Текст книги "Златоуст и Златоустка"

Глава восьмая. Приключения в морях и океанах

1

Лукоморск или город Святого Луки – в те далёкие годы – райское было местечко. Запомнились живописные горы, скалы над морем, словно из грандиозных топазов, ультрамаринов, яшмы. С утра до вечера море в этих скалах полоскало солнечно-лазурные лоскутья, отороченные пышной бахромою пены. А затем – словно заботливая хозяйка – море эти лоскутья к ногам стелило: отдыхай, блаженствуй. Созерцай вот эти корабли на рейде, мачтами вонзившиеся в небо. Южные домики, словно бы откуда-то из облаков по каменным ступеням спускающиеся к воде. Рыбацкие баркасы. Тёплый бриз навстречу тянет, охмеляет, словно дух авантюризма и пиратства, слетающий со страниц давно уже прочитанных бессмертных книг. И словно бы эти бессмертные книги – страницу за страницей – море листает, листает белопенный прибой. И так – можно бесцельно бродить весь день в надежде, что у тебя ещё в запасе вечность – так бывает только в юности, в молодости. Так оно и было, да. Всё тогда было окрашено колдовством, волшебством. Горячие, угарные закаты красовались – гранатовым браслетом в золотой оправе. Южные звёзды восхищали своею раздвоенной россыпью – и на небесах и в воде. А как роились светляки впотьмах! Ерунда, казалось бы, чего уж там такого – светлячок-пустячок, а вот поди ж ты, какой феерический, фантастический свет зажигали в душе эти светлячки. А цикады! Что они творили тихими густыми вечерами под сенью душистых платанов, под сенью кипариса, яблони и сливы. «Цикада» – вроде бы от слова «цыкать», а получались такие музыкальные «циклы цикад» – и слушал бы и слушал, полной грудью вдыхая ароматы южной ночи, которая настолько же пленительна, насколько быстротечна. Глазом моргнуть не успеешь – а вот уже и вызревает на востоке розовощёкое утречко. И снова, будто в первый раз, сердце твоё будоражит, зажигает кровь твою безбрежно-фантастический восход на море, бурлящий как молодое, диковатое вино в большом заздравном кубке. Высокий жар от этих летних зорь порой пластался на полнеба и заставлял кипеть прибой где-нибудь в самой далёкой, в самой лазурной бухте Житейского моря.

2

Житьё-бытьё на тёплом берегу располагало к созерцанию, расслабленности, тут можно было, сколько угодно, нежиться и сибаритствовать. Однако – нет. И здесь у них не было пустого времяпровождения, и здесь продолжались уроки.

Старик-Черновик, притомившийся таскать на жаре свой чёрный плащ, снова предстал в самом светлом образе – в образе Белинского. Только белая одежда у него была пошита из материала, который напоминал парусину.

Граф Оман насмешливо заметил:

– Ты теперь, как этот… как лермонтовский парус одинокий.

– Между прочим, – сказал старик, – «белеет парус одинокий» – это не Лермонтов. Это строка Александра Бестужева, который печатался под псевдонимом Марлинский. «Белеет парус одинокий, как лебединое крыло, и грустен путник ясноокий, в ногах колчан, в руках весло…» А что ты рот разинул, Граф? В литературе так бывает. И никакое это не воровство. Воровство – это грубо. Плагиат – звучит куда как нежней. Не своровал – сплагиатил, так надо выражаться. Это во-первых, а во-вторых, если бы не Лермонтов, мы бы даже не знали про этот парус, одиноко белеющий…

Вот так возобновились у них уроки. Старик ни минуты не мог бесполезничать, хотя ему на солнцепёке было не комфортно. Только и в тени сидеть без дела – невмоготу.

– Я в тени посижу, посижу, да и выйду на русь, – однажды сказал старик, изумляя этим оборотом.

– Куда? Куда ты выйдешь?

– На русь. Ну, то бишь, на свет. А что?

– Ничего. Просто я слышу впервые, что русь – это свет.

– Ну, а как же? Русый – значит, светлый. Ничего мудрёного.

Уходя подольше от городского пляжа, от суеты и шумихи, они продолжали занятия. Наклоняясь к воде под берегом, старик полоскал темнокожие руки и говорил:

– Итак, Оман, вернёмся к нашим баранам. Ну, то есть, вот к этим барашкам на море. Пена по-гречески – афрос. И вот из этой обыденной пены, согласно греческой мифологии, родилась Афродита – богиня красоты и любви. Богиня вечной весны и жизни.

– А я читал другую мифологию, – вдруг заявил ученик. – Златоустка – вот богиня красоты.

На несколько секунд подрастерявшись, старик Белинский пену стряхнул с тёмных ладоней.

– Это лично твоя мифология. Она у тебя может измениться.

А греческая – веками проверена.

– И Златоустка тоже проверится веками! Белинский только руками развёл.

– От скромности ты не умрёшь.

– Нет, конечно. Я умру от плоскостопия.

– А что такое? Ноги устают? Или ты пошутил? А то на завтра у меня поход запланирован.

– Пойдём. Всё должно быть по плану.

Поднимаясь с утра пораньше, отдаляясь от моря, они изучали экзотических зверей и птиц в лесах, на полянах; постигали тайны целебных трав, которые тут неспроста зовутся «аптека мира» – многие лекарства берут своё начало вот в этих экзотических дебрях. Но больше всего привлекало всё-таки море – слишком много было тайны в глубине и даже на поверхности, в туманах, по утрам белеющих драными клочками парусины.

Старик где-то раздобыл допотопный, но всё ещё крепкий баркас и, заговорщицки подмигивая, сказал, что собирается показать что-то необычное или даже невероятное. Они подняли парус на баркасе и пошли куда-то в лазоревый туман, расстелившийся по утреннему берегу. У них была отличная подзорная труба с многократным увеличением – современная, новая из латуни и красного дерева; труба эта, сверкающая латунными штучками, хранилась под замочками в шкатулке из красного дерева, изнутри обитой багровым бархатом.

Останавливаясь на почтительном отдалении от райского уголка, утопающего в цветах, Абра-Кадабрыч при помощи зоркой трубы показал матросу многоэтажную, под небеса поднявшуюся громадину; он теперь ученика называл матросом.

– Полюбуйся, матрос. «Дом литературного колхоза», там Пегасов выдают по разнарядке.

– И что означает сия абракадабра?

– Сейчас поближе подойдём, поймёшь.

Приглядевшись, моряк чуть не выронил подзорную трубу. Сначала он увидел коновязь у берега и целый табун замордованных крылатых лошадей из литературного колхоза. А вслед за этим – крупно, чётко – увидел знакомую физиономию; и ни одну, ни две. Мучительно морщась, пытался припомнить, где видел этих людей.

– Не признал? Ты резкость наведи, – подсказал старик. – Видишь, как сияют уши вот у того… так сияют, аж солнечные зайчики сверкают. Это потому, что он уши только что побрил.

– Ардолионский? Батюшки! И в самом деле! Ардолион, который бреет уши! – Моряк присвистнул от изумления, разглядывая загорелого пузатого дядьку с большими квадратными очками, с яркими, сияющими ушами. – Сейчас его трудно узнать. Бронзовый такой, чертяка, хоть на пьедестал…

И других чертей он тоже распознал, хотя они рядились в пёстрые пляжные пижамы, сомбреро надвигали на глаза. Была здесь и директриса крупного издательства Катрина Кирьянова, перед которой писатели подобострастно шляпы снимали, панамы, сомбреро и даже плавки готовы были снять. Катрина Кирьяновна – с бумажкой, приклеенной к носу, в миниатюрном купальнике, вся была так богато увешана жемчугами и золотом, что если в море бросить бабёнку эту – сразу пойдёт ко дну. Изредка на берегу встречался то один, то другой издательский козёл, с капусты перешедший на бананы и апельсины. Но самое удивительное – тут были черти, которых Иван Простован когда-то встречал в избушке на курьих ножках, внутри который волшебным образом смог поместиться огромный дворец.

– А эти как сюда попали?

– Каждый год они тут, на заслуженном отдыхе, – заворчал Азбуковед Азбуковедыч. – Умудряются как-то. Живут, как в раю.

– Шмакодявки. – Моряк опустил подзорную трубу. – А может, им устроить маленький ад? Хиросиму, так сказать, в миниатюре.

Старик не сразу понял, куда он клонит, и только на другое утро прочитал в газетах свежие новости. В Творческом доме, наперебой писали газеты, произошло нечто необъяснимое. Какой-то полтергейст вчера вселился в Дом творчества. Всех пегасов кто-то разогнал, разбежались в горы. Все чернила выплеснулись в море – у берега теперь купаться невозможно. Наблюдались такие удивительные явления, которые говорят о пришельцах, невидимых вооружённым глазом. Так, например, ни с того, ни с сего стаканы и рюмки стали пешком похаживать по столикам, за которыми восседали именитые люди, рассуждающие о литературе и жизни. Бутылки с дорогим вином стали падать со столов – как пьяные. Мало того! С живых, общепризнанных классиков неожиданно слетели плавки. Бюстгальтер с треском лопнул на одной литературной дамочке и груди об пол бухнулись, как два волейбольных мяча. Внезапный развесёлый вихорь, со свистом разгуливая по номерам, выкинул в окна бессмертную рукопись Ардолионского и что уж совсем непонятно: из дома Творчества на дно морское сами собой укатились многочисленные драгоценности директрисы одного из крупнейших издательств…

Прочитав заметку, Чернолик засмеялся.

– Нельзя быть таким злопамятным! Чего ты разошёлся? Прямо как буря в стакане.

– Да я и сам не знаю, накатило что-то. Не люблю дармоедов.

Ты вот, например, был хоть раз в таком доме? Пузо грел?

– Вопрос, как говорится, летаргический, – сказал Абра-Кадабрыч. – Кто меня пустит? Там же все по путёвкам. А я – непутёвый.

– Ну, вот. А ты говорил, не прокормишься писательским делом. А там, гляди-ка, сколько народу кормится. У них столы трещат – питья, жратья навалом!

– Это так. Спору нет. – Черноликий сердито сощурился, глядя на солнце. – Если хочешь, я тебя определю в этот колхоз. Только ты вспомни коней-лошадей у коновязи. Ты видел у них крылья? Там нету крыльев, милый. Там одни подкрылки. Жеребец двухметрового роста, а крылышки – чуть больше воробьиных. И что? На таком Крылаче звёзды с неба хватать? Да он же вовек не взлетит выше трубы, выше дерева. А дерево это – стоеросовый дуб. Ты хочешь в такой литературный колхоз записаться? Давай. Я тебе устрою протеже. Только чур – без меня. Там Черновиков не признают.

– Так ты же – Белинский. – Парень обнял старика, похлопал по плечу. – Да ладно. Ты чего раздухарился? Я же просто так спросил, из любопытства.

Освобождаясь от объятий, старик хмуро сказал:

– Голову, однако, солнцем напекло. Солнцем русской поэзии.

3

Краснопогожее летечко день за днём разгоралось. Солёный ветер закрепчал, поманивая за окоём. Старенький баркас они оставили у мелководного берега. По морям и океанам теперь летали на каком-то стремительном «Летучем голодранце», – так называл Абра-Кадабрыч эту посудину. Во время странствий по волнам Старик-Черновик снова преображался. Это был никакой не Белинский – суровый морской волчара, лихой капитан, флибустьер, которому море по колено и облака по грудь. Он даже чёрной повязкой закрывал один глаз и принимался курить старую трубку, набитую кнастером – табаком изысканного сорта. Трубка была жутковатая – потемневший от времени череп с глазами-рубинами и словно бы с открытыми дымящими мозгами.

«Летучий голодранец» так легко и так быстро летал – просто диво дивное. Моряк смотрел на карту и поражался, прокладывая маршрут: утром были они в районе Новой Зеландии, а к вечеру – они уже у юго-восточного побережья Англии в районе Гудвинских Мелей, которые издавна известны, как «Великие пожиратели кораблей».

Иногда в подзорную трубу попадала странная картинка – словно страницы книги оживали, словно кино там снимали. Например, видны были сирены – обольстительные полуженщины, полуптицы, своим великолепным пением привлекающие мореходов и убивающие. А иногда в поле зрения вдруг попадала старая, бурями потрепанная бригантина, стоявшая на якоре в бухте. Весёлый роджер – пиратский флаг – на ветру полоскался над клотиком. Вооружённые люди – угрюмого, разбойного вида – выгружали на остров ящики и сундуки, окованные медными полосками.

Черномазый капитан шельмовато подмигивал сияющим глазом.

– Матрос! А может, нам к этим ребятам присоединиться? Будем сытые, пьяные и нос в кабаке. На, полюбуйся.

Глазея в трубу, загорелый моряк удивлялся.

– С пиратами дружбу водить? Да ты что, смеешься?

– А что тебе не нравится? У них полно богатства. Девочки в каждом порту. Живи – не хохочу! – С деланной беспечностью рассказывал морской волк. – Твой прадед, между прочим, не гнушался, был капитаном пиратов до той поры, покуда людоеды не сожрали всю его команду… Не хочешь быть пиратом? Похвально! Так, может быть, ты хочешь написать про них? Разлихой сюжет с погонями, шпагами, пушками и пороховыми погребами. А? Как тебе эта мысль?

– Не знаю. Не уверен.

Скрывая улыбку в густой бороде, старик будто подводил итог своим каким-то внутренним сомнениям и размышлениям.

– Ну, ладно, моряк. Хорошо. Раз такое дело – нечего тут ошиваться. Поднимай паруса! Полетели!

«Летучий голодранец» не просто так летал по морям-океанам. Старик-Черновик, изображающий капитана, хотел понять, куда же клонится талант, бунтарский дух ещё не оперившегося гения? Что ему ближе – по чувству, по мысли? Может быть, авантюрный роман, полный пиратов и награбленных сокровищ? Или в нём заложен маринист не похуже Виктора Гюго, воспевшего рыбацкую героику «Тружеников моря».

По вечерам, когда бросали якорь, капитан рассказывал о том, каким большим оригиналом был писатель Гюго.

– Он придумал себе кабинет под названием «Плот медузы». Что это такое? А вот послушай. Это был застеклённый огромный фонарь, возвышающийся над океаном. Там он стоял как бог, одетый заревом, в золотисто-алом робдешамбре – шикарном халате. Стоял за своим излюбленным пюпитром. А душа его летала альбатросом над великими просторами, просвистанными солёным ветром… Правда, мы с ним тогда не только «Тружеников моря» написали. Там было сделано много другого: и «Легенда веков», и «Человек, который смеётся». Так, может быть, и ты, Иван Великогрозыч, хочешь себе нечто подобное соорудить? Фонарь над океаном или лампочку.

– Нет. Не хочу. Пока, во всяком случае.

Старый капитан, покуривая трубку и незаметно наблюдая за матросом, вскоре убедился, что его талант устремлён куда-то выше приключенческих историй, круто замешанных на крови и слезах; и труженики моря мало волновали его душу.

Снимая чёрную повязку с глаза, капитан спозаранку однажды спросил:

– Тебе, моряк, я вижу, здесь поднадоело?

– Ну, наконец-то разглядел – двумя глазами! – шутливо ответил моряк. – Тут, безусловно, хорошо, но дома лучше, так что давай разворачиваться – в сторону русского берега!

– Это можно, – согласился капитан. – Мы скоро покинем чужие моря, только хочу кое-что показать напоследок. На, моряк, держи трубу. Резкость наводи на островок, который дрожит на горизонте. Это – остров Джерба. Не слышал? Нет? Испокон веков он славится непонятной колдовскою силой. Древние легенды и предания говорят о том, что на этом острове живёт племя лотофагов.

– Лото…флаги? Лотофаги? Кто это?

– Пожиратели лотоса. Гостеприимные, в общем-то, мирные люди, только они питаются сладкими плодами забвения. Тот, кто попробует райскую мякоть лотоса, навсегда забудет своё прошлое, родину забудет, своих близких, и на веки вечные останется на этом острове. Даже Одиссей чуть было не попал под эти чары.

– Занимательная сказка.

– Сказка ложь, да в ней намёк, – напомнил капитан, раскуривая трубку. – Запомни, моряк, этот остров, этих лотофагов и эти сладкие плоды забвения.

Моряк пожал плечами, обтянутыми тельняшкой.

– Я не сладкоежка, ты же знаешь.

– Жизнь большая. Вкусы и пристрастия меняются.

Капитан убрал подзорную трубу и приказал матросу якорь поднимать. «Летучий голодранец» развернулся на волнах и всеми парусами поймал попутные весёлые ветра, наперегонки бегущие в сторону милого русского берега.

4

Больше всего полюбили они отдыхать на побережье спокойного Житейского моря. Старик полюбил, если быть точным. И молодой моряк всей душой потянулся к этим берегам – бухта Святого Луки ему казалась какой-то знакомой, почти родной. Видно, всё же сказывалась кровь далёких предков, когда-то живших здесь. Из бухты Святого Луки теплоходы курсировали по всему побережью, и старик опять устраивал уроки – вывозил ученика на острова, на берега, овеянные легендами и сказками. Правда, солнце его донимало, мешало разгуляться, но Абра-Кадабрыч купил себе шикарный зонтик – солнцевик, спасающий от палящих лучей. А когда на небо накатывали облака и тучи, старик веселел и становился неутомимым как молодой архар – с утра до вечера мог по скалам шастать, восторгаясь божественными видами на море, на горы.

Однажды океанский лайнер доставил их в какую-то страну Гринландию, так, по крайней мере, говорил старик.

В географии моряк уже поднаторел.

– Гренландия – это остров где-то между Атлантическим и Северным Ледовитым океаном. Там не сильно-то позагораешь.

– Есть Гренландия, – сказал Абра-Кадабрыч. – И есть Хренландия, где хрену растёт до хрена. Только мне всё это малоинтересно. Страна Гринландия – вот что мне любо-дорого. И эта страна – перед тобой.

Ближе к вечеру, когда солнце утопало в зеленоватой морской пучине и разрастались тени кипарисов и чинар, учитель, проявляя удивительную неутомимость, водил ученика по живописным дорогам страны Гринландии, показывал достопримечательности, среди которых старика больше всего почему-то волновал убогий серый домик, с недавней поры ставший музеем.

– Вот и все хоромы нашего великого Романтика, – с грустью говорил старик. – Муму непостижимо, как скромно жил. Это был его один-единственный домишко. Жена у монашек купила. А точнее сказать – обменяла на золотые часики.

Возвращались по тихой вечерней дороге, укрытой бархатом сухой и тёплой пыли. Шли босиком – как дети – усталые, но довольные. Добравшись до причала, они поняли, что опоздали на последний теплоход. Делать нечего, пошли искать ночлег. Нашли какую-то сиротскую халупу, не хуже той, что была пристанищем великого Романтика. Слуга накрывал нехитрый столик во дворе с видом на море, где угорал закат. Сидя в кресле-качалке, старик смаковал молодое виноградное винцо. Яблоки и груши красовались в плетёной корзине.

– Граф! За ваше августейшее здоровье! – провозгласил Чернолик, приподнимая огненно-красный бокал. – Здешние вина, я вам доложу, ничуть не уступают итальянским или французским, и даже во многом их превосходят.

– Верю, верю на слово! – Граф чокался с ним бокалом виноградного сока.

После винца на душе старика стало нежно, благостно, кровь покатилась горячей, как в молодости. Мечтательно глядя на алую зарю и улыбаясь в бороду, он вспоминал волшебное видение каких-то червонных или розовых, или красно-алых парусов. Загораясь, увлекаясь воспоминаниями – или, быть может, своими фантазиями? – Старик-Черновик вдохновенно стал рассказывать, как он работал с великим Романтиком. Какое это было наслаждение – ползать по небу над морем и отрезать огромные куски зари для того, чтобы из них пошить самые алые в мире и самые романтические паруса. Огромные и нежно-тёплые куски зари отрезались при помощи больших волшебных ножниц и делать это, в общем-то, было не трудно. Куда труднее было «зубами за воздух держаться» – Старик-Черновик, слава тебе, господи, только чудом тогда не разбился да не утопился…

Старик хмелел, и радужный рассказ окрашивался грустными и даже мрачноватыми тонами.

– Хочешь, я расскажу тебе правду про этого великого Романтика? Ты должен знать. Ты должен понимать, как рождается песня, как появляется сказка. У этого Романтика был очень тяжёлый, несносный характер. Его постоянно терзали «тёмные демоны» – по его же собственному выражению. А демоны эти – пьянки-гулянки, рестораны, женщины. Кошмарные пьянки доводили его до психиатрической клиники. Он якшался порою с ворами, а порою даже с террористами. И можно только догадываться, сколько хлопот, неприятных забот этот великий Романтик принёс окружающим людям, особенно близким своим. Он был подвержен приступам бешенства и однажды хотел застрелить любимую женщину. Он выстрелил почти в упор и не убил только чудом – пуля не задела сердце. Представляешь, какою кошмарною кровью окрашены самые романтические паруса двадцатого века.

– Азбуковедыч, – угрюмо сказал ученик, отходя от стола, – не хотел бы я этого знать.

– И страус не хочет. Голову прячет в песок.

– Ты к чему всё это мне рассказываешь?

– Да к тому, что теперь каждый год вон там, на горе, паруса поднимаются – в день рождения великого Романтика. Я хочу, чтоб ты знал, как мы любим покойников. Ладно, старик остаканился, лишку болтает. Пойдём на берег.

Непроглядная ночь под созвездьями райского юга пронизана была мельканьем светлячков, нежным и размеренным цыканьем цикад. Тонко пахло грушевыми деревьями, цветущим миндалём, горицветами и подмаренниками – или чем-то наподобие того. Усиливался терпкий, йодистый запах водорослей, похожих на морскую капусту, волнами бросаемую на берег. Ночная хозяйка-луна величаво вставала над чёрной громадою гор, серебротканный, длинный половик доставала откуда-то из потаённых своих сундуков, аккуратно стелила на тихое сонное море – аж до самой Турции можно было пройти по серебру такого половика.

– Граф! А я ходил когда-то в юности, – с грустью признался Оруженосец, глядя на море. – Теперь отяжелел, боюсь утопнуть.

– Неужели? А я думал, только Христос может ходить по морям.

– Ошибаешься. Обыкновенный василиск и то умеет шастать по воде.

– А что за василиск?

– Так он по науке называется, ящерка такая. А люди верующие почитают её, как «ящерицу Иисуса Христа». А ещё есть такое насекомое – водомерка. Тоже по воде спокойно ходит. А ещё китайцы создали робота, который шагает по воде. Так что же мы с тобой? Хуже насекомых или роботов? – Старик на воду посмотрел. – Тут главное – поверить. По вере нашей нам и воздастся. Хочешь попробовать?

– Что? – Граф улыбнулся. – Пешком до Турции?

– До Турции далековато. Для начала можно прогуляться вон до той скалы хотя бы. Главное – верить. Запомни.

– Ну, хорошо. Попробую. – То ли шутя, то ли всерьёз Граф собрался наступить на край серебротканого половика и вздрогнул от окрика.

– Да куда ты лезешь в грязной обуви? Из-за таких как ты потом и пятна. Их же ничем не отстираешь от Луны. Разувайся.

Этот окрик охладил Графа Омана.

– Нет. Я не готов ещё. Потом как-нибудь.

– Эх, ты! – в сердцах сказал старик. – Да, мы не боги, но мы не хуже насекомых или роботов. Мы – лучше. И я тебе это сейчас докажу.

В глазах старика блеснули молодые задорные искры. Он быстро и решительно разулся – посмотрел на серебротканый половик. Перекрестился. Душа у него ушла в пятки, когда он сделал первые шаги. Босые ноги, смутно белея во мгле, сначала провалились по щиколотку, затем ушли под воду – почти по колено. И страх, и ужас огнём всколыхнулись в груди, но старик опять перекрестился, глядя в небеса и заставляя себя успокоиться, заставляя укрепиться в мысли, что он это сможет – пройдёт по воде. И он прошёл. Правда, совсем немного, только и этого было достаточно для того, чтобы Граф стал смотреть на него, как на Бога.

– Если бы я не видел своими глазами! – воскликнул он, – Фантастика!

– Это что, вот в молодости, – поскромничал старик, обуваясь. – Ну, ладно, пошли, а то уже замолаживает.

– Как это – замолаживает?

– А так, что надо знать русский язык, – заворчал слуга. – А тебе всё растолкуй, на тарелочке подай.

Ветер над морем усиливался. Волны, обрастая белой шерстью, всё чаще и всё громче стали плескаться вдоль изломанной береговой полосы. Волны дыбом вставали уже – в стороне от могучих, древних останцев. За многие века и тысячелетия море в этом районе покрошило горные хребты – останцы живописно лежали, раскатившись под берегом. Прибой время от времени взрывался в останцах – белопенные фонтаны высоко взлетали, раскрываясь веером, сверкая под луной, словно опрокинутые вёдра с молоком.

– Шторм начинается. – Граф смахнул солоноватые брызги, попавшие на губы и подбородок. – Теперь уже пешком по морю не погуляешь.

Чернолик показал на скалу, над которой зависло облако.

– Завтра будем нырять вон оттуда. То есть, будем учиться летать. Дар левитации будешь в себе открывать.

– Да погодка-то вроде нелётная.

– Ничего, я думаю, за ночь перебесится. Пошли. Тебе перед полётами надо хорошенько отдохнуть.

В тёмной комнатке, озарённой лоскутами луны, Граф послушно улёгся, уснул (подозрительно быстро). А старик, не зная, куда себя деть от бессонницы, походил по комнатке и вспомнил о своих обязанностях оруженосца. Взял золотое перо величиной с карабин, стал разбирать и смазывать. Шум ветра и воды за окном усиливался. Платаны трепетали во дворе. Кипарисы поскрипывали. Порывом ветра, через форточку вдруг ворвавшегося в комнатку, подкинуло бумаги, закружило над столом и рассыпало по полу…

Покряхтывая, старик собрал бумаги, попутно кое-что читал, улыбаясь в бороду и удивлённо покачивая головой. «Романтик! С одной стороны хорошо, а с другой – не очень. Романтикам всегда трудней живётся, потому что в мире большинство прагматиков, как большинство воробьёв, и меньшинство соловьёв!»

Слуга пошёл за дверь – нужно было кое-какую одежонку убрать, чтобы ветром не сдуло с бельевой верёвки. Минут пять его не было, а когда он пришёл – Граф лежал, отвернувшись, почти с головою закутанный в одеяло.

«Холодно, что ли?» – мимоходом удивился старик.

Ветерок за окошком пошумливал – дышал ароматами. А вскоре за окошком ненадолго сделалось так тихо – только цикады цыкали. И словно бы чего-то не хватало в этой полновесной тишине – странный недовесок ощущался. Старик повнимательней прислушался к полночи.

И вдруг ему подумалось, что Граф за всё это время ни разу ни всхрапнул – за ним водился такой грешок. Ощущая непонятное беспокойство, Оруженосец подошел к постели Графа, хотел его потрогать за плечо, да только трогать-то некого было.

Кровать оказалась пустой – одно одеяло лежало, взбитое так, чтобы со стороны могло показаться, что это человек заснул, почти с головою накрывшись.

– Дело молодое, – с горечью сказал Абра-Кадабрыч, глядя за окно. – Тело молодое. Что уж тут гадать? Есть в русском исключение: уж замуж невтерпёж. Или я не приметил, какими глазами этот Граф давеча глядел на молодуху, из пены морской выходящую.

5

Шторм утихомирился только на рассвете. Солнце по гладкой воде расплескалось подсолнечным маслом – от края и до края горизонта. Розоватым заревом подкрашенные горы отражённо опрокинулись в море; облака, налитые красноватым соком, остановившись около берега, засмотрелись на своё отражение. Где-то чайка кричала восторженно, тонко. Ласточки смеялись, мелькая над крышей дома, стоящего на береговой крутизне. Длинноносый баклан – морской ворон, которого тут было предостаточно, – хрипло и как-то охально разгоготался в компании таких же гоготырей.

Вот под эту музыку – под хохот хохлатых бакланов – гуляка и пришёл на рассвете. Был он слегка помятый, виноватый. Глаза у парня были притомлёнными, и улыбался он, как напроказивший. «Видно, кувыркался на кровати с кем-нибудь! – решил старик. – Какие тут, к чёрту, полёты?..»

Молодость, конечно, давала себя знать: кровь на скулах у парня играла румянцами и озорные солнечные зайчики прыгали в глазах. И всё-таки старик вдруг отменил полёты и переоделся. Теперь это был не Белинский, а какой-то Чернинский. Сидел, чернее тучи за столиком под яблоней; мрачно пялился в морскую даль.

– Заболел ты, что ли? – как ни в чём не бывало, спросил ночной гуляка, присаживаясь рядом.

– Кто? Я? Бог с тобой… – Старик усмехнулся. – С больной головы на здоровую хочешь свалить?

– Да ничего я, никого не хочу валить.

– Ну, да. Уже свалил. И кто она такая? Златоустка, не иначе.

Угадал?

Ночной повеса покраснел.

– Тебе какая разница? Это моё личное дело.

– Так-то оно так… – Старик стал собираться куда-то. – Пойду, прогуляюсь. А ты отдохни.

– А я не устал.

– Ну, займись чем-нибудь. Мне охота побыть одному.

– Так бы и сказал…

– Вот именно! Так бы и сказал, а не делал бы чучело из себя.

– Какое чучело?

– Такое… – Слуга на двери посмотрел. – Прикинулся вчера, будто задрыхал без задних ног. Облапошить надумал? Не стыдно?

– Стыдно. Честно говорю.

– И то хорошо. – Черновик постоял, снова сел за столик. – Моим хозяином когда-то был Бальзак, недолго, правда…

– Ну-ну! – В глазах у ночного гуляки затаилась насмешка. – Был. И что? Почему ты вспомнил Бальзэка.

– Как ты сказал? Баль… зэка? – Старик расхохотался, сверкая острым зубом, похожим на перо от самописки. – Вот она – Каинова печать! Только наш человек, с материнским молоком впитавший в себя дух лагерей и этапов, может Бальзака назвать «Баль-зэка». Ох, Ванька, Ванька. Граф Оман. Не по девкам тебе надо бегать, а книжки читать.

– Да ладно, я и так спины не разгибаю.

– Ну то, что ты трудяга – это я согласен. И как раз поэтому я отношусь к твоим проделкам снисходительно.

– И на том спасибо.

– На здоровье.

– Да-да… – Старик сокрушённо вздохнул. – Вот насчёт здоровья мне бы и хотелось кое-что тебе сказать. Насчёт здоровья творческого. Вот потому и вспомнился Бальзак. Ему тогда было лет, наверно, тридцать восемь, не больше. И вот, я помню, как-то он сказал… Только не мне он сказал. Был тогда такой писатель молодой – Дюма. Их было двое – отец и сын.

– Знаю, – небрежно перебил ночной гуляка. – Читал.

Абра-Кадабрыч нахмурился. Ему не понравилась эта небрежность, похожая на презрение.

– И что же ты читал? Наверно, «Горе от Дюма»? Ну, ладно. Давай-ка мы вернёмся к Бальзаку. В тридцать восемь лет цветущий этот, жаром пышущий мужик говорил Дюма-сыну буквально следующее: «Я точно высчитал, сколько мы утрачиваем за одну ночь любви. Слушай внимательно, юноша. Полтома. И нет на свете женщины, которой ежегодно стоило отдавать хотя бы два тома».

– Во, какой жадный, – пошутил Граф Оман. – За полтома удавится.

– Дубина! – перебил Оруженосец. – У тебя редчайший дар, а ты… Весь жар, весь пыл на потаскух.

Кулак рассерженного Графа коротко взлетел над головой и с треском обломил край деревянного столика. Гроздья винограда посыпались наземь, яблоко покатилось…

– Уйди, – процедил сквозь зубы, – от греха подальше!

За спиною старика хлопнула калитка, звякнула щеколда.

У них в тот день – впервые – был выходной. Поневоле.

6

Ученик, уже привыкший к дисциплине утренних уроков, с трудом перестроился на вольный манер. Ощущая себя отпускником, он белую рубаху натянул, парусиновые светлые брюки, тапочки. «Внук Белинского! – сказал он себе, глядя в зеркало. – Писсарион Глагольевич».

Праздношатаем – руки в брюки – внук Белинского вразвалку пошатался по улочкам приморского городка, осматривая достопримечательности. Заглянул в ботанический сад, один из старейших, полюбовался толпами всяких экзотических кустов, цветов, деревьев, среди которых были уникальные – дерево талипо, например, цветущее один раз в 60–100 лет. Талипо распускает множество соцветий и после этого быстро погибает. Вот он, символ человеческой души – расцвести и погибнуть.