Текст книги "Златоуст и Златоустка"

Глава шестая. Затворничество

1

Вечный двигатель творчества – тишина и затворничество. Отлично понимая это, Старик-Черновик никуда не спешил из дремучей, дикой глухомани, где было много ягод и грибов, кедрового ореха и прочего таёжного добра, с которым век не пропадёшь. Дело было осенью, уже засентябрило. Бабье лето зацветало багрецом и золотом листвы, тонкострунным кружевом бессчётной паутины. И человеку там было привольно, и даже Пегасу – нетерпеливого Крылача не нужно было стреноживать, потому что никуда ему отсюда не хотелось улетать. В той глухомани работали они с утра до вечера, осваивая премудрости родного языка и языков заморских. Вечерами сидели у камелька – печка в избушке сбита из речного, разноцветного камня. Поначалу они азартно спорили о жизни, о литературе; мечтали, философствовали… А потом Граф Оман засмурел. Это случилось после того, как в горах внезапная гроза прогрохотала, а вслед за ней камнепады – завалили ущелье, по которому можно было выбраться на волю. Они хотели двинуться окружным путём, но опоздали.

Вдруг полетели первые снегушечки – невинные, как лепестки белых роз. А вслед за этим обрушился ядрёный снегопад, причём такой свирепый – вся тайга от страха поседела. Матёрые деревья приосанились, а молодые с непривычки посутулились, поскрипывая становыми хребтами. А те, кто послабее, в коленках согнулись. Были даже и такие, которые навзничь рухнули, как под топором. Беда, конечно. Особенно таёжным птицам и зверью. А человеку – если он в душе своей дитё дитём – первоснежье и перволедица всегда приносят радость; первый снег высветляет нам сердце, первый лёд – как зеркало, в котором всё мироздание лежит у наших ног.

Старик-Черновик, хотя и говорил, что живёт на свете не первые сто лет, по-детски обрадовался первоснежью. На рассвете он вышел за дверь и от восторга чуть ли не запел:

– Я по первому снегу бреду! В сердце ландыши вспыхнувших сил!..

Пропахав борозду по искристому целику, старик прошёл к берёзам на берегу и, осторожно разгребая снег, добрался до ландышей (хотя это были другие цветы, но ему казалось, что ландыши). И потом, когда Граф проснулся, на дощатом столе красовался букет под названием «Ландыши вспыхнувших сил».

– Есенин привет передал! – сообщил Оруженосец, восторженно сияя глазами. – Гляди-ка, что творится за окном! Вот говорят, что, мол, зима без трёх подзимков не бывает. Ага! Тут привалило так, что до весны, однако, не растает!

– До весны? – Граф подскочил, как ужаленный. – Да ты что?

Да мы же тут загнёмся!

Слуга спокойненько дровец подбросил в печь. Руки отряхнул.

– А что ты предлагаешь? Куда тут сунешься? Всё крахмалом завалило вот так вот… – Он показал величину сугробов. – По самые картошки с помидорами. Так что посидим пока… Анахоретство люблю я с детства.

– А чему ты радуешься?

– Выходи на волю, там поймёшь, Иван Великоросыч! Лепота! Граф оделся потеплее. Дверью хлопнул. И замер.

Над кронами заснеженной тайги лениво проплывали облака, подкрашенные зарёй. Река, ещё не тронутая заберегами, свинцово блестела. Неподалёку на снегу чернела тень от избушки – дым, выходя из трубы, на снегу шевелился, точно муравьи бежали и скрывались в голубоватом провале между сугробами. Червонно-багровая ветка берёзы, припудренная снеговьём, пламенела настолько ярко – нельзя не обжечься, если дотронешься. И точно так же смотрелась обыкновенная хвойная зелень на кедрах, на соснах – смотрелась, как первородная, как самая-самая свежая, только что из живых изумрудинок сотворённая Господом Богом. И снегирь, пролетая мимо избушки, полыхнул перед глазами как цветок, сорвавшийся под ветром. И раскалённые гроздья рябины, и гроздья калины в эту минуту казались такие, что просто удивительно, как только снег на них лежит, не плавится от жара.

– Шикарно, – пробормотал зачарованный Граф.

– Что и требовалось досказать! – Абра-Кадабрыч лопату взял, пошёл тропинку пробивать к реке. – Сейчас водички в баню натаскаем, затопим да попаримся. Всё, что ни делается, к лучшему.

Граф не ответил. Брови чёрными строчками сдвинул – подчеркнул сердитые глаза. Очарование первых минут проходило и сердце уже ныло от тоски, от вынужденного затворничества.

И только слуга ни на минуту не поддавался унынию. Поработав лопатой, Оруженосец, молодо раскрасневшийся, баню затопил. А затем – как только было приказано – слуга пошёл, накрыл на стол; завтрак был готов с утра пораньше.

Трапезничали в полном молчании. Граф был так недоволен и так раздражён, словно Старик-Черновик собственноручно устроил весь этот внезапный снегопад – снегозападню, в которой сгинули дороги, перевалы.

– Неужели ничего нельзя придумать? – Граф тоскливо глядел в заоконную даль. – Азбуковедыч! Ну, ты же мастер. Найди какую-нибудь травку, запали снега, чтобы отсюда можно было выбраться.

Чернолик развёл руками.

– Кабы можно было, так разве я сидел бы тут, как курочка на яйцах. Да ты, Иван Великоросыч, не горюй. – Слуга показал ему книги. – Вот что я припас! Тут на всю зиму хватит. Будем зимогорить и горюшка не знать!

– Это что? Словари? А французский зачем? Да ещё английский. Тут хотя бы русский с горем пополам освоить…

– С горем пополам не надо. Надо с радостью пополам. А французский тебе пригодится, когда ты начнёшь изучать великую французскую литературу. – Старик-Черновик стал методично пальцы загибать: – Гюго. Жюль Верн. Бальзак. Мопассан. Флобер. Дюма-отец и сын. Сомерсет Моэм. Камю. Дидро. Это же целый кладезь. И точно так же английский язык пригодится для чтения оригиналов.

– Мне и переводов хватит за глаза.

– Э, милый, извини. Вот когда дело коснётся переводов тебя самого, тогда ты поймёшь, как много теряет язык даже при самом добросовестном и талантливом переводчике.

Надеясь на то, что вот-вот распогодится – первый подзимок должен всё-таки растаять – Граф стал заниматься иностранными языками. Однако время шло, а снег не только не таял – без передышки валил и валил. Сначала это было похоже на ландыши вспыхнувших сил, потом на ромашки, достающие до окна, а потом уже летели лопухи, лоскуты от белых драных простыней.

И началось раздражение. Слепое. Необъяснимое. Иностранный язык не давался бедному затворнику, который никак не мог, а может просто не хотел вникнуть в логику образования французских слов и предложений; он принимался тупо зубрить, но вскоре бросал это изнурительное дело.

– Не вижу смысла. – Граф отодвинул словари. – Буду читать в переводах.

Слуга молчал, только глаза его красноречиво говорили о чём-то грустном и неутешительном. Оруженосец опять и опять сомневался: неужели там, в небесной канцелярии, что-то напутали и вместо будущего гения получится – чёрт знает что и с боку бантик. Отгоняя от себя эти греховные мысли, старик неожиданно опускался на колени, крестился, глядя на цветок-огонёк, трепещущий в лампадке возле иконы. А Граф, не скрывая усмешки, смотрел и думал: «И чего это он? Как бы лоб не разбил! Целыми днями ходит мимо, не замечает иконки, а потом спохватится и давай навёрстывать…»

Погода продолжала снегопадничать – гусиные белые перья и пушистая заячья шерсть сыпом сыпались и день, и ночь. Избушку завалило – до трубы. Старая лиственница, стоящая неподалёку, с хрустом надломилась в пояснице – рухнула в сугробы, растрясая ветки и далеко от себя отшвырнув чёрную шапку птичьего какого-то гнезда; пух и перья закружились беловьюжным разорванным кружевом…

– О-о! – Слуга обрадовался. – Дровец нам подкинули прямо к порогу!

«И чего он веселится? Как идиот!» – Граф, сам того не замечая, всё чаще впадал в уныние, в раздражительность по пустякам.

Серенькие дни пошли – солдатским строем, под сапогами которого то и дело поскрипывал морозный наст. Зимнего солнца за облаками вовсе не было видно – бескрайние могучие снега словно пеплом подёрнулись. И тишина кругом. И – пустота. Только редкий таёжный зверёк – то ли белка, то ли соболь, то ли колонок – по ночам прошмыгивал под окнами избушки или крутился возле порога, мелкой строчкой строчил по бескрайнему ситцу холодных снегов; иногда эти строчки раскрашивались вдруг цветами, вышитыми алым бисером застывшей крови.

Граф Оман – то читая, то пытаясь что-то сочинять, – томился взаперти. И всё чаще и чаще стал он украдкой посматривать на золотую уздечку, висевшую на стене – поймать хотелось Крылача-Пегаса и улететь из этой глухомани. Да только где теперь его поймаешь – одни сохатые, как пароходы, бороздят белую пену снегов, а за ними следом стаи волков шарашатся. Правда, Пегас иногда прилетал под окно, только Граф уже не обращал внимания на Крылача. Уже ничего не хотелось.

2

Хандра, тоска за горло ухватили, сердце придавили – всё крепче день за днём, всё горше ночь за ночью. Изнывая от безделья, Граф решил поохотиться. «Толстого начитался, как там графья забавляются, – позднее ворчал слуга. – Только там с борзыми, а тут старику заместо собаки приходится бегать!»

Графская охота закончилась бедой. Беспечный Граф и отошел-то совсем недалеко от своего графского имения – от избушки, да вот поди ж ты, не повезло. Вдруг запуржило, завьюжило, небеса на землю опрокинулись. И вот уже Граф превратился в бедного, несчастного холопа; кричит, матюгается, как простодырый мужик, на помощь зовёт – заблудился. Не докричавшись до старика, он попёрся наугад и в полынью бултыхнулся. А водичка такая – будто голышом в костёр или в крапиву. Ладно, хоть не утонул, на карачках выбрался, дополз до берега. Ну и простыл, конечно. Замёрз, как цуцик, пока Оруженосец бегал по тайге, искал его. Ночью у больного температура подскочила и давление; кровь носом побежала. Беднягу так трясло, так лихорадило – доски лежака скрипели и чуть не ломались.

И что характерно – Пегас в тот же день, в тот же час захворал. Здоровый конь, казалось бы, с широкой рафинадною улыбкой, и вот на тебе – стал катастрофически хиреть. И хорошо, что Старик-Черновик не первые сто лет живёт на свете; догадался: у Крылача внезапно началась так называемая петехиальная горячка – кровопятнистая болезнь лошадей. Но вот что интересно: заболевают обычно лошади старше двух лет, а этот Крылач был ещё пацан, по существу; года полтора, как он покинул высокогорные пастбища, которые кое-где соединяются с пастбищами горними, где растёт небесная трава. Это во-первых. А во-вторых, кровопятнистая болезнь лошадей бывает, как правило, весною, летом… «Видно, так они друг с другом связаны – Граф с этим Пегасом, – догадался Оруженосец. – Кровное родство. Вот повезло мне. Конь откинет копыта – мне башки не сносить. А если, не дай Бог, случится что-то с Графом, в небесной канцелярии меня живьём сожрут, я этих канцлеров знаю…»

И всё-таки старик лекарничал не за страх, а за совесть. Жалко было ему – и того, и другого. Упорно лечил, терпеливо, даже в самые тяжёлые минуты не теряя надежды. Для Пегаса крылача в срочном порядке пришлось построить загон; старик срубил три-четыре молодых сосёнки, привалил их к задней стене избушки, сверху тряпками накрыл, снеговьём притрусил – получился эдакий шалаш, в котором Пегас теперь стоял, не продуваемый ветрами, не понужаемый свистящими кнутами вьюги.

Простуду из Графа старик выгонял отварами разной травы – припасы были в избушке. Дело хоть медленно, а всё-таки пошло на поправку. Старик под вечер баню протопил и хорошенько выпарил отощавшего Графа, берёзовым веничком отхлестал от души.

– Вот теперь совсем другое дело! Другое тело! – бормотал Абра-Кадабрыч, после бани укладывая Графа на постель. – Утром проснёшься – как новый блестящий пятак!

Но проснулся Граф намного раньше. И до того изумился – чуть с кровати не упал.

Ночь была за окнами. Керосиновая лампа – словно горшок с оранжевой геранью – горела на столе. Причудливые тени распустились веером по стенам и потолку. А за столом – Граф поначалу глазам не поверил, перекреститься хотел, но рука онемела от ужаса… Его слуга – свят, свят, свят! – преспокойно сидит за столом, чернила пьёт и промокашками закусывает. Мало того! Граф присмотрелся и видит: длинный изогнутый нос Абра-Кадабрыча – нос, похожий на вопросительный знак – вдруг начал потихоньку выпрямляться и превратился в длинный острый клюв. И неспроста. Клювом-то куда удобнее клевать из чернильницы. А самое главное: чёрное рубище старика, рубище, похожее на рыцарский плащ, вдруг стало превращаться в большие лохматые крылья. А там – под крыльями – Граф увидел тот самый чемоданчик, в котором находились два дуэльных пистолета. И так ему, болезному, вдруг стало дурно от этой ужасной картины, так омерзительно – голова закружилась, и даже сознание вышибло вон.

А поутру он себя почувствовал здоровым, только виски разболелись, будто колотушками побитые. Дурные мысли в голову полезли, когда припомнил то, что видел ночью. «А может, я не видел ничего такого? – засомневался Граф. – Может, пригрезилось? А если – нет? Если этот черномазый в самом деле – Воррагам? Ведь он похож на ворона! Похож. Во-первых, чёрный. Нос – точно клюв. А во-вторых, с нечистой силой водится: траву молчанку знает. Помню, как он тогда заставил все молотки на кузне замолчать. И точно так же нечистая сила может орудовать перед своими игрищами – заставляет замолчать колокола, чтоб не мешали устраивать шабаш. И опять-таки живёт он триста лет, сам неоднократно говорил…»

Стыдно будет потом Графу Ивану за эти свои глупые догадки. Потом-то он понял, что это болезнь почудила. Но какой-то недобрый, нехороший осадок от того полночного видения всё-таки остался на душе. Хотя Граф старался виду не подать. Несколько раз он совершенно искренне говорил, что очень и очень благодарен старику за то, что нянькался с больными, лечил, на ноги ставил – и Графа, и Пегаса-Крылача. И всё-таки осадок от полночного видения не давал покоя. И однажды – сам того не желая – Граф сказал:

– Ты частенько любишь повторять: ваш покорный слуга, ваш покорный слуга. А ну-ка, ответь мне, покорный… А где пистолеты, которые я на кузнице делал? Где?

И покорный ответил, как ни в чём не бывало:

– Так я их отдал по назначению. Они получились такие хорошие, французский комар носа не подточил.

– Да? – Граф Оман был изумлён. – А ты говорил, будто мне это только приснилось? А те, настоящие? Где они?

Помолчав, старик неохотно ответил:

– В надёжном месте. Скоро покажу, где именно. Ты должен знать. Ваш покорный слуга, он ведь не вечный. Помру, так чтобы знал, где они спрятаны.

Граф смутился.

– Живи, чего уж там. Я просто так спросил…

– Нет! – покорный слуга неожиданно загорячился. – Нет, милый Граф! Не надо «просто так». Надо быть готовым к тому, что тебе с какой-нибудь сволочью нужно будет стреляться. Я помню Кишинёв. Помню, как солнце русской поэзии просыпается… Голый сидел на кровати и стрелял из пистолета в стену. И в Одессе, и в Михайловском он палил в белый свет, как в копеечку. До сотни выстрелов за одно только утро. Прикинь! А в кишиневский период он завёл себе железную палку с которой уже не расставался. Я говорю: «Зачем?» А он: «Для того, чтобы рука была твёрже: если придётся стреляться, чтобы не дрогнула». Понимаешь, к чему тебе надо готовиться?

– А я-то думал… – Граф был разочарован. – Думал, надо готовиться к тому, чтоб гениально написать свой «гений чистой красоты…»

– Это было уже. И написано это, между прочим, не Пушкиным. Да, да. А чего ты рот разинул? «Гений чистой красоты» – принадлежит Василию Жуковскому. А Пушкин эту строчку взял, что называется, взаймы. Не удивляйся, Граф. В литературе такое случается. Мы с тобой когда-нибудь ещё поговорим на эту тему.

– А зачем «когда-нибудь»? Давай сейчас. Вон какая заваруха за окном.

3

Метель – как белая волчица, которой день и ночь не спится. Метель под окошком скулила всё протяжней, всё жалостливей. Серебряные струны время от времени со звоном лопались – обрывки по стеклу с потягом постукивали. Делать было нечего – за дверь не высунешься. Бородатый Оруженосец, запалив керосинку, расположился возле тёплой печки. Взял большое перо-карабин и, собираясь надраивать, прогнал золотую мушку со ствола. Обиженно зудя, мушка стала летать вокруг лампы – черной дробиной мелькала тень.

– Гляди, чтоб она крылышки не опалила, – предупредил Граф Оман. – Мушку погубишь, как потом целиться?

– Ничего с ней не случится, не первый раз…

Золотая мушка полетала, покружилась под потолком и через минуту-другую села на привычное своё местечко – слуга поднял оружие, глаз прищурил.

– Левее! – приказал. – А теперь чуток правее… Мушка на стволе послушно передвинулась.

– Хорошо, – похвалил Оруженосец. – Отдыхай, а мы пока поговорим… – Он потерял нитку мысли и озадаченно крякнул. – О чём? Обо всём. О том, что ничего в нашей жизни не бывает случайным. О том, что затворничество – двигатель творчества. Мы давеча упомянули Пушкина. Так вот. Ваш покорный слуга отлично помнит те времена, когда он с Пушкиным вот так вот очумел, как мы с тобой сегодня тут чумеем.

Графу поднадоела эта болтовня – старик работал с тем, старик работал с этим. Но только и молчание – далеко не золото. Приходилось терпеть.

– Ну-ну. Интересно. И что там было с Пушкиным? Рассказывай. Старик дровец подбросил в печку. Посидел возле огня, в окошко посмотрел – будто в далёкое прошлое.

– Чума на Россию тогда навалилась и повсюду были карабины… Тьфу! Карантины. – Абра-Кадабрыч хохотнул. – Карантины, дай бог им здоровья!

Губы Графа тронула усмешка – усы задрожали.

– Ты хоть сам-то понял, что сморозил? Кому дай бог здоровья? Чуме?

– Не чуме, а карантину, я сказал.

– Что в лоб, что по лбу.

– Не перебивай. – Старик поморщился, делая вид, что кости свои ощупывает. – Я и так уж перебитый во многих местах. Суставы болят перед ненастьем.

– Не отвлекайся. Ну, и что там дальше с этим карантином?

Слуга прошёлся по избушке, собираясь с мыслями. Фитиль подкрутил – чтоб не дымил.

– Карантины в ту пору перегородили все дороги по стране и наше Солнце в тучу закатилось. Сказать попроще, наш гений оказался запертым в стенах своего родового имения. Ох, помню, он крутился, егозил. Поначалу так шибко маялся, что мне даже стало жалко бедолагу. Я даже стал подумывать, как бы нам сбежать из-под этого домашнего ареста. Но потом смирился наш пострел и говорит: ну, что, дескать, будем работать, старик, куда нам с тобою деваться? Ну, вот мы и засели за работу. До семьдесят седьмого поту… И в результате чумы люди сегодня чумеют от шедевров и прямо-таки балдеют от Болдинской осени.

– Вот уж действительно, нет худа без добра! – согласился Граф, присаживаясь на корточки и подбрасывая полено в камелёк. – История и в самом деле поучительная.

Абра-Кадабрыч подхватил, посмеиваясь:

– Да-а, нет худа без ребра, как сказал Адам, когда узнал, из чего Господь бабёнку сотворил!.. Ну, а ежели серьёзно, так это воистину! Нет ничего случайного! Затворничество завсегда на пользу – хоть лирикам, хоть физикам.

– А физики причём?

– Ну, как же? Алхимики, алфизики, они ведь тоже люди.

– Да что ты говоришь? – Граф опустился на пенёк, служивший табуреткой. – И физики, что ли, от обезьяны?

Старик помолчал, хитровато мигая маленькими глазами, похожими на две чернильных кляксы – белков не видно.

– Я думаю, что лирики произошли от Дарвина, а физики – от Аристотеля.

– Во как! Интересно. А если поподробней?

– Можно. За отдельный гонорар. – Черновик посмотрел на свой палец, испачканный химическими чернилами, поплевал на него и потёр о штанину. – Дело в том, что термин «физика» впервые появился в сочинениях Аристотеля. А это значит – дай бог памяти – четвёртый век до нашей меры.

– Ты хочешь сказать, что жил уже тогда?

– О, нет! Помилуйте! Так долго не живут. Но мы отвлеклись. Я снова потерял и нитку мысли, и иголку смысла. Видать, старею.

– Ты сказал, что затворничество одинаково полезно и лирикам, и физикам.

– Да, да, именно так. И тут примеров много… – Абра-Кадабрыч достал из-под стола рыболовную снасть и начал её распутывать, чтобы найти и заштопать прореху. – Ну, вот возьмём за жабры хотя бы Исаака…

– А это что за рыба? Кто?

– Ньютон.

– А я думал, святой.

– А он, действительно, святой – для физиков. Его иконка в каждом кабинете. – Старик посмотрел за окно. – Кстати сказать, Ньютон тоже по воле чумы оказался в полном затворничестве – в фермерском саду папаши своего. И в том саду как раз на дурную голову Ньютона вдруг свалилось одно очень умное английское яблоко. Вот оно-то и помогло открыть закон притяжения. Серьёзный закон, между прочим. Ты зря улыбаешься. Вот почему тебя к бумаге тянет? Закон притяжения! Именно так. И лирики, и физики – две стороны одной медали. Но лирики мне всё-таки ближе, родней. Хотя… – Пальцы старика запутались в паутине сетки и он замолчал. – Ну-ка, подержи вот тут. Во, наконец-то распуталось…

– Лирики ближе, хотя… – напомнил Граф. – Что ты хотел сказать?

Слуга помедлил с ответом.

– Только это между нами. Хорошо?

4

Если поверить Старику-Черновику – вот какая дивная картина рисовалась. За несколько веков своей литературной каторги, путешествуя по всем уголкам необъятной земли, Оруженосец от литературы повидал немало всевозможных талантов и гениев – капризных и взыскательных, странных и загадочных, краснобаев и молчунов, склонных к общению и склонных к одиночеству. Он знал их причуды, пристрастия. Знал наклонности почерка и характера, что, в общем-то, одно и то же – графология давно уже перестала быть тайной для него, способного двумя руками одновременно переписывать целые курганы всякого добра. И смешно, и грустно ему теперь было вспомнить причуды, пристрастия писательской братии. Рассказывая, Старик-Черновик и сам чудил порой. Двумя карандашами – в двух руках – он рисовал портрет того или иного очередного героя, о котором хотел повествовать.

– Вот, например, Толстой. Похож? – Литературный каторжанин, покусывая кончик бороды, критически рассматривал свой рисунок. – Толстой для вдохновения любил послушать музыку, сидя в глубоком вольтеровском кресле. А порою даже босиком за плугом бегал. Да, да. Серьёзно. А ты как думал? Надо быть поближе к родной земле, если ты хочешь звёзды с неба хватать. Или вот, к примеру, Достоевский…

– Ну? А что ты замолчал?

– Да так. – Абра-Кадабрыч нахмурился. – У нынешних писателей от Достоевского одно только название на лбу – «Идиот».

Не сдержавшись, Граф Оман хохотнул.

– Нет, ну, а всё-таки? Что он? Как он? В смысле работы.

– Наш уважаемый Фёдор Михалыч… – Литературный каторжанин скупо улыбнулся, – в тишине своей творческой лаборатории постоянно творил многочисленные графические наброски портретов своих героев, баловался архитектурными набросками и даже каллиграфическими упражнениями. Вот и меня маленько научил…

На бумаге под руками старика появилась тень Достоевского, идущего по Петербургу, а на углу нарисовалась другая какая-то великая тень – стояла под фонарём у аптеки. Это была фигура Блока. Старик его любил, жалел, как сына. Горестно качая головой, литературный каторжанец начал рассказывать о том, как Блок зачастую находил вдохновение в бедных переулках Петроградской стороны, среди островов, ресторанчиков с убогой обстановкой и лакеями в засаленных, затрапезных фраках. Там поэту почему-то нравилось сидеть у широкого венецианского окна, выходившего на железнодорожную платформу. Там он любил потягивать красное дешевое вино. Пил до той поры, покуда серая, убогая действительность не начнёт переливаться и сверкать всеми цветами радуги. И вот тогда начиналось Блоковское таинство. «И медленно пройдя меж пьяными – всегда без спутников, одна – дыша духами и туманами, она садится у окна…»

Они помолчали. Граф Оман удручённо смотрел пустую кружку из-под чая.

– А если бы не пил, так не написал бы?

– Я скажу, но тока это между нами. – Старик наклонился к нему и прошептал. – Да ни хрена бы он не написал, если б не пил… Мне очень грустно это говорить, но и соврать не могу. Вот как оно выходит, Граф. Не пострадаешь – не узнаешь. Бывает очень страшная расплата за талант. Эти пьянки у Блока, скандалы Есенина, эта кошмарная эпилепсия у Достоевского… А Николай Васильевич, который Гоголь!.. Шизофрения! Звуковые и зрительные галлюцинации… А этот, как его?.. Фридрих Ницше. Знаешь, какой там диагноз? «Ядерная мозговая шизофрения». Граф! Тебе рассказать, так волосы не только встанут дыбом – повыпадывают…

Слушая диагнозы, привычки и пристрастия великих, Граф взволнованно прошёлся по избушке. Передёрнул плечами от холода – нутряного холода, который будто сердце инеем покрыл. Распахнув печную дверцу, полено машинально бросил в топку. Помолчал. А старик, воодушевляясь, дальше взялся малевать портреты великих, стал называть имена, которые Граф Оман знал только понаслышке. Поначалу Старик-Черновик рассказывал о своих, отечественных талантах, затем переключился на тех, кто за морями…

– Заморыши! – уточнил Абра-Кадабрыч, покусывая кончик бороды. – Хотя по виду не сказать. Все они, как правило, крепкие телом и духом. Кто тебя интересует, Граф?

– Не знаю. Ну, например… Оноре де Бальзак.

– Бальзак? О-о! Это как бальзам на душу. Как только произносят это имя – душа моя летит в Париж, в Париж… Ах, было время! Расскажу как-нибудь… Кстати, он ведь был простой Оноре. Никакой ни «де».

– А что такое – «де»?

– Принадлежность к дворянскому роду. Мелочь, как говорится, а до чего приятно. Да? Или «де»? – Абра-Кадабрыч хохотнул. – Так вот. Это самое «де» Бальзак стал использовать где-то в 1830 году, когда ему было уже за тридцать. А кто ему эту идею подкинул? А ну-ка, догадайся с трёх тысяч раз. Ха-ха. Вот так-то, милый Граф по имени Оман! Не цените вы старика! Ой, не цените! Ну, да ладно, я без обиды. Мы отвлеклись. – Старик-Черновик закончил набросок рисунка. – Похож? Вот он, Оноре де Бальзак, любил свои шедевры сочинять, стоя босиком на каменном полу.

– Ладно, хоть не на снегу! – Граф улыбнулся. – А этот, как его? Мы недавно читали… Шиллер…

Помолчав, Старик-Черновик оживился и начал двумя руками – словно фокусник – набрасывать на бумагу основные черты великого немца.

– Иоганн Кристоф Фридрих фон Шиллер! – сияя глазами, стал выкрикивать старик. – Буря и натиск романтизма в литературе! О-о-о! Нам и это знакомо не понаслышке! Шиллер тоже маленько чудил. Этот во время работы любил ноги в холодной воде подержать. Помню, я говорю ему: Шила – это я так его звал по-домашнему, промеж собой мы так… Шила, говорю, ты что придумал? Дурная голова ногам покою не даёт? Обиделся. А что ж ты хочешь. Чистокровный ариец. Профессор истории, да к тому же и военный врач, знал, зачем ноги в холодную воду суёт.

Поглядев друг на друга, они засмеялись.

Графу понравились такие весёлые экскурсы в литературу, да ещё и с картинками. И Граф стал называть все имена подряд – какие только знал. И старик увлечённо рассказывал. Были у него свои любимчики и нелюбимчики.

– Ибсен? Нет. Про этого не буду говорить. Этот – не пример для подражания. Ибсен был не прочь рюмку-другую хлобыстнуть для вдохновения. Ты смотри, не вздумай подражать. А то получится ибсениана… А ещё он во время работы рвал ненужные бумаги и газеты. Ну, это можно, это ничего. И я так делаю…

– Забавно, интересно, – нахваливал Граф, рассматривая рисунки. – А с кем ещё работать приходилось?

– Да мало ли… – Старик отбросил карандаши. – Всех не упомнишь. Да и не работал я со всеми. Это уж я так, для куража. Я ведь не слепой, я вижу: ты умный человек, и ты меня поймёшь. Как сказал когда-то Пруст: «Умный человек не боится показаться глупцом другому умному человеку». А на русский язык это, знаешь, как переводится? «Дурак дурака видит издалека!» – Старик расхохотался, сверкая зубом, похожим на золотое перо от самописи. – Но мы отвлеклись. Что касается Марселя Пруста, он во время работы любил понюхать крепкие духи.

Закрывая глаза, Граф скривился, представляя пузырёк с духами около носа.

– Хорошо, хоть не пил, только нюхал.

– Только нюхал, да. – Старик о чём-то вдруг задумался. – Помнишь, я говорил тебе, что время делится на время «внешнее» и время «внутреннее»? Это я сам так придумал. А Пруст – только теперь неожиданно вспомнилось – всю жизнь писал один большой роман «В поисках утраченного времени». У него там, по-моему, целых семь томов… «Утраченное время», «Обретённое время». Во как мужика заклинило.

Но проблема времени, похоже, Графа Омана мало занимала.

– А этот, как его? Недавно прочитал и вот уже забыл. Жан Жак Руссо. Ты его знал?

– Я от него сбежал. – Черновик руками замахал. – Уволился, можно сказать, без выходного пособия. Почему? Я скажу, но только между нами. У него была паранойя. Мания преследования. Жаку этому везде и всюду мерещились заговоры, он даже меня подозревал. Но главное не это. Руссо вдохновлялся тем, что стоял с обнаженной башкою под солнцем. А мне на солнце вредно, ты же знаешь.

Граф посмотрел за окно, где по-прежнему вьюжило.

– А я бы сейчас с удовольствием постоял на солнце не только с обнажённой головой.

– Постоишь. Какие твои годы. Всё в наших руках. И в ногах. Но самая главная сила – все почему-то стесняются это признать. И только металлурги открыто говорят: наша сила – в плавках.

Абра-Кадабрыч панибратски хлопнул Графа по плечу и расхохотался. Он, похоже, был в ударе – так и сыпал шутками и каламбурами.

Затем сидели молча, хлебали чай. Цветок-фитилёк в керосиновой лампе чуть слышно потрескивал, расправляя голубовато-оранжевые лепестки. Вьюга за стеной постанывала. А потом вьюга под окошком так странно зачуфыркала, словно свисток с горошиной – далёкий милицейский пересвист.

– А помнишь… – Граф похлопал длинными ресницами. – Мы недавно читали с тобой. У него фамилия такая… милицейская.

– Кто это? А-а! Мильтон, что ли? – Старик-Черновик усмехнулся. – Джон Мильтон, «Потерянный рай». А где рай, там и райские яблоки. Ты знаешь, нет ли? Есть осенние сорта хороших яблок: Боровинка, Мильтон…

– Это в честь его?

– Ну, это уж не знаю, врать не буду. Может быть, в честь писателя Мильтона, может, в честь простого нашего мильтона. То бишь, милиционера. А ежели серьёзно говорить, так этот самый Джон – не похуже нашего Обломова – на софе любил валяться, опуская голову до полу и диктуя так, что только успевай записывать. Я чуть было две руки не вывернул, когда за ним записывал, ей-богу. Да и вообще… Я с этими заморскими не очень… Мне нравятся наши ребята…

– И мне понравилось, как ты нарисовал.

– Это, что ли? – Старик неожиданно сгрёб все черновые наброски портретов, порвал и бросил в печь.

– Зачем? – Граф схватил кочергу, хотел достать портреты, но поздно. – Зачем ты это сделал? Там были такие хорошие – в рамку можно.

– Дрянь! – самокритично ответил старик. – Не надо путать божий дар с яичницей.