Текст книги "Златоуст и Златоустка"

Портреты сгорали в печи с таким удивительным треском, точно в топку швыряли патроны. Иногда бабахало так, что с боков штукатурка яичной скорлупою осыпалась.

5

Оригинальные были уроки. Иногда за такими занятиями просиживали долгий зимний вечер, а иногда и ночку напролёт. Много интересного и увлекательного из жизни как русских писателей, так и заморских знал Старик-Черновик. Не изменяя своей привычке говорить то, что думает, учитель неоднократно предупреждал ученика:

– Творческий мир – очень коварная штука. И тот, кто осмелится войти в этот мир, рискует не только своим здоровьем – жизнью рискует! Жизнью! Вот что надобно знать для начала всем этим девочкам и нашим мальчикам, которые, шутя, берутся рифмовать и прозу малевать. Творческий мир – это не сказочка о королевстве кривых зеркал. Настоящее творчество – это искривлённое пространство мироздания. Это – попытка стать творцом наподобие Господа Бога. А такие дерзкие попытки не прощаются. Платить за это дорого приходится. Ой, как дорого…

– Старик! Хватит пугать! – Ученик даже сам не заметил, как вошел в роль истинного Графа, как изменился его голос, его осанка, его взаимоотношения со слугой. – Я всё уже понял, старик. Сколько можно?

– Ну, ежели так… – Абра-Кадабрыч развёл руками. – Ваш покорный слуга извиняется. Ваш покорный слуга собирается открыть вам секрет полишинели. Вы знаете, Граф, этот секрет? Это когда вы находитесь в поле и под шинелью.

– Нет, – насмешливо ответил Граф. – Это комедия дель арте Полишинеля. Секрет на весь белый свет.

– Молодец. Не зря я старался. Мелким бесом тут рассыпался.

– Не зря. Так что ты там хотел? Что за секрет?

И старик рассказал ему очередную завиральную историю – так, по крайней мере, Графу поначалу показалось. История эта касалась заготовки лунного листа. Никто из талантов и гениев – на горизонте прошлого и настоящего – никто и никогда перед началом своей работы не занимался такой заготовкой.

Граф тихохонько присвистнул.

– А это что за причуда? Заготовка лунного листа.

– Это моя давнишняя идея! – без ложной скромности сказал старик. – И знаешь, кто первый это новшество оценил? Солнце русской поэзии.

– Солнце писало на лунном листе?

– А ты как думал? Хорошая мысль, как дорогой бриллиант, должна быть в хорошей оправе. Для светлой строки, для великой поэмы и прозы нужен сияющий сказочный лист. – Старик-Черновик показал ему чёрные, чернилами испачканные руки – мозолистые руки древнего галерника, руки пахаря. – Я ведь работал даже с пергаментом, так что знаю, о чём говорю. Пергамент, ой как много хлопот причиняет. Надо разгладить его, паразита, ликвидировать всякие неровности, шероховатости, надо мелом аккуратно натереть. Но зато потом, когда всё это позади – наступало райское блаженство от работы. Душа от восторга звенела и пела. Пергамент даже нечего сравнивать с бумагой. А сказочные лунные листы я не сравнил бы даже с пергаментом. Бороду даю на отсечение.

– А по мне так лишь бы мысль была, а на чём записать – нету разницы.

– Минуточку, Граф! Извините за дерзость вашего покорного слугу, но я не могу не сказать то, что думаю. Ещё недавно ты был Ванька, Иван-дурак. Только без обиды, хорошо?.. А вот с тех пор, как я называю тебя Граф – ты ведь себя чувствуешь несколько иначе. Лучше. У тебя даже походка изменилась – грудь колесом. Разве не так? Так! А вот скажи, есть разница в том, что тебе подадут чашку кофе на лопате или чашку кофе на серебряном подносе. Разница есть? Бесспорно, есть. Это к разговору – на чём писать. И вообще… Ты ещё Граф по имени Оман, ты молодой, а я уже не первые сто лет живу на свете, и я тебя худому не научу! – Оруженосец посмотрел за окно, где лежали бледно-голубые, вечерние снега. – Весною пойдём, заготовим лунный лист, так ты ещё «спасибо» скажешь старику. Гений должен работать не на простой бумаге. У гения слово-то не воробей. У него что ни словечко – соловей да горлица!

В глубине души Граф затаил обиду за то, что обозвали дураком. И потому не удержался от насмешки:

– Хорошо говорит мой покорный слуга. Ты, помню, хвалился, что в жилах твоих имеется даже кровь Цицерона? Говорил, что когда-то вы вместе работали с этим древнеримским философом, блестящим оратором. Да?

– И он орал, и я ору – оба мы ораторы, – скаламбурил дальний родственник Цицерона, которому не понравилась ухмылка Графа. – Хватит, сколько можно говорить? Воду в ступе толочь. Время позднее. Ложись, Оман, отдыхай. А мне ещё надо кое-что настрочить…

Собираясь умываться перед сном, Граф закинул на плечо расписную радугу льняного полотенца. И вдруг остановился около стола.

– Давно хочу спросить, а что ты ночами строчишь, пока я отдыхаю?

– Да так, по мелочам, кое-какой отчёт для своей небесной канцелярии.

Слуга не хотел говорить, что он вознамерился написать биографию гения – своего хозяина. Старик уже сделал кучу всяких набросков: сюжеты, эпизоды, отдельные главы, в которых дерзновенно и вдохновенно повествовал о юности Ивана Великороссовича…

Имея уникальную возможность работать сразу двумя руками, он спокойно делал по ночам и своё, и чужое, хотя «чужое» – это не точно сказано; всё для него было своим, родным. Старик-Черновик всё пропускал через сердце, иначе он просто не мог. И чем больше у него собиралось материалов под рабочим названием «История гения», тем сильнее радость разгоралась на душе. «Выйду на пенсию, отшлифую, – мечтал Азбуковедыч, – в золотом обрезе издадут!»

Он тогда и подумать не мог, что «История гения» – рабочее название рукописи – с годами может превратиться в «Историю несбывшегося гения». Бессонными ночами Оруженосец думал, глядя на спящего Графа: «Когда-нибудь я ещё буду гордиться, вспоминая, как мы зимогорили в этой избушке, лунные листочки заготавливали».

Глава седьмая. Заготовка лунного листа

1

Бессонными ночами такая тишина была кругом – даже слышно, как трава растёт под снегом. И такая снегобель сияла под луной, что невозможно не пойти на заготовку лунного листа. Снегобель – снеговая белизна – это был не ахти какой неологизм, придуманный Графом. По-мальчишески радуясь этой придумке, Граф старался эту «снегобель» воткнуть, где надо и не надо, а Старик-Черновик то и дело вычеркивал, говоря, что неологизмами не стоит увлекаться. А между тем, эта самая снегобель – снеговою белизной сахарно слепящая долина – день за днём стала меркнуть.

Весна была на подступах – это ощущалось и по цвету небосвода, близкому к лазурной нежности, и по вкусу воздуха, многослойного, духовитого, за ночь хорошо настоявшегося в тайге, уже как будто расстегнувшей пуговки, чтобы сбросить зимние наряды. Широко раскрытыми ноздрями задышали сырые снега, запыхтели ручьи под сугробами; подо льдом заворочались реки – тесно им, жарко и парко; и рыба нагуляла за зиму жирок – силы стало некуда девать. И вот уже, как в той русской присказке, «щука хвостом лёд разбила». И пошло-поехало… Весёлым ледозвоном и сладким ледостоном наполняются ущелья и долины – хрустальные горы плывут по реке, рассыпаясь вдоль берегов, наползая на острова и отмели, серебристыми плугами раздербанивая чернозём. И солнце уже так припекает с утречка – в тенёк охота скрыться. А в полдень так тем более – золотые стрелы достают в самые дальние и самые угрюмые углы, заволосатевшие мхами-столетниками. Остатки снегов по тайге разбегаются как белые зайцы: кто прячется в глубоком, глухом ущелье, кто под коряжиной старых корней затихарился, кто под горку драпанул – ищи, свищи. Почки на деревьях томятся, набухают – с тонкими щелчками раскрывают клювы, из которых наружу посунулись изумрудные языки-листочки. Сон-трава на кулижках проснулась. Мать-и-мачеха, разломав яичную скорлупку снеговья, раскатила по склонам золотые желтки. Тёплый ветер к ветреницам в гости зачастил – гладит белокурые прически и словно шепчет: как зимовалось, милые? да всё ли хорошо в таёжном вашем царстве-государстве? И цветы по горам и долинам, и звёзды по ночам всё гуще и всё ярче зацветали на чистом небушке, промытом первыми дождиками. И в полную силу свою начинала над землёй торжествовать кумушка-луна, «лирическая сводня», как, шутя, называл её Старик-Черновик.

Бессонница по-прежнему не отпускала Оруженосца, и потому по ночам он подолгу просиживал возле окна, смотрел на поляну перед избушкой – там резвились молодые лунные зайцы. Иногда, открывая окно, Абра-Кадабрыч говорил:

– Ну, заходи, косой, ты же босой. Простынешь. Заходи, морковкой угощу. Или боишься?

Рискованно было, конечно. Однако всегда среди множества лунных, вечно испуганных зайцев находился какой-нибудь весёлый отчаюга. Недолго думая, отчаюга запрыгивал сначала на подоконник, потом в избушку. Это был изумительный заяц. Пушистый, душистый. Длинные уши у него лучились – почти до потолка. Раскосые глаза его сияли как две крохотных луны. И заячья улыбка во рту горела – как полумесяц.

Однажды ночью Граф проснулся от того, что в избушке стало вдруг светлым-светло как днём. «Уж не горим ли мы?» – ужаснулся Граф, когда вскочил на деревянных нарах, застланных кедровым и сосновым лапником.

Слава богу, ничто не горело, если не считать каких-то странных зайцев, которые сидели кругом Оруженосца – на подоконнике, на столе, на полу. Эти фантастические зайцы – необычайно длинноухие, яркоглазые – сияли как серебряные слитки, а точнее сказать, как серебряный призрачный дым, сквозь который можно смотреть на предметы, находящиеся в этой иллюзорной дымке.

– Мазай и зайцы, – зевая, подытожил Граф, и отвернулся к бревенчатой стене зимовья.

2

Утром он рассказал старику о своём удивительном сне, наполненном серебряными зайцами. Слуга помолчал, хитровато улыбаясь в бороду.

– Мне тоже иногда такое снится. Это значит, скоро ночь полнолуния. Значит, надо собираться да идти на заготовку лунного листа.

– А далеко это?

– Далеко. Высоко. – Абра-Кадабрыч усмехнулся. – Как сказал один знакомый турок: без труда не поймаешь рыбку на сковорода.

Граф показал рукой на золотую уздечку, висящую на стене.

– А почему бы нам Пегаса не взнуздать?

– Нет. Нужно только пешком. Таковы условия заготовки лунного листа. А иначе – всё копытами выбьют. Соображаешь?

– Так может быть, ну её, заготовку? Я на простой бумаге…

– Пускай святая простота пишет на простой! – Оруженосец вынул из-за печки золотое перо величиной с карабин; обойму проверил. – Ну, всё, затворник. Не скучай. Пиши, читай, только предметы глазами не передвигай, а то…

– Да ладно тебе! От скуки один раз позабавился, – Граф поднялся из-за грубого дощатого стола, заваленного рукописями. – И я с тобой, Абрам Арапыч! Что мне тут – глазами горшки передвигать. Пойду. Мне интересно.

– Нельзя! – запротестовал Оруженосец. – Я – солдат. Ты – командир. Надо соблюдать субординацию. Таковы условия заготовки лунного листа.

– Перестань! Ведь это же игра: «слуга-хозяин». Ну, какой я, к чёрту, командир? Что за дела? Мы уже с тобою пуд соли съели.

Слуга был тронут таким сердечным отношением хозяина – заволновался, покусывая кончик бороды.

– Ну, хорошо, собирайся. Лиха беда – начальник, что прикажет, то и надо исполнять.

Над землею тихо, нежно зацветал прохладный вечер. Весенняя природа в лицо дышала сладковатым дыхом пробудившихся цветов, травы, деревьев. Путники вышли к реке. Молча вдоль берега двигались. За полянами – тёмной стеной впереди – возвышалась притихшая тайга, полная страхов и дивных чудес. Они прошли через поляны и углубились в тёмно-синий древостой.

– Странно, – вслух подумал Граф, – из такого чернолесья – белая бумага получается.

Старик остановился, погладил мощную раскидистую ель. Запрокинув голову, посмотрел на крону, уже мохнатой лапой ухватившую серебрецо самой первой звезды.

– Для того, чтобы получить одну тонну бумаги, надо почти двести штук деревьев загубить. Вот так-то. Нужно крепко подумать, прежде чем садиться за свой шедевр. Нужно беречь многострадальный русский лес.

Дальше снова потопали молча, сосредоточено – едва заметная тропинка рваной ниткой потянулась в горы, чтобы вскоре потеряться в разнотравье. С каждой минутой воздух тушевался. Чернявились распадки. Седловины словно дёгтем наливались.

Широко шагая, Граф Оман всё-таки не поспевал за стариком. Споткнувшись в темноте и раз, и два, он в недоумении спросил:

– Как ты умудряешься камни да коряги обходить?

– А разве я тебе не говорил про свой кошачий глаз? Мне ведь без разницы – хоть день, хоть ночь. – И Старик-Черновик стал рассказывать, как хорошо он себя ощущает впотьмах; чернильные глаза его устроены таким волшебным образом, что он великолепно видит почти что на три метра под землёй.

Граф едва сдержал усмешку.

– Ну, насчёт трёх метров – я сомневаюсь. По крайней мере, это сейчас проверить трудно – лопаты нет, чтобы копать. А вот я сейчас сорву сосновые иголки – они по две штуки растут. И сорву кедровые иголки – их по пять штук в одном гнезде. Знаешь? Вот и хорошо. – Граф отошёл от старика метров на десять и замер впотьмах. – Ну, вот, я сорвал. А теперь попробуй, рассмотри, где, в какой руке находятся кедровые, а где сосновые иголочки. Чернолик прищурился, глядя на руки парня, раскинутые крестом.

– В левой – сосна, а в правой, стало быть… Стоп, стоп! Ты решил обхитрить? Объегорить? У тебя сосновые иголки и там, и там.

– Верно. Вот это зрение.

– А ты как думал? Я триста лет работал при свечах, да при лампах на керосине, и если б я не видел ни черта, так меня бы выгнали в три шеи. Но поскольку шея у меня одна – пожалели и не стали выгонять. – Абра-Кадабрыч засмеялся, сверкая своим зубом золотым, похожим на перо от самописки. – Ну, что? Я сдал экзамен? А теперь позволь тебе вопрос. Ты думаешь, вот это кедр?

– А что же это? Дуб?

– Это сибирская сосна – однофамилец, тезка настоящих кедров, которые называются заморским словом цедрусы. – Оруженосец поправил карабин на плече и оглянулся. – Дорога дальняя, так я тебе немного расскажу, если интересно.

– Конечно. А то для меня все деревья – то кедры, то сосны.

Я даже ни разу не слышал про эти, как их?

– Цедрусы, – подсказал Оруженосец. – Они росли когда-то в Египте, Финикии, Ассирии. Росли на территории пустынь – лесов там почти не было, а строить нужно было, тем более, что древесина цедрусов – не гниющая, вечная. Так что финикийцы рубили свои кедры на корабли, а египтяне – на саркофаги для всяких там вельмож. А греки и римляне строили храмы из цедрусов и даже изготавливали всякую всячину из нежно-розовой кедровой древесины. Ну, а позднее за вырубку этого дерева принялись крестоносцы…. А ещё позднее – во время Первой мировой войны – эти ценнейшие кедры варварски сжигались в паровозных топках. За неимением другого топлива.

Граф ожесточённо сплюнул под ноги.

– Во, долбаки!

– Долбаки – это дятлы, – мимоходом заметил Абра-Кадабрыч. – А насчёт кедров я так скажу: сегодня в мире остались какие-то несчастные три-четыре рощицы ливанских кедров. Это исчезающие цедрусы, настоящие кедры. Хвоя у них голубоватая, собранная в кисточки. Шишки – больше кулака. И вот что интересно. Когда в них созревают семена, то шишки раскрываются – вот так! – Азбуковедыч пальцы сделал врастопырку. – Раскрываются и рассыпаются, и земля под цедрусами покрывается кедровой чешуёй. Ветер сдувает семена, разносит по округе. И если козы да козлы, которых там разводят в большом количестве, не сожрут молодые побеги, то из них могут вырасти настоящие кедры.

– И там, значит, козлы?

– А как без них? Везде они пасутся, черти рогатые. – Оруженосец посмотрел на небо. – Ну, пошли. Время дорого.

3

Алмазами окованный ковш Большой Медведицы над тёмными скалистыми вершинами стал разгораться всё ближе, ярче – и вот уже почти рукой потрогать можно ручку здоровенного алмазного ковша: так высоко они забрались в горы.

«Да куда же мы ползём? Да сколько можно! – мысленно взмолился Граф, запарившийся от восхождения. – Ну, старик! Железный, что ли? Прёт, как сохатый и даже не охнет!»

Ближе к полуночи они оказались на крутолобой поляне, где находилась дряхлая избёнка, мерцающая лунным бельмом подслеповатого окна. Три берёзы белели, словно отлитые из серебра. Ручей неподалёку ворковал, шевеля головки сонных цветов, стоящих по колено в воде. Этот ручей особенно удивил; откуда вода могла рождаться на такой высоте?

– Заходи, – пригласил старик, растарабарив скрипучую дверь. – Будь как дома.

Граф постоял, помедлил на пороге.

– А чья это хоромина?

– Моя. Сам рубил когда-то. Сто сорок лет назад. – Азбуковедыч прошёл в дальний угол, какую-то странную лампу зажёг. – Да будет свет, хоть я не бог…

Граф присмотрелся.

– О! – изумлённо выдохнул. – Я думал керосинка…

– Ну, ты меня расхохотал! – Абра-Кадабрыч был доволен произведённым эффектом. – Керосинка – это проза!

– А это что?

– Поэзия. Перо жар-птицы.

– Внутри?

– Ну, да…

– Ну, ты даёшь!

– Это не я даю – это жар-птица время от времени тут пролетает, роняет перо. А Музарина собирает, чтобы потом…

– Музарина? Она где-то здесь?

– Музочка моя всегда неподалёку. Разве ты ещё не понял?

О чем-то задумаваясь, Граф покрутил головой, разглядывая радужные светотени, играющие на бревенчатых стенах.

– Хорошо тут. Прямо как в этой, в шкатулке волшебной. Чернолик проворно печку затопил.

– Так, ну, что? – спросил, мигая чёрными «кляксами». – Притомился? Эх, ты, молодёжь… То колобок, то ёж… Ну, отдыхай, а мне пора.

– Я не притомился! Я пойду с тобой! Ты меня этими лунными листами заинтриговал! – Волнуясь, Граф начал взад-вперёд фланировать по избушке – половицы поскрипывали, как музыкальные плашки. – Далеко? Идти-то.

– Близко только локоток, который не укусишь. – Старик стал сурово приглядываться к нему. – А ты чего задумал? А ну-ка, признавайся.

– Да так, захотелось попробовать.

«Кошачьи глаза» старика, способные видеть в темноте, вдруг посмотрели, кажется, в самую душу – в ту самую чужую душу, которая потёмки.

– Поди своей царевне что-нибудь собрался нацарапать?

– Что значит, «нацарапать»? – возмутился Граф, розовея щеками. – Зачем так грубо?

– Молчу, молчу. – Старик-Черновик улыбнулся в бороду. – «Любовь, что движет солнца и светила!» Кажется, именно так я подсказал когда-то Дуранте дельи Алигьери. А уж как там он написал, я не знаю.

– Что за Дуранте? А-а! Вспомнил! Данте?

– Он самый. – Старик-Черновик откуда-то из-за печки вдруг вынул книгу. – Делать всё равно пока что нечего. На, почитай комедию. Пройди кругами ада. Божественная вещь, я доложу тебе. Мы, между прочим, её тоже писали на лунных листьях. А как иначе? Хорошая мысль на хреновой бумаге тускнеет.

– Вот я и говорю – пойду с тобой, сам хочу заготовить лунную бумагу, чтобы светлые мысли на ней…

– Нет, дорогой, извини, – решительно сказал Оруженосец. – Дальше я потопаю один. Таковы условия. И ты не спорь. Мне некогда. Тут надо поспевать, пока луна в зените. А то, как пойдёт на ущерб – лунные листы будут ущербные. И всё, что ты на них потом напишешь, тоже будет ущербное. Одно за другое цепляется.

– Мудрёно.

– Да, первые сто лет не просто жить на свете, а потом привыкаешь. И уже не икаешь. – Абра-Кадабрыч усмехнулся. – Отдыхай. Вся твоя работа впереди. Там, за печкой, имеется небольшой тайничок. Там славные книги. Возьми, почитай. Только предметы глазами не двигай, а то все строчки в рукописях снова перепутаешь – ни руками, ни ногами не разобрать.

– Иди, балабол…

– А меня уже нет!

Отойдя от избушки, Старик-Черновик перекрестился, глядя на дремучую, малопроглядную тайгу. Постоял, настраиваясь на дорогу, и отважно двинулся на кривое плечо перевала, посеребрённого светом луны. И чем дальше он двигался, тем сильнее были видны барашки пара, струящегося изо рта. Тут – на верхотуре – с каждым шагом холодало. Местами кедровые и сосновые головы даже прихватило сединою изморози. Впрочем, деревья встречались всё реже, а те, что попадались, были малого росточка, через колено согнутые ветром или жутковато закрученные, уродливо завязанные чуть ли не узлами. Потом завиднелся кустарник – под ногами путался, холодно и сухо потрескивая. А затем уже только одни валуны стали попадаться на глаза – огромные, облизанные ливнями, отполированные ветрами и вьюгами.

Раза два или три – душою почуяв что-то недоброе – старик останавливался. Золотое оружие с плеча снимал – держал наизготовку, хотя и понимал, что стрелять в этих местах нельзя: снежная лавина может сойти.

Глаза его, способные видеть в темноте, различали серый силуэт.

– Бродят бешеные волки по дорогам скрипачей, – бормотал старик, прицеливаясь. – Иди, иди отсюда, покуда я шкуру тебе не попортил.

Грудастый крупный волк за кустами таился, мерцая своим злобным изумрудом. Стоял, разинув рот, – язык до половины вывалился между зубов. Вытянув умную морду, волк принюхивался к Черновику, пропахшему чернилами. Какое-то время чуткий зверь неслышно двигался по следу старика, но потом почему-то потерял интерес, когда обнаружил в траве и обнюхал разжеванную стирательную резинку. (Абра-Кадабрыч выплюнул). Затем росомаха за стариком увязалась, но тоже отстала вскоре. Замечая всё это в прохладном волокнистом тумане, окружающем окрестность, Абра-Кадабрыч повеселел.

– Вот такой вот кляксус! – Он распрямился, ощущая себя в полной безопасности. – Я вам, ребята, не по зубам. А почему? А потому что я не первые сто лет живу на свете. Забронзовел, можно сказать. На пьедестал пора, да всё дела какие-то, делишки…

Старик хорохорился, хотя подъём уже был не под силу – горы стали такие крутые, что просто ужас. «Круче только яйца всмятку!» Абра-Кадабрыч бодрил себя и подгонял шуточкой да каламбуром. Он задыхался, но упрямо шёл, не позволяя себе останавливаться – время дорого. Золотое перо-карабин – ещё недавно почти не дававшее знать о себе – стало давить на плечо, как мешок с гранитными каменьями. Можно было бы, конечно, тот «мешок» оставить где-нибудь в укромном месте, чтобы взять на обратном пути, только это рискованно – мало ли кто следом увязался. А вдруг подкараулят, подметят, где он спрятал золотое перо. Что тогда? Он – Оруженосец – без оружия? Да это же позор на веки вечные. Да и потом – нет гарантии, что назад он пойдёт именно этим путём.

Поправляя оружие за спиной, Азбуковедыч пробормотал:

– Такая вот непыльная работа. И хоть бы какой гонорар за мытарства. Эх, заготовка…

 
Заготовка лунного листа –
Работёнка, в общем-то, проста.
Через каменные кручи
Заползаешь прямо в тучи –
В гости к матушке-луне,
Будто в сказке, да во сне…
 

Небеса – от края и до края – совсем очистились. Высоко в горах белел снежок, искрящийся отражённым светом поднебесья. Заготовитель лунного листа ушел далеко, высоко. За перевалом он отыскал просторную поляну, обсахаренную снежком и до краёв залитую голубовато-серебристым лунным огнём. Немного отдохнув после затяжного трудного подъема, Старик-Черновик осмотрелся, вынул специальный карандаш и занялся «чистописанием» – сделал первые пробные строчки, проверяя качество лунного листа. Поморщился, не совсем довольный результатом.

– Ладно, – решил, озираясь, – и так сойдёт. Можно было бы, конечно, кое-что получше отыскать, но это уж совсем под звёзды надо заползать, а я хоть с бородой, да всё же не козёл, не архар какой-нибудь…

Луна была в чистом зените, но тёмно-синее облачко уже подплывало со стороны перевала – тень перетекала с горы на гору. Поспешая, заготовитель вынул сверкающее лезвие, напоминающее лезвие опасной бритвы, только намного острее. Перекрестясь, он нагнулся и проворно начал «брить» поляну – осторожно разрезал крахмально-хрустящий лунный свет и лунный снег, после чего аккуратненько скатывал листы в тугой большой рулон, из которого сыпом сыпались холодные искры. Работа была сложная, да только всё же – в радость. Темнокожий старик даже лицом посветлел. Даже чернильные глазки его просветлели от осознания великого, доброго дела: никто ведь, ни один подмастерье на всем белом свете не знал и не знает древнейший рецепт заготовки лунного листа, который потом можно отдать только в руки настоящего мастера. Ох, какие стихи сочинять можно будет! Какая любовь тут способна пылать – на этих чистейших страницах! Какое словцо искромётное можно будет людям подарить – самое светлое, самое звонкое и задушевное Слово, способное сиять путеводной звездой на небосклоне родной словесности.