывался троллейбусом.

Химкинский водный вокзал меня удивил своей архитектурой. Тетя Нина принялась объяснять мне, какое это чудное произведение архитектуры. Вокруг нас цвели на клумбах и в вазах розы. Их я тоже видел в первый раз и был потрясен их нежной и грозной красотой. Розы были различных цветов: белые, желтые, красные, розовые. Одни розы были крупными, другие – мелкими, но все они были несказанно красивы. Нина Тучкина рассказала мне, что из лепестков розы делают розовое масло, очень душистое, и духи «Красная Москва».

Палисадник перед парадным крыльцом Тучкиных был засажен кустами разросшейся сирени, которая уже давно отцвела, и длиннющими желтыми акациями, в которой с утра шумели, буянили воробьи.

Заднее крыльцо, выходящее на хозяйственный двор, было более интересным. За забором заднего двора находился огромный котлован; рыли его под какую-то стройку. В этом котловане работали люди в темных, серо-зеленых одеждах, похожих на военную форму. Бабушка Тучкина сказала мне, что это работают пленные немцы. Так я впервые увидел живых немцев. Бабушка Тучкина предупредила меня, чтобы я близко не подходил к краю котлована.

Наконец, Лиле повезло, нашелся режиссер, который помнил ее по актерской студии в Баку. Он предложил ей поехать в Ижевск. Через два месяца откроется новый театральный сезон, и она успеет познакомиться с коллективом. Но главное, она начнет играть на сцене настоящего театра.

Вечером того же дня все эти новости обсуждали «под абажуром» – символом уюта в послевоенной Москве. Тучкины очень переживали за нас; они хорошо помнили нашу маму и желали ей скорейшего возвращения на свободу. Прямого поезда до Ижевска тогда не было, и нам предстояла пересадка на местный поезд, после того как мы доедем до узловой станции Агрыз. Дорога от Москвы до Агрыза была очень интересной. Я не мог оторваться от окна. Когда переезжали Волгу, мое потрясение достигло высшей тоски. Все дневное время, когда я прилипал к окну вагона, Лиля пыталась отоспаться за все неприкаянности наших ночевок на лавке в зале ожидания Зубовой Поляны. Теперь мы ехали по Рязанской железной дороге, а из Зубовой Поляны – по дороге Москва – Куйбышев. Поэтому Волгу я тогда увидел в первый раз.

Такой «водопад» нового был для моей лагерной психики слишком большой перегрузкой. Когда приехали в Агрыз, я был измотан всей совокупностью новых впечатлений.

Агрыз оказался менее «шикарной» станцией, чем Зубова Поляна, но такой же суматошной. Русский язык в больших дозах перемешивался с другим, непонятным мне языком, очень бойким и эмоциональным. Оказалось, что это татарский язык. У нас в Потьме лагерь был интернациональным, там смешались многие языки. Я часто слышал, как мамы, приходившие на свидание со своими маленькими детьми, говорили на своих родных языках: по-польски, по-голландски, по-немецки, по-китайски и т. д. Со мной мама говорила по-русски. Но татарского языка я никогда в Потьме не слышал. Это был совершенно новый для меня язык. Но моя душа его не отвергала, а просто рвалась поскорее научиться понимать татарскую речь.

В этот раз Лиля как-то очень быстро достала билет на проходящий поезд, и, как только он был подан на наши пути, мы поторопились с посадкой. Тут я снова испугался, что отстану. Я не успевал ковылять за Лилей, а она торопилась в наш вагон, так как поезд стоял очень мало времени – всего несколько минут. Вдобавок, при смене паровозных бригад к составу, в котором был наш вагон, цепляли новый паровоз. При сцепке паровоза с вагонами состава, весь ряд вагонов дергался с устрашающим лязганьем, и я подумал, что это наш поезд уже тронулся в путь. Лили опять нигде не было видно, ну хоть плачь. Но я теперь помнил, чем закончился мой рев при посадке в Зубовой Поляне, и старался крепиться. Опять повезло. Меня снова подхватил какой-то военный, и, благодаря его своевременной сострадательности, Лиля снова приняла меня из рук в руки.

Дорога от Агрыза до Ижевска была заставлена белоствольными березками, как свечами. Они росли густо, образуя небольшие рощицы по обеим сторонам дороги. Черный дым, идущий из трубы паровоза, окутывал белоснежные станы березок словно траурная лента.

Ижевск показался внезапно из-за очередного поворота – скопище низеньких сереньких домов и домиков. Пока мы ехали, Лиля успела разговориться с тем военным, который помогал мне садиться в вагон.

Оказалось, что этот военный был командирован на какой-то ижевский завод. Лиля рассказала ему, что она будет актрисой в местном театре. Военный с удивлением посмотрел на нее и, указывая на виды, проплывавшие за окном, сказал: «Вы только взгляните на этот пейзаж. Разве здесь может быть театр?» Лиля испуганно, но с задором ответила: «Неужели мы сели не в тот поезд?.. – Нет, все верно, вот билеты, вот направление от актерской биржи…». Военный по-доброму засмеялся.

Поезд остановился. Мы приехали в Ижевск. Нас встретила женщина, работница театра, и сказала, что ей поручено дирекцией доставить нас и еще двух актеров, семейную пару, к худруку. Мы ехали в маленьком, пропыленном автобусе по совершенно разбитым и размокшим улицам. Выехали на какую-то улицу, замощенную деревянными чурбаками, кое-где выдерганными из своей основы, и поэтому вся улица состояла как бы из ухабин (позже выяснилось, что эта дорога называлась улицей Ивана Пастухова); на улице Карла Маркса стояло здание Государственного Русского драматического театра – ГРДТ.

Женщина, встретившая нас на вокзале, провела Лилю и меня внутрь театра – нижнее фойе. Это была красивая комната, большая, вся в голубых занавесках и васильково-синих бархатных (или плюшевых, сейчас не могу вспомнить) диванах. От входа направо были огромные окна, это западная сторона фойе; другая, восточная сторона, зияла проемами гардероба-раздевалки для зрителей, как я установил позже. Сейчас гардероб-раздевалка был заполнен пустыми вешалками, так как сезон в театре еще не начался.

Снова появилась женщина, встретившая нас на вокзале, она сказала, что сейчас появится администратор театра, которой поручено подыскать для нас жилье. Оказалось, что женщину, встретившую нас на вокзале и привезшую в театр, зовут Валентина, а фамилия у нее была странная и почему-то запомнилась мне – Распэ. Валентина Распэ курила огромные папиросы, и я с изумлением заметил, что моя сестра Лиля тоже курит. Увидя мое изумление, Лиля сказала, что в Потьме не курила, так как не хотела расстраивать маму, поскольку курить очень вредно, но тянет на курево так, что сил нет противиться.

Женщина-администратор не появлялась, и Валентина Распэ предложила пройти в зрительный зал. Там шла репетиция нового спектакля, который в нашем театре назывался «За Камой-рекою», но из разговоров Лили и Валентины Распэ я узнал, что в других театрах этот спектакль называется «Далеко ли до Сайгатки?». Пришлось менять название, как я тогда понял, потому что этот спектакль предстояло вести на гастроли по районам Удмуртии, а там, в этих районах уже прошел спектакль другого театра, то ли Сарапульского, то ли еще какого, с названием про Сайгатку.

Я мало что соображал в этих разговорах, но на репетиции мне показалось все волшебно-интересным. Помня свое участие в спектакле по сказке «Морозко» и прекрасную песню, исполненную под видом маленькой девочки больной певицей-арестанткой, я с огромным интересом и всей душой отдался событиям, происходившим на сцене.

Мы из зрительного зала наблюдали репетицию отдельных кусков пьесы. На сцене изображалась учительская какой-то закамской школы, близ Сайгатки, готовилось празднование Нового года, актеры, игравшие учителей этой школы, наряжали в учительской новогоднюю елку. Игрушки были очень красивые и вместо свечей, как у нас в старом клубе Потьмы, елку озаряли гирлянды электрических лампочек.

Актеры говорили какие-то положенные тексты и отвечали друг другу репликами. А я не мог оторваться от сияющей новогодней елки. Это было в конце июля или в начале августа 1946 г. Так я впервые ощутил «волшебную силу искусства». Оказывается, не обязательно ждать январской зимы. Сыграть Новый год можно и в июле. Если есть средства, желание и талант. Это открытие потрясло меня.

К сожалению, пришлось покинуть зрительный зал театра, не досмотрев волшебной репетиции настоящего спектакля. Появилась из недр театра женщина-администратор. Ее звали Арина Петровна. Она тоже курила папиросы и выдыхала из себя непроглоченный дым, едкий, как от махорки, несмотря на то, что у нее были очень хорошие папиросы в красивой коробке, а не в пачке из толстой бумаги как «Беломор» у нашей Лили и Валентины Распэ.

– Вы Лилия Энгвер? – спросила Арина Петровна у моей сестры.

– Да – ответила Лиля.

– Пойдемте, я провожу вас до дому, в котором мы договорились с хозяйкой, что она сдаст вам угол. Здесь недалеко.

И мы пошли за Ариной Петровной.

Дом, в котором нам предстояло жить, был бревенчатый, как большинство домов в Ижевске, двухэтажный. На второй этаж вела высокая крутая лестница, по которой я с большим трудом взбирался (а спускаться было еще труднее). Лестница была покрашена светло-бежевой масляной краской, и моя клюка все время норовила поскользнуться.

Хозяйку нашего жилья звали Екатерина Ивановна. У нее было двое детей – дочка Ада и сын Вовка. Ада сразу понравилась мне; она была очень разумной девочкой и хозяйственной. А Вовка все время норовил поиздеваться надо мной, как Генка Моторин, мой славный враг в лагере, в Потьме. Ада не давала меня в обиду, она была старше Вовки на два года, и он ее слушался.

Екатерина Ивановна шила на дому; принимала заказы от клиентов, поскольку была очень хорошей портнихой и швеей. Я много раз слышал от ее клиенток восторженные отзывы о ее работе. И как-то раз похвастался ей, что моя мама тоже умеет хорошо шить и в лагере, когда ее расконвоировали, получила даже благодарность от начальника капитана Гурьянова.

Екатерина Ивановна почему-то тихо заплакала, стала гладить меня по голове и принесла вкуснейшую булочку с изюмом – большая и редкая радость в послевоенном Ижевске.

Екатерина Ивановна сдала нам малюсенькую комнатку на своем втором этаже. Хозяином первого этажа с отдельным входом был какой-то мужик, работавший мастером на одном ижевском заводе.

У Екатерины Ивановны была своя швейная машина, ручная, фирмы «Зингер». Никому – ни Аде, ни Вовке, ни мне – не разрешалось ее трогать. Машина «Зингер» стояла в самой большой комнате, которая называлась «зало». Главным украшением этой комнаты было большое, в человеческий рост зеркало-трельяж, которое называлось «трюмо». На столиках перед створками трюмо стояли вазы из толстого стекла, в которых чахли, покрываясь пылью, бумажные розы, залитые парафином. Если с них сдували пыль, значит, ждали прихода клиентки-заказчицы. Дом Екатерины Ивановны по улице Труда имел номер двадцать два.

Пристроив нас у Екатерины Ивановны, Арина Петровна засобиралась обратно в театр. Возник вопрос, куда девать меня, поскольку одному оставаться среди незнакомых людей мне очень не хотелось и я никак не отпускал Лилю. Арина Петровна, как администратор театра, разрешила Лиле взять меня на репетицию. Среди артистов театра и цирка это было обычное дело, но мне все казалось новизной жизни.

Арина Петровна раньше была артисткой цирка. Она была в цирке женщиной-тяжелоатлетом. Я хорошенько не понял, в чем состоял ее номер, но, видимо, что-то связанное то ли с женской вольной борьбой, то ли с поднятием тяжестей.

У Арины Петровны была добрая страсть благоустраивать всяких «бродяг и скитальцев», оставшихся без крова и попечения. Такое качество в послевоенную эпоху было очень ценным и безумно хлопотным.

Вот и сейчас, глядя на мою клюку-костыль, снова по дороге в театр, она спросила у Лили: «Вы в школу его записали уже или еще нет?» Лиля ответила ей, что еще не успела, поскольку нужны новые медицинские справки, которые надо снова собирать, а времени мотаться со мной по врачам в незнакомом городе пока нет. Арина Петровна задумалась и сказала: «Может, это и к лучшему. Пусть привыкает к воле, а то он у вас какой-то диковатый. Давайте попробуем устроить его в какой-нибудь детский садик. Поживет среди нормальных детей, а на будущий год можно будет его спокойно определить в школу». Лиля ответила, что была бы рада такому решению моей участи. «Тем более, – сказала она, обращаясь к Арине Петровне, – что у него никакой другой одежды и никакой другой обуви нет». «Чтобы все это приобрести, надо весь год работать», – завершила Лиля. «Ну, с этим мы, театр, чем можем – поможем».

Арина Петровна летом слетала в гороно, выяснила насчет детского сада. Оказалось, что меня можно поместить в детский сад № 20. Он и сейчас существует, правда, в совершенно изменившемся архитектурном контексте. В детском саду № 20 началась моя первая школа свободы.

Лиля повела меня в детский сад уже на следующий день. Мы шли по каким-то узеньким, не мощеным улицам, по деревянным тротуарам, и мне казалось, что мы никогда никуда не дойдем. Но все-таки дошли.

Детский сад начинался с приемного покоя. Прямо перед нами на высокой стене висела огромная цветная картина «Сестрица Аленушка с братцем Иванушкой» по русской сказке. Пока мы ждали врача, которая должна меня осмотреть, Лиля рассказала мне эту сказку.

Аленушка на картине была окружена березками с кудрявыми нежно-зелеными листочками. И рядом с ней стоял то ли Иванушка, то ли белый козленок и тянулся ротиком к ясной дождевой луже, в которой отражалось незабудковой синевы высокое небо с белыми кудряшками облаков.

По левую руку от входящего находилась ванная комната для сан обработки вновь прибывающих. Вошла откуда-то из глубины детского учреждения женщина-врач. Звали ее Мария Григорьевна. Она носила пенсне и была очень доброй. Когда она меня увидела, стала расспрашивать Лилю, что у меня с ногой. Лиля ответила – детский паралич, результат полиомиелита. Пришла нянечка в белом халате, как и Мария Григорьевна, и они вдвоем позвали меня в ванную. Помня лагерные помывки, я испугался, что они тоже будут намыливать мне лицо, а потом раздирать глаза, чтобы в них попала жгучая мыльная пена. Но пронесло. Ничего этого не было. Они положили на уголок ванной розовое земляничное мыло, наполнили ванну водой и сказали, чтобы я мылся сам; когда обе женщины в белых халатах вышли я быстро разделся, окунулся, намылился пахучим земляничным мылом и тут же смыл его.

Одежду мне оставили совсем чистую: майку, рубашку с короткими рукавами (было лето), большие до колен трусы и белую панамку. В таком виде я и вышел из ванны.

Лиля, которая ждала меня в вестибюле (так все вокруг называли комнату приемного покоя), сказала, что пора расставаться, что теперь я буду жить в этом садике вместе с другими вольными детьми, а она будет навещать меня по воскресеньям, в выходные дни. Вышла наша воспитательница, Анна Валентиновна, и увела меня в группу старших детей. Анна Валентиновна сказала детям, что я приехал из Москвы, и попросила рассказать что-нибудь о столице. Я долго стеснялся заговорить, но потом преодолел смущение и сам увлекся своим рассказом о поездке на московском метро, рассказал, как там светло, как с радостным ревом подходят к платформе поезда на электрической тяге. Я особенно напирал на отсутствие у поездов метро дыма и пара. Это я воспринимал как чудо.

Наш детский садик был очень цивилизованный, или, как сказали бы теперь, «продвинутый», все воспитатели учились заочно в местном пединституте, на отделении детской педагогики. Поскольку мне было тяжело гоняться за здоровыми детьми, которые часто меня «обижали», первое прозвище, которое я заработал от них – не со зла, а от искренности выражения впечатлений – «хромая собака». Воспитатели, выведя детей на прогулку, часто усаживали меня с собой под высокими акациями, а сами, не теряя бдительности и пристально следя за играющими детьми, садились учить педагогические предметы, по которым им предстояло сдавать экзамены, когда начнется осенняя сессия. Я помню, как они изучали тему «детские игры», как дети, по учебнику, распределяют игровые роли между собой: «Я – капитан», «я – командир» и прочие.

Директором нашего детского сада была Нина Андреевна Пенкина – добрая и очень добросовестная женщина. Время было тяжелое. Родители детей не всегда аккуратно платили за содержание своих отпрысков в детском саду, и тогда Нина Андреевна отправляла воспитателей по домашним адресам, чтобы поторопить родителей-должников с уплатой. Все обсуждения этих жизненно важных вопросов велись при мне, сначала полунамеками, а потом, когда привыкли к моей молчаливости, откровенно и искренне.

Устройство «социума» в нашем садике было таково: все дети разделялись по возрастному признаку:

– малышовая группа – от трех до пяти лет;

– средняя группа – пятилетние и те, кому исполнилось шесть лет;

– старшая группа – те, кого готовили к поступлению в школу. Я, само собой, попал сразу в старшую группу.

Тех, кому надо было идти в школу 1 сентября, в садике торжественно напутствовали праздничным полдником (так называлось чаепитие после тихого часа); подавали лакомство – сдобную выпечку местной поварихи, которая особенно старалась, чтобы у детей оставалось праздничное воспоминание о пребывании в детском саду.

Такую же сдобную выпечку готовили детям старшей группы в дни рождения. Это было чудо-сюрпризом. Перед днем рождения именинника вся старшая группа готовила подарки – рисунки, плетения, вышивания – для героя (или героини) торжества. При этом заранее расспрашивали именинника, что ему больше всего нравится.

Мне повезло: мой день рождения был 22 августа, мне исполнялось 8 лет, и Анна Валентиновна целый день расспрашивала меня, что мне больше всего нравится в рисунках и плетениях. Я, ничего не подозревая, рассказывал, как надо раскрасить конверты, в которых будут лежать подарки. И когда во время полдника меня перед всей группой начали поздравлять с днем рождения, я так растрогался, что расплакался, впервые не испытывая никакого стыда за свои сладкие слезы. Я не помню, что было в подарочном пакете, кажется три печененки и конфета, но я хорошо помню, что очень обрадовался и полюбил детский садик.

Вскоре, 29 августа, мы провожали выпускников старшей группы в школу. Это было серьезное мероприятие, и мы готовились к нему от всей души. Дети учили приличествующие случаю стихи, разучивали новые песни. Музыкальным руководителем у нас, в старшей группе, была пианистка Лидия Оттовна. Ко мне она относилась очень хорошо. Все дети ее любили; когда она начинала играть на пианино, старались исполнить песню как можно лучше. Одна песня особенно запомнилась, и даже сейчас, у самого порога семидесятилетия, после двух инсультов я помню, хоть и с «прополкой», некоторые фрагменты тех выпускных торжеств в нашем садике:

 
…смотрим, Сталин
      по саду идет.
Мы к нему поспешили и его окружили
И приветствовать
     Стали его…
Принесли мы с газонов
Самых лучших пионов,
Что на солнце, как флаги, горят.
Их в букеты связали
И вождю передали:
«Вам привет от советских ребят…»
 

Однажды Лидия Оттовна встретилась – в какое-то из воскресных посещений – с моей сестрой Лилей. Они о чем-то долго говорили, и после этого Лидия Оттовна стала учить меня игре на пианино. Не знаю уж, о чем они без меня договорились, но только Нина Андреевна разрешила мне после завтрака, когда музыкальный зал был свободен от занятий с детьми, «работать с инструментом», т. е. играть на пианино. Я был этим очень недоволен, так как в это время самое интересное происходило на участках групп, где в это же время развлекались, заполняя играми время между завтраком и обедом, все три наши детские группы.

К счастью для меня, Лидия Оттовна довольно быстро и весьма профессионально определила, что я совершенно лишен музыкального слуха. Тем не менее, она показала мне простенькие гаммы – до, ре, ми, фа, соль, ля, си, – си, ля, соль, фа, ми, ре, до, – и я их разучивал непослушными пальцами, в наказание всем слышавшим эти мои упражнения.

После выпускного торжественного полдника для наших будущих школьников, я оказался самым старшим среди детей нашей группы, которая пополнилась теми, кого по возрасту перевели из средней группы к нам. Средняя группа пополнилась теми, кого перевели из малышовой группы. А малышовая группа пополнялась вновь принятыми воспитанниками.

Человеческие страсти начали бурлить во мне; самая противная из этих страстей – обида и ревность к первенству. Я хорошо запомнил тех детей из средней группы, которые в первые дни моей жизни в садике обзывали меня «хромой собакой». Теперь они перешли в нашу старшую группу, и я мог им отомстить. Видимо, Бог сохранил меня от вредных действий, потому что, пока я обдумывал план мести, этих детей – двоих мальчиков – по каким-то причинам отчислили из садика; то ли из-за несостоятельности родителей, то ли они отличились у себя «на хуторах» (это особо хулиганский по тем временам район Ижевска, поставщик всей уголовщины в городе, как мне позже объяснили люди, знавшие ижевскую жизнь).

В отличие от детского барака в Потьме, жизнь в садике № 20 Ижевского гороно состояла из праздников и периодов подготовки к этим праздникам. Праздники были такие: выпускной торжественный полдник для будущих школьников, праздник Октябрьской революции, Новый год, день Советской Армии и Военно-Морского Флота, День Восьмого марта, День Первого мая. Особенно тогда отмечался день памяти В. И. Ленина. Подготовка к этим праздникам состояла из разучивания стихов и песен, а также небольших инсценировок на сюжеты народных сказок и под Новый год – разных фокусов.

После торжественного полдника в честь наших выпускников, мы, в старшей группе, занялись подготовкой к празднику Октябрьской революции. Причем занялись этой подготовкой, что называется, не переводя дыхания. Первое мероприятие, которое я запомнил с того времени, – это чтение вслух детской революционной литературы. Читали нам воспитатели, которые работали через день. Лучше всех читали Анна Валентиновна и Ирина Александровна. Иногда к воспитательному процессу подключалась Надежда Семеновна; она была старшей воспитательницей, как Рита Ивановна у нас в Потьме; но здесь, «на воле», Надежду Семеновну все называли каким-то недоделанным словом «завуч» (что означало, как я узнал позже, то ли заведующая учебой, то ли заведующая учебной частью). Надежда Семеновна поправляла всех воспитательниц, если полагала, что они делают что-либо неправильно, или, как она сама выражалась, «непедагогично».

Однажды в конце сентября Лиля пришла навестить меня не в воскресенье, а в будний день. Она сказала, что не сможет бывать у меня две недели, так как труппа ее театра уезжает на гастроли по районам Удмуртии. Сказала, чтобы я вел себя хорошо, чтобы воспитательницы могли гордиться моими успехами. Анна Валентиновна и Надежда Семеновна в разговоре с Лилей очень хвалили меня: он у вас настоящий организатор, дети слушаются его.

Подготовка к празднику Великого Октября продолжалась. Мы приступили к слушанию детской книжки, которую начала нам читать Анна Валентиновна. Книжка называлась «Таня-революционерка». В ней описывалось, как царские жандармы пришли с обыском к Таниному отцу, рабочему-печатнику, который у себя на работе, в надежной типографии, печатал листовки против царя.

В книге была картинка: два звероподобных жандарма держали Таниного отца за руки и, топорща свои страшные усы и выкатывая из орбит глаза, требовали показать им, где спрятан украденный из типографии шрифт. Таня была догадливой девочкой. Когда пришли жандармы, она проскользнула на кухню и высыпала шрифт из мешочка, в котором его принес домой отец, в глиняный кувшин с молоком. Жандармы при обыске ничего не нашли. Отвели Таниного отца к себе в участок, но вечером вынуждены были – почти через сутки – его отпустить. Когда отец вернулся домой, Таня рассказала ему про свою хитрость. Отец похвалил ее и назвал настоящей революционеркой, что было в его устах высшей похвалой.

Я очень волновался, когда нам читали этот рассказ Анна Валентиновна и Ирина Александровна, каждая в свою очередь посменного дежурства. Меня очень беспокоил вопрос о том, что стало с молоком; ведь шрифт был грязный, в книге говорилось. Что его промывали в керосине, он противно пах, и молоко с такими добавками пить вредно. Однако естественный вывод, что молоко просто вылили на землю, казался мне настолько кощунственным, что я не мог себе представить человека, который решился бы его исполнить. Молоко было недоступной редкостью. В малышовой группе детского барака в Потьме его давали грудничкам по маленькой бутылочке; при этом каждый день из охраны интересовались, не умер ли кто-нибудь из новорожденных или грудничков, чтобы сразу уменьшить количество бутылочек для малышового стационара. А тут надо было вылить на помойку целый кувшин молока. Мое детское сердце разрывалось от осознания неразумности всей этой ситуации. Сейчас я с горечью бесполезного сожаления очень печалюсь – и это на 69-м году жизни, – что не знал в те далекие годы слова У. Черчилля о том, что самые эффективные инвестиции – это вложения в заботу о производстве детского молока. Тогда у меня в голове впервые в жизни завертелось нечто, что, сейчас, я называю особым Хаосом судьбы, т. е. герменевтическим кругом: «Необходимость случайности – случайность необходимости».

Таня-революционерка реализовала давнее пророчество К. Маркса: «Родители, не забывайте, что дети играют в вас!» Жандармы случайно не нашли «революционный» шрифт. А ведь еще во времена Ивана Федорова, русского первопечатника, набравшего книгу «Апостол», предупреждали, что дело, попади оно в руки «слуг дьявола», будет использовано для совращения и искушения православных людей, для отвращения от православия. Но чему быть, того не миновать, в этом необходимость случайности и привязанная к ней тайным смыслом круга случайная необходимость. В этом реальная действенность сослагательного наклонения в истории.

К середине октября я уже с нетерпением ждал возвращения Лили с гастролей по районам Удмуртии. Она пришла, как и обещала, но с ней была какая-то женщина, очень похожая на арестантку. Когда я всмотрелся в попутчицу, которая пришла ко мне вместе с Лилей, сердце мое екнуло в груди и я зашелся от несказанной радости. Это была моя мама.

Мама стала рассказывать, что в середине июля в Потьму пришла телеграмма из Москвы с предписанием лагерному начальству немедленно освободить Энгвер Лидию Васильевну из заключения и, снабдив всеми необходимыми документами, отправить на свободу.

Однако исполнение этого долгожданного распоряжения затянулось: капитана Гурьянова уже куда-то перевели, а вновь назначенный начальник лагеря сначала принимал дела, зная, что с этим спешить не стоит, и лишь потом приступил к исполнению повеления московской телеграммы. Расставаясь с арестанткой, расконвоированной Энгвер Лидией Васильевной, он признался, что не поверил первой телеграмме, поскольку она противоречила каким-то ранним документам, еще довоенным, в которых утверждалось, что этот контингент никогда не выйдет на свободу. Поэтому он, новый начальник лагеря, послал в Москву запрос на подтверждение первой телеграммы. Этот запрос пришел не сразу, но все-таки быстро, и мама была освобождена как раз в те дни, когда Лиля уезжала на гастроли. Через два дня после освобождения мама добралась через Казань и Агрыз до Ижевска. Из писем Лили, которые моя сестра посылала маме в Потьму сразу после отъезда из Москвы, мама знала, что мы приехали в Ижевск. Добравшись до города, мама первым делом отправилась в милицию встать на учет; таков был порядок для всех бывших заключенных, особенно для тех, кто шел по списку ЧСВН.

Начальник гормилиции Ижевска оказался родственником – то ли братом, то ли племянником – местного знаменитого большевика Ивана Пастухова, который был зверски замучен врагами революции – похоронен заживо; и родственник его тоже не терял бдительности. Он отказался регистрировать маму, сказал, что ей, как бывшей заключенной по списку ЧСВН, запрещается жить в Ижевске, и посоветовал – добрый человек – переехать в расположенный неподалеку город Воткинск. Мама переехала в Воткинск – это 50 км от Ижевска, и туда по расписанию ходил автобус. Кроме того, была специальная Воткинская линия железной дороги, но поезда по ней в 1946 г. ходили по какому-то странному расписанию, которое менялось если не каждый день, то через день.

Маме повезло. Пытаясь найти Лилю и меня, она сделала запрос в адресное бюро, а пока ждала письменную справку из этого бюро, рассматривала театральную афишу. Эта афиша анонсировала спектакли предстоящего сезона в Ижевске, и в ней были напечатаны фамилии всех участников труппы сезона 1946–1947 гг.; среди всех фамилий мама сразу нашла, в конце списка, фамилию Энгвер Лилии Николаевны, т. е. было напечатано Энгвер Л. Н., но мама с удовольствием рассказывала, что она мысленно расшифровала инициалы Л. Н. как означавшие именно Лилию Николаевну.

К нам, на нашу встречу – мою встречу с мамой и Лилей, вышла детский врач Мария Григорьевна. Мама очень обрадовалась ей, потому что врач сразу начала интересоваться историей моего заболевания полиомиелитом. Мама выложила ей историю с эпидемией в Потьме.

Мария Григорьевна выслушала, сострадая тем женщинам, дети которых умерли во время эпидемии, и с грустью сказала маме: «Не знаю, много ли вам будет радости от того, что он – она глазами показала маме на меня, – выжил. Ведь теперь такая трудная жизнь». Мама ей ответила: «Это нам привычно и все равно теперь лучше, чем в Потьме». Мария Григорьевна печально согласилась с ней.