Текст книги "Непоправимость зла"

Не успел я отползти далеко, как раздался внятный шорох у моей кровати и я решил вернуться, чтобы выяснить, что это такое. Меня ожидало потрясение: Женька-припадок сидел на моей подушке и выдергивал еловую ветку из паза между рейкой и беленой стеной. Увидев меня, он здорово испугался и его начало трясти, но синюшность, сколько можно было распознать при свете ночной коптилки, пускавшей лучи во все углы детского барака, – синюшность не появлялась. Я позвал обеих ночных нянь, они быстро оглядели Женьку-припадка и пошли за дежурным врачом в малышовое крыло. Пока мы ждали врача, я убрал еловую ветку, убрал с нее все украшения и бросил все в печку. Я понял, что все три раза еловую ветку сбрасывал Женька-припадок.

Пришла врачиха и Женьку-припадка отвели в малышовый стационар. Окончание ночи я возбужденно размышлял: почему он так вредничал мне, что заставило его завидовать чужой радости; почему он так настойчиво уничтожал созданную мной примитивную красоту и новизну; откуда в этом маленьком больном тельце столько злобы и неприятия чужой активной радости. Конечно, тогда, в далеком 1944 г., я такими словами не думал, но чувствовал именно то, что сейчас описал этими взрослыми словами. Очень горькие чувства. Мир стал непонятен. Раньше зло исходило только от чужих взрослых, добро – от мамы и ее подруг. Но злобность детей мне была совершенно непонятна. Я и сейчас, уже зная концепции Фрейда и Юнга, Райха и Фромма, не могу вписать поведение Женьки-припадка в концепцию детской психологии. Если бы он хотел привлечь к себе внимание, он мог воспользоваться своим умением симулировать припадки и судороги. Но он хотел, упорно хотел насолить мне. Чем я мог вызвать у него такое чувство зависти, переходившее в ненависть?

Больше Женьку-припадка я никогда не встречал. Скорее всего, когда подошел срок, его отправили «на волю», вредничать другим детям. Помню, что очень долго после той новогодней ночи он провалялся в малышовом стационаре, но к нам его больше не помещали. С его мамой что-то случилось и ее перевели в другой лагерь. Наши няни долго обсуждали этот «казус»: сын лежит здесь, больной, а мать перевели в другое место. Я ничего не понимал в этих хитросплетениях, но Женьку-припадка запомнил на всю жизнь. Последний раз я его вспоминал, когда в Верховном Совете СССР друзья-товарищи из «комсомола» не дали мне перейти из Верховного Совета в Комитет Конституционного надзора. Соображения у них были такие же, как и у Женьки-припадка. Слова они говорили разные и складные, но суть одна: Женька-припадок хотел мне «насолить», а друзья-«комсомольцы» – просто нагадить. Никто из них от этого не выиграл, а я ничего не проиграл. Очень скоро СССР был беспощадно уничтожен, почти по сценарию Максимилиана Волошина (написанному, кстати сказать, в 1918 г.):

 
С Россией кончено… Напоследях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплавали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
О, Господи, разверзни, расточи,
Пошли на нас огнь, язвы и бичи,
Германцев с запада, Монгол с востока,
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда!
 

(23 ноября 1917, Коктебель)

Я точно знаю, что не смог бы пережить тот Хаос флуктуаций, которые возникли, когда для миллионов людей стало явным, как их цинично «кинули», заманив лозунгами «перестройки» и «реформ», как превратили «гласность» в гласность для самих себя и заткнули рты всем остальным участникам процесса, если бы я не прошел прививку спонтанной, природной подлости маленьких людей вроде Женьки-припадка. На самом деле во мне всплывало это воспоминание и в шестом классе, и в десятом, и на первом курсе экономического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова, и вот, в конце концов, – в Верховном Совете СССР.

Сколько раз в жизни мне приходилось встречаться с разными видами подлости, но всегда, несмотря на все отличия, в них присутствовали черты поведения Женьки-припадка: немотивированная злоба, упорство и мелкопакостность; оказывалось, что мой образ жизни мог вызывать ненависть в людях, даже когда я сам не делал ничего вредного для них, и более того, я даже не знал, что ввел кого-то в досаду своими успехами, хотя таковых, по большому счету, не было и в помине.

Во взрослые годы я часто в памяти возвращался к этому случаю из детства, и все не мог взять в толк, почему людей сносит на обочину жизни, когда есть, всем дана от Бога, прямая дорога успеха, радость личных достижений, преодоления трудностей. И ведь действительно «сносит» и «заносит». Так я практически узнавал, что «чужая душа – потемки» и что «насильно мил не будешь».

Победа!

Когда у мамы истек срок заключения – это случилось в 1943 г., – ее расконвоировали: как член семьи врага народа (ЧСВН) она была осуждена на пять лет и провела их в Темниковских лагерях (сначала их называли «Дубровлаг»). Так как все еще шла война и нужно было обшивать Красную Армию, был издан Указ – всех осужденных задержать в местах заключения «до особого распоряжения». Весь сорок четвертый год мама ждала этого «особого распоряжения», но потом ждать перестала, уговорив себя, что такая задержка происходит из-за идущей войны. Это помогло ей собраться с силами, чтобы выдержать «последнее» испытание. Она часто разговаривала со мной об этом «особом распоряжении», но я только жалел ее и хлопал глазами.

Когда маму расконвоировали, она ушла из производственных бараков, отказалась от работы швеи. Начальство не возражало, так как начался перевод экономики на «мирные рельсы». Шел 1945 г., и мама беспокоилась, как я буду ходить в школу. Она много рассказывала мне о школе, об учебе. В августе 1944 г. мне исполнилось шесть лет, и мама написала моей старшей сестре Лиле, которая после ареста родителей, отца и мамы, была отправлена в детприемник. В 1937 г. маму пришли арестовывать к нам на квартиру при сестре, которая в это время училась в 9-м классе средней школы. Она доучилась в этом классе, а когда началась вербовка учителей русского языка в азербайджанскую деревню, сестра вышла замуж за своего одноклассника Адольфа Малиновского и уехала с ним учительствовать в азербайджанскую глубинку. Потом у сестры родилась дочь, Инночка, которая умерла во время войны. Муж развелся с ней, сестра вернулась в Баку, где как раз начался набор студентов на русское отделение республиканского драматического театра. Ей повезло, ее приняли в актерскую школу-студию.

Сестра часто рассказывала мне в поздние годы, как происходил на ее глазах обыск и арест. Арестовывали маму чекисты, бывшие сослуживцы отца. Отец работал в транспортном отделе ЗакЧК; но в 1938 г. его назначили начальником Каспийского пароходства, а через три месяца после этого назначения арестовали как врага народа. Во время обыска, когда арестовывали маму, на пол вывалили содержимое всех ящиков: кипы бумаг, альбомы с фотографиями, белье, полотенца, всяческую рухлядь. Лиля попросила разрешения забрать фотографии: ей сказали, что это запрещено; причины такого запрета объяснять не стали. Все смели в одну кучу, покидали в мешки и увезли. Маму увезли еще раньше, а Лилю сразу после обыска отправили в детприемник, где она встретилась со многими своими друзьями – дочерями и сыновьями других арестованных партийных и административных работников.

Первый раз маме разрешили написать Лиле в Баку в 1943 г., когда у мамы уже заканчивался срок, а мне шел пятый год. В этом письме мама просила Лилю, т. е. свою дочь и мою родную сестру, чтобы она выхлопотала себе разрешение приехать в Потьму и забрать меня из лагеря; мама написала Лиле, что я инвалид, паралич левой ноги, и очень мама боялась, что Лиля не сможет тянуть такую ношу, время трудное, послевоенное.

На хлопоты о разрешении забрать меня из лагеря ушло много времени, почти до весны 1946 г. Ускорило всю эту тягомотину и бюрократическую волокиту только то, что 9 мая был объявлен День Победы. Наш лагерь ликовал. Женщины плакали, все ждали каких-то уполномоченных, которые должны приехать из Москвы, разобраться в их невиновности, исправить ошибки. Красили губы (проблемой было, где достать губную помаду и духи, на худой конец – какой-нибудь одеколон; запах бараков стал всех раздражать), делали прически, накручивали на волосы папильотки, пытались ухаживать за ногтями, в общем, весна буйствовала и разгоралась.

По поводу окончания Великой Отечественной войны с крыльца главной конторы при огромном стечении женщин-арестанток и расконвоированных выступил начальник лагеря капитан Гурьянов. Он в моих глазах был образцом мужчины: широкоплечий, высокий, улыбчивый и, на мой взгляд, очень добрый. С какими бы просьбами и предложениями мама к нему ни обращалась, он всегда ее поддерживал. Много позже, уже «на воле», в Удмуртии, в Ижевске, мама мне рассказала, что капитан Гурьянов хотел усыновить меня и просил ее отдать меня ему: он говорил, что ей будет тяжело на воле с сыном-инвалидом, а он остался совсем один, родные погибли в оккупации, дом и все хозяйственные постройки сгорели во время немецких зачисток партизанских районов – не помню где, то ли в Украине, то ли в Белоруссии. Но мама наотрез отказалась отдавать меня. Капитан Гурьянов очень сожалел об этом.

Мне капитан Гурьянов очень нравился. Приходя в детский барак с дневной или ночной проверкой, он всегда разговаривал со мной, рассказывал о войне, позволял надевать на голову его форменную фуражку. У него был мягкий командирский голос. При мне он никогда ни на кого не орал; ни на женщин-арестанток, ни на своих солдат и помощников. Один раз он меня спросил, кем я хочу стать. Я ответил: «Я хочу стать как вы». Он заулыбался и сказал: «Для этого надо хорошо учиться. Сначала в школе, потом в училище». Я всегда ждал его прихода. И очень сожалел, когда его перевели начальником в какой-то другой мордовский лагерь. Это случилось в начале лета 1945 г., уже перед самым моим отъездом на волю, действительно на волю, а не «на волю», куда отправляли лагерных детей, трех-четырелеток. Мама рассказала мне, что это делается очень часто, так как охранники и начальники лагерей начинают через определенное время испытывать привязанность к тем людям, над которыми они начальствуют.

Мама была обязана по определенному расписанию отмечаться в нашем лагере в конторе и в охране. В остальное время она могла вести вольную трудовую жизнь, т. е. зарабатывать себе на хлеб и на продовольственные карточки. Одно время, осенью 1945 г., она работала телятницей на какой-то колхозной ферме. Однажды она выпросила у капитана Гурьянова разрешение сводить меня на эту ферму. Капитан Гурьянов счел такую «экскурсию» полезной и разрешил маме забрать меня из лагеря, но предупредил, чтобы я вернулся в детский барак вовремя, т. е. до ужина и до вечерней поверки. Это было огромной удачей. До сих пор нас, детей, выводили на прогулки по лесным полянам, в ближайших окрестностях. За оградой, где находилась комендатура и казарма конвоиров, стояли редкие сосны и между ними росла высокая трава. Это и было для нас местом отдыха и прогулок «на воле» под надзором воспитательниц.

Весна 1945 г. прошла празднично: в старом клубе ставили ту самую детскую постановку с бабочками и стрекозами, о которой я уже писал, вспоминая стихи «…дитя, подойди к нам поближе…». Осень 1945 г. выдалась совершенно прекрасной. В Мордовии, как я помню с детства, изумительной красоты лесная и полевая природа. Мы шли с мамой на скотный двор, я очень хотел посмотреть, как это «корова молоко дает». Мама обещала показать мне дойку коров, и я радовался лесной дороге.

Осень не смогли омрачить даже просочившиеся в наш лагерь слухи, что началась война с Японией. Пришла какая-то женщина-арестантка, отозвала Риту Ивановну в сторону и что-то прошептала ей на ухо. Рита Ивановна изменилась в лице и воскликнула: «Неужели снова война!», арестантка ей ответила: «Говорят, сам Сталин выступал»… «Сталин?..» – «Да…».

В конце сентября в Мордовии стоит золотая осень. Настроение было приподнятым, так как накануне пришел капитан Гурьянов в детский барак, собрал всех нянь и воспитательниц и официально объявил, что Япония повержена и мы снова победили.

Осень буквально распожарила мордовские леса в окрестностях Потьмы. Такую красочную осень я встречал только в юности, когда пристрастился к стихам Сергея Есенина. И до сих пор, когда читаю строки про костер рябины красной, который горит в саду, но никого не может согреть, я вспоминаю ту мордовскую осень 1945 г.; как мы с мамой шли по шпалам железной дороги на скотный двор, а вокруг все полыхало красой предсмертной, а все радовались победе над Германией и над Японией.

Тогда, на этой осенней дороге, мама подробно рассказала мне, что у меня есть сестра и что она, когда получит разрешение, приедет за мной, потому что мне пора учиться в школе, а в нашем лагере нет ни школ, ни учителей. Мое сердце было охвачено радостью, но я не понимал, откуда взялась эта радость. В общем, хорошо жить расконвоированным. Тут я вспомнил, что капитан Гурьянов очень убедительно говорил, что мы победили в войне благодаря мудрости товарища Сталина, и спросил маму, можно ли написать письмо товарищу Сталину, чтобы нас поскорей освободили? Ведь война уже кончилась. Мама печально улыбнулась. И сказала: «Не поможет».

Много позже, уже в Ижевске, после успешной сдачи какого-то спектакля (кажется, «Собака на сене» Лопе де Вега), находясь в хорошем настроении из-за удачной бутафории спектакля (мама в это время была помощником главного бутафора ГРДТ – Государственного русского драматического театра в г. Ижевске), она рассказала мне, как еще в 1939 г., сразу после приезда в Темниковские лагеря, они писали от имени нескольких арестанток письмо товарищу Сталину. Мне был в то время год с небольшим, я еще не болел полиомиелитом. Мама рассказала, что через некоторое время к ним в барак пришел комиссар лагеря и стал уговаривать отказаться от голодовки, которую они объявили: женщины-арестантки договорились, что будут голодать до тех пор, пока не придет ответ от товарища Сталина. Комиссар им объяснил, что письмо товарищу Сталину отправлено и вместо того, чтобы голодать они могли бы с большей пользой для страны работать на благо Родины. Кроме того, комиссар напомнил, что им надо думать о детях. После этих речей женщины-арестантки как-то угасли и перестали голодать. Потом в лагере разразилась эпидемия полиомиелита, и десять детей заболело в тяжелой форме. В общем, о письме товарищу Сталину вслух больше не вспоминали.

Какой был новый, 1946 год, я не помню. Прибыли в лагерь новые воспитательницы: женщины-арестантки учили их лагерному труду, но поскольку бешеные темпы больше не требовались, часть новеньких женщин-арестанток направили работать в детский барак, поскольку у нас в бараке обязанности были более привычными для женщин с воли. Это сразу сказалось на наших прогулках по свежему воздуху; теперь было кому возиться с нами, двумя мальчиками, выжившими после эпидемии полиомиелита.

Нас закутывали в одеяла и выносили во двор перед детским бараком; там сажали в кресла-стулья с высокой спинкой и подлокотниками – и оставляли до обеда на воздухе. Наступала весна, с крыш бренчала на землю капель; огромные сосульки свисали с крыши по углам барака. На высоких березах, перед конторой, там, где летом делали качели для детей, сидела умная ворона. Я подружился с ней, и она, как мне думалось, прилетала специально, чтобы увидеть меня. Это было первое живое существо, после мамы, которое полюбило меня. Мы с ней переговаривались. Я кричал ей: «Ворона!» Она тут же отвечала мне: «Кар-кар!» Я снова кричал ей, она снова отвечала мне. Так было каждое утро. Если меня вывозили на прогулку раньше обычного, ее на березе не было.

Но спустя какое-то время она все равно появлялась, и мы начинали свой диалог. Я спросил Риту Ивановну, о чем каркает ворона. Рита Ивановна ответила: «Ты, Коля, придумай сам ее ответ, тогда и поймешь, чего она сообщает тебе». Этот совет Риты Ивановны оказался очень полезным. Мне стало еще интересней общаться с любимой вороной. Я учил ее считать. Например, кричал ей два раза: «Кар-кар». Она отвечала мне тоже два раза: «Кар-кар». Тогда я кричал ей три раза: «Кар-кар-кар» и она тоже каркала мне в ответ три раза. Я чередовал свои карканья в произвольном порядке: 2–3 – 2—3–2 – 1—3–3 и т. д.; ворона, отвечая мне, ни разу не сбилась и воспроизводила мои последовательности карканий очень точно. Значит, она давала мне понять, что понимает меня; хоть по-своему, но все-таки понимает.

Сейчас у меня вызывает досаду, что в детстве я не додумался выяснить предельные интеллектуальные возможности моей вороны: могла бы она научиться различать пять сигналов, восемь и т. д. Видимо, хотя в 1946 г. мне уже шел восьмой год, я еще не знал арифметики. Но общение с вороной поразило меня в детстве так сильно, что я помню до сих пор.

Наступил май 1946 г. Мама ушла из телятниц скотного двора и стала обходчиком пути: теперь она могла ночевать вне лагерной зоны. Она построила себе шалаш у самой железной дороги и следила, не загорелся ли где лес, от искр, вылетавших кучами из труб паровозов, проходивших по ее участку ответственности. Чтобы не носить в лагерь и обратно одеяло, тюфяк и подушку, она закапывала их в шалаше и прикрывала сверху свежим еловым лапником. Мама привела меня в этот шалаш и долго рассказывала о своем житье-бытье. А я все время думал, как она будет спасаться, если вдруг ночью придет к ней серый волк. Мама посмеялась и сказала, что серых волков она не боится. Но воры могут нагрянуть: сейчас послевоенное время, многих мужиков поубивало на войне, кругом мордовские деревни, а в них остались только женщины.

Мы с мамой прошли пешком путь от ее шалаша до начала участка следующего путеобходчика. Весна буйствовала свежей зеленью листочков и травинок. Мама спросила меня, помню ли я, как мы ночью ехали по этой дороге в теплушке осенью 1942 г. Я помню мало: только то, что боялся потерять ее. Кругом были чужие лица. Стоял страшный галдеж и шум, перекрываемый время от времени гудками паровозов и лязганьем вагонов.

Помню, как нам давали на дорогу нюхать блюдечко с хлорной известью. Хлор убивал инфекцию в дыхательных путях. Блюдце источало омерзительный запах. Помню, как мама у меня на глазах просила начальницу Ляпушину разрешить мне поехать в общей теплушке и плакала. Ляпушина согласилась: конечно, если сына оставить здесь, он, инвалид, обязательно погибнет.

Вся суета с теплушками возникла из-за угрозы выброса немецкого десанта в тылу Красной Армии. Мы уезжали, чтобы не попасть в плен к немцам. А мама беспокоилась только обо мне. Как она вынесла всю нашу проклятую жизнь, я не понимаю. Оказалось, что вся эвакуация была просто переездом из 36-го сектора Темниковских лагерей во 2-й сектор тех же лагерей (или наоборот, я могу путать). Начальство укрупняло и концентрировало пошивочное производство, в продукции которого Красная Армия нуждалась все больше и больше. Но тогда, весной 1946 г., я этого не знал и знать не мог.

Ляпушина была толковым коммунистическим организатором. Когда я завершу свое призвание «Оглянись во гневе», я буду вынужден признать, что она действовала в условиях войны единственно возможным образом. Чтобы заставить несчастных женщин-арестанток работать эффективно, она создала систему поощрений «ударниц швейного дела». Наградой было свидание с родным ребенком; наказанием – лишение возможности видеть его. Это действовало безотказно. Если в какой-либо бригаде кто-нибудь не выполнял норму пошива, вся бригада лишалась свиданий с детьми.

Поэтому «детных» арестанток, равномерно распределяли по всем бригадам. Я не удивлюсь, если где-нибудь в архиве ГУЛАГа найдутся докладные от начальниц женских лагерей, хотя бы в Потьме или где-нибудь еще, с просьбой присылать побольше беременных женщин, особенно на последних месяцах беременности. Такая система заставляла опытных швеек, имевших в детском бараке детей, резко интенсифицировать свой труд. Особенно тяжело приходилось опытным швеям, когда приходила новая партия арестанток. Чтобы не лишиться свиданий с маленькими детьми, такие швеи брали на себя ту работу, которые не успевали в срок сделать новенькие.

Конечно, все эти подробности я узнал от мамы гораздо позже, а сейчас, идя по весенней железной дороге, проходившей через мордовский лес в окрестностях Потьмы, я пытался вспомнить ту нашу эвакуацию осенью 1942 г., но не мог вспомнить ничего, кроме мерзкого запаха хлора и слез мамы, молитвенно упрашивавшей начальницу Ляпушину разрешить взять меня в эвакуацию.

Главная радость от Победы состояла в том, что и природа, и люди почувствовали, как наши оковы стали ослабевать. Только год прошел после окончания войны, а весна стала более весенней, лето стало более летним, люди стали более человечными. Так прекрасно выглядела иллюзия, рожденная Победой. Людям стало легче верить в хорошую судьбу. Но это настроение длилось недолго. В конце мая – начале июня, когда умер М. И. Калинин, за мной приехала старшая сестра. Началась новая эпоха. Сначала оформление документов на освобождение меня, потом подготовка в путь-дорогу. Надо было озаботиться множеством мелочей. Недаром говорится, что сила мелочей в том, что их много. Но мы с мамой и Лилей притерпелись ко всему.