Текст книги "Теория катастрофы"

Глава 8
Лицо врага

Профессор-биолог Франклин шла к кафедре. Её каблуки энергично постукивали, а добродушная улыбка предлагала нытикам повеселеть.

– Поговорим о социогенетике. Наследственность – важная составляющая поведения человека. В восемнадцатом веке в Северной Америке возникло семейство Джюков – от брака пьяницы-рыбака и беспутной женщины. Из двух тысяч пятисот потомков Джюка большинство стали ворами, мошенниками, пьяницами, бродягами и проститутками, а около шестисот человек оказались слабоумными. Противоположный пример: в роду Иоганна Себастьяна Баха было пятьдесят шесть музыкально одарённых родственников, а семейство Ляпунова подарило миру целый ряд выдающихся учёных. Исследователи биографий сделали вывод, что шансы ребёнка знаменитого отца стать известным человеком в пятьсот раз выше среднего.

Профессор улыбнулась:

– Некоторые привыкли ругаться медицинскими терминами. Вернём им первичный, научный смысл. Широко известен IQ – intelligence quotient, показатель умственного развития, определяемый обычно из способности к быстрому решению несложных логических задач. Запомните: идиотом называется не одноклассник, который наступил вам на ногу, а человек с коэффициентом интеллекта от нуля до двадцати пяти; имбецилом – человек с IQ от двадцати пяти до пятидесяти; дебилом – от пятидесяти до семидесяти. Эти группы людей объединены термином олигофрены или слабоумные; они составляют примерно два процента генонатурального населения.

Все студенты, конечно, стали показывать друг на друга пальцами.

– Слабоумных среди вас нет, поэтому называть друг друга идиотами – научно некорректная процедура, – невозмутимо отметила профессор Франклин.

– Нормальные люди имеют коэффициент интеллекта от девяноста до ста десяти. Способные – от ста десяти до ста двадцати, люди с интеллектом выше ста двадцати – очень способные, а одарённые обладают коэффициентом интеллекта более ста сорока. Одна из главных задач генетики – анализ врождённых характеристик человека: физиологических, психических и социальных. Наследуется ли интеллект? Задаётся ли генами талант? Долголетие? Болезни? Алкоголизм? Криминальные склонности? Учёные нашли, что эти вопросы имеют не однозначные, а вероятностные ответы.

Профессор вызвала на экран таблицы статистических исследований.

– Исследования монозиготных близнецов – с идентичными генотипами – подтвердили заметную наследуемость уровня интеллекта, а также врождённую склонность к науке, искусству и типу поведения. Близнецы, даже воспитывающиеся в разных условиях, имели схожие IQ и привычки. Если один из близнецов оказывался преступником, то его брат, выросший в другой семье, тоже становился им с вероятностью более пятидесяти процентов.

В зале пронёсся лёгкий шум.

– Детей из неблагополучных семей брали в нормальные. Нередко попытки правильного воспитания кончались неудачей: дети либо убегали, либо становились на путь биологических родителей. Чем больше тюремных сроков было у биологических отцов, тем большим оказывался процент преступников среди их сыновей – даже выросших в приёмных семьях.

– Яблоко от яблони недалеко падает, – довольно процедил граф Рединбург. – Быдло всегда остаётся быдлом.

Профессор устремила на надменного вельможу острый взгляд.

– В девятнадцатом веке появилась евгеника – общественное течение, проповедующее активное и даже насильственное улучшение генофонда человечества. В первой половине двадцатого века в Англии, Скандинавии, Эстонии и в большинстве штатов Америки были введены евгенические законы, позволяющие насильственно стерилизовать людей за наличие у них преступных склонностей. В нацистской Германии евгеника теоретически обосновывала массовые убийства людей с неарийским генотипом.

Часть студентов полезла в лаптопы за разъяснениями незнакомых терминов.

– От негуманной практики насильственной стерилизации быстро отказались, – сказала профессор Франклин. – Этические проблемы, которые возникают при попытках вмешательства в генофонд людей, чрезвычайно сложны. Позже ООН приняла жёсткие законы о генетическом равноправии. Да, науке известен факт, что вероятность стать алкоголиком у ребёнка родителей-алкоголиков в три-четыре раза выше средних пяти процентов, даже если он воспитывался в приёмной семье.

Граф Рединбург заулыбался, будто ему сделали ценный подарок.

Профессор Франклин остановилась рядом и продолжала говорить, пристально глядя на студента-аристократа с породистым лошадиным лицом и брезгливо оттопыренной нижней крупной губой.

– Но этично ли подвергать таких детей какой-либо дискриминации? Ведь более восьмидесяти процентов детей алкоголиков вырастают здоровыми и умными – они успешно преодолевают повышенный риск заболеть алкоголизмом, и тем достойнее, значимее выглядит их жизненный успех. Во многих замкнутых человеческих субпопуляциях: этнических группах, религиозных общинах или аристократических кругах – уровень генетических заболеваний гораздо выше среднего, часты даже серьёзные дефекты внешности. Должны ли мы ущемлять права и этих групп населения?

Это профессор произнесла, не сводя глаз с Рединбурга. В аудитории раздались смешки. Граф побурел свеклой, прикусил нижнюю выдающуюся губу, но потом снова её гордо выпятил. Профессор отвернулась и заключила:

– Законы ООН запрещают дискриминацию групп населения с врождёнными недостатками. Генетическая этика – молодая наука. Она заботится об интересах как взрослых, так и детей.

– Она просто тормозит генетический прогресс на основании глупых моральных рассуждений, – ленивым голосом сказал принц Дитбит.

– Каждое из этических правил выведено из страданий многих людей, – возразила профессор. – Любое наше неосторожное действие – или преступное бездействие – откликается детским горем. Проценты генетической статистики написаны кровью и слезами.

Принц Дитбит криво усмехнулся, но не стал больше возражать.

– Что вы думаете о законе свободной геномодификации, профессор? – спросила Никки.

Профессор Франклин вздохнула и сказала:

– Геномодификация может стать огромным шагом вперёд для всего человечества, но она же может расколоть его навсегда… Молчание космоса считается главным парадоксом космобиологии. Ведь цивилизаций в космосе должно быть много. Почему же они не выходят на связь? Не губит ли развивающиеся цивилизации какой-то общий фактор? Есть гипотеза, что каждое общество испытывается соблазном генетического улучшения и гибнет, разорванное на куски, или замыкается на внутренних распрях, отворачиваясь от звёзд…

– Но ведь Дайсон утверждал… – Кто-то решил поспорить, но профессор властным жестом остановила постороннюю дискуссию.

– Влияние генетики на социальное поведение было доказано с помощью дрозофил – фруктовых мушек, любимых биологами подопытных животных с двухнедельным жизненным циклом. Мушка Drosophila melanogaster – один из первых организмов с полностью расшифрованным геномом из примерно четырнадцати тысяч генов. Эта мушка примечательна тем, что страдает аналогами более шестидесяти процентов известных человеческих заболеваний, включая старческое слабоумие – болезнь Альцгеймера.

Кора-Дракон скривилась и тихо проворчала:

– Странные эти биологи. Так любить мух и тараканов…

Жюльен-Сова усмехнулся:

– Сами вы, девушки, странные. Визжите: «Фу, таракан!», но стоит ему обзавестись фотогенными клетками с люцеферином, как вы начинаете сюсюкать: «Светлячок, светлячок!»

Профессор Франклин вызвала на экран карты геномных мутаций.

– Дрозофилы могут обучаться и приобретать условные рефлексы. Однако мутантные по гену rutabaga мухи обнаруживают трудности в обучении. Аналогичные гены найдены у мышей, коров и человека. Дрозофилы-мутанты по гену dunce являются тупицами в обучении, по гену agnostic – полностью утрачивают способность к обучению.

В аудитории возникло оживление: кое-кто стал уныло пожимать друг другу руки, другие – сочувственно хлопать соседей по плечам.

– Профессор, а могут генетики заставить тупых мух поумнеть? Хотя бы их потомство?

– Учёные учились исправлять генетические дефекты именно на дрозофилах, – сказала профессор. – Например, мутация eyeless приводит к полному отсутствию глаз у дрозофилы. Генетики пересадили слепой мухе ген, отвечающий за развитие глаз у мыши. У потомства таких слепых дрозофил выросли не только обычные глаза, но ещё и тридцать дополнительных небольших глаз – на локтях, на антеннах, под крыльями…

– Вот это да! – восхитились в зале. – А мозги можно в разных местах вырастить?

Профессор улыбнулась и продолжила лекцию:

– Брачные ритуалы дрозофил тоже обусловлены генетически. Сексуально привлекательная муха правильно танцует, жужжит и пахнет. Брачные танцы фруктовых мушек сопровождаются ритмической «песней любви» длительностью пятьдесят пять секунд…

Профессор указывала на мутации в ДНК и объясняла, к чему приводят данные генетические нарушения:

– Мутации cacophony и dissonans влияют на музыкальные способности мух-самцов, а к фальшивому пению самки относятся отрицательно.

– Мутанты по гену hni (he is not interested) вообще не склонны к браку.

Шум в зале заставил профессора усилить голос.

– Дрозофилы-мутанты по гену platonic нормально ухаживают, но не идут дальше.

– Мутации по гену fruitless полностью изменяют половое поведение самцов: они игнорируют самок и интересуются только самцами, запахом стимулируя ухаживание за собой других самцов.

– Мутанты по гену slaggish равнодушны к самкам в условиях темноты, а на свету ухаживают одинаково интенсивно и за самцами, и за самками.

– Мутантные самки по гену lesbian демонстрируют по отношению к другим самкам поведение, характерное для самцов.

– Мутантные самцы по гену voila ухаживают и за виргинными самками, и за зрелыми самцами.

В нарастающем шуме раздался весёлый крик маркиза Гейлорда, который всегда радовался возможности сделать кому-нибудь гадость:

– Профессор, вы сейчас оскорбили все сексуальные меньшинства разом, нарушив тем самым ООНовский закон. Значит, гомосексуализм – не стиль жизни, а мутация, генетическая болезнь! Правильно, давно пора вывести этих разноцветных на чистую воду!

Гейлорд был отвратительно злораден.

Профессор нахмурилась:

– Люди гораздо сложнее мух. Генетику человека мы рассмотрим позже.

– Да ладно, – не успокаивался маркиз, – разве не видно, к чему вы клоните!

– Я – учёный, – сухо ответила профессор Франклин, – и не клонюсь ни под ветром, ни под давлением общественной среды. Сегодняшнее занятие посвящено хорошо известным научным фактам, относящимся к генетике поведения дрозофил. Эти научные данные можно скрыть, но их нельзя изменить или вольно интерпретировать вне контекста генетики фруктовых мушек.

Франклин прошлась по аудитории:

– Могу утверждать, что каждый человек – мутант по десяткам и сотням генов. Но даже мутант должен оставаться человеком. Главное в человеке – не его брачные ритуалы, а способность быть разумным и толерантным существом.

Профессор остановилась возле маркиза, сразу съёжившегося. От выражения её лица хотелось спрятаться под стол.

– Даю вам индивидуальное задание на зимние каникулы: посетить госпиталь для слабоумных детей и написать об этом отчёт. Надеюсь, там вы поймёте, по поводу каких мутаций нужно переживать людям в первую очередь. Ваша реплика показывает – сколько проблем, ссор и, буквально, смертельных обид ждёт человечество, если оно захочет судить о каждом по его генам. Как генетик и человек, я утверждаю, что друг друга надо судить по поступкам и по взаимной доброте…

Потяжелевшая тишина закончилась радостным звонком. Аудитория зашевелилась, кто-то встал с места.

– Сидеть! – вдруг рявкнула профессор Франклин. – Я ещё не закончила занятие!

Это было так не похоже на добрейшую преподавательницу, что студенты поражённо застыли за партами.

– Классическая генетика не отражает всей сложности биологических процессов и не может рассматриваться в отрыве от эпигенетики, посвящённой взаимодействию ДНК с белковой средой. Вскоре мы изучим гистоновый код и нуклеосомы, активирование и пассивирование разных участков ДНК, а также эпигенетические процессы метилирования, убиквитинилирования и АДФ-рибозилирования.

Речь профессора была жестока!

– Клетки печени и мозга обладают одинаковым набором генов, но имеют разные приказы организма на их активирование, то есть на производство белков, из которых строится клетка. В результате мы получаем весьма различные клетки и органы. ДНК – не абсолютный закон, однозначно определяющий умственные качества, характер, физическое развитие и болезни человека. Ваша жизнь зависит во многом от вас – ведь сила мышц растёт не из генов, а из тренировок.

Франклин сделала паузу и обвела студентов пристальным взглядом.

– Не поддавайтесь генетическому фатализму! Генетика вручает нам книгу нашей судьбы, но, согласно эпигенетике, от нас зависит – какие страницы этой книги читать и с каким чувством. Более девяноста пяти процентов генома человека и шимпанзе идентичны. Но обезьяны и люди очень различно используют свои геномы. Наследуется не только ДНК, но и способ её прочтения, гораздо более пластичный и изменчивый. Всё, что мы сейчас делаем: учимся, едим, сердимся, курим, пьём лекарства, алкоголь или наркотики, – влияет не только на нас, но и на наших детей и внуков.

Лица подростков были смущенными и напряженными.

– Учёные доказали в множестве опытов: материнская любовь и внимание улучшают не только здоровье и интеллект ребёнка, но и его наследственность, которую он передаст последующим поколениям. Обратное тоже верно: соберите мирных оседлых зелёных кузнечиков Locusta migratoria в тесную стаю – и следующее поколение обозлённых скрипачей станет божьей карой – агрессивной чёрно-жёлтой саранчой, летающей чудовищными тучами в миллионы тонн и убивающей так же верно, как убивает голод.

Профессор посмотрела в сторону Гейлорда.

– Опасайтесь, чтобы ваша злоба не испортила жизнь и здоровье вашему потомству. Ненависть порождает ненависть – эта старинная этическая теорема доказана биологией!

Профессор Франклин повернулась и вышла из аудитории. Каблуки профессора не стучали, а крахмально скрипели, будто втыкались в мёрзлый снег. Студенты сидели молча, зябко поводя плечами.

Бессолнечная осень царила в университетском городке, и промозглый туман сжимал тёплые шары света вокруг уличных фонарей. Грустное время умирающей листвы.

«В безмолвии органных рощ звучит аккордом листопад…»

Профессор Лвин медленно шёл в университет, прихрамывая на правую ногу. Проклятая нога – весь последний год она ныла, не переставая, и это ощущение уже стало привычным, как застарелая зубная боль. Привычным стало и умение не тревожить ногу при быстрых поворотах тела. Да какие уж тут быстрые повороты! Профессор Лвин почувствовал себя старым совсем недавно, но легко привык к этому состоянию и стал передвигаться исключительно не спеша. «О, демоны чёрной дыры! Я хожу по этой дороге уже больше сорока лет – сначала студентом, потом – молодым постдоком, потом – профессором…»

Лвин вздохнул и запахнул на груди плащ. В молодости он не замечал, что под университетским куполом прохладно, а сейчас со сквозняками у него началась нешуточная война.

Пройдя квартал профессорских домов, Лвин свернул на Шайн-стрит. Он не любил эту улицу. Ему не нравились ни шеренга небогатых пластиковых домов, ни подростки, которые постоянно «тусовались» – профессора передёргивало от этого мерзкого словечка – на скамейках в крошечном скверике с десятком деревьев и газоном, обычно вытоптанным до голой убитой земли. Вот и сейчас в сквере сидело с полдюжины девиц и парней – гогочущих, с раскрашенными причудливыми волосами, с бутылками чего-то законного или незаконного в руках. У всех сигареты с разноцветными дымами, модные животы в тату-голограммах. «И не холодно же шалопаям!» – сердито подумал профессор. Он, не поворачивая головы, миновал молодёжную компанию. Оттуда не донеслось ничего, кроме хохота. Иногда свистят. Как-то крикнули вслед: «Старик, тебе надо выпить, тогда согреешься!»

Работаешь, работаешь, как вол, и вдруг одним прекрасным хмурым утром осознаешь, что жизнь прошла, а Эйнштейн из тебя не получился. Жена тебя бросила, дети к тебе равнодушны… А самое главное – твоя работа никому не нужна. Только для тебя и ещё для нескольких старых придурков научная работа – это поиск истины. Для всех остальных – лишь поиск денег. Как только челюсти зацепили финансовый сосок, поиск заканчивается – истина никого всерьёз не интересует, требуется лишь оплаченное движение к ней, желательно – медленное и сытое. Вот если к живительному источнику приблизится конкурент, тогда необходимы резкие движения локтями – под рёбра его, под рёбра! не подпускать к кормушке!

Демон Максвелла! Когда-то и Лвина финансировали по полной программе, но сенсационные результаты задерживались, а главное – дружить профессор не очень умел, – вот денежный поток и обмелел… Лвин стал исхитряться: проектировал всё более простые приборы и планировал лишь быстрые эксперименты, но ручеёк денег иссякал стремительнее, чем дешевело его оборудование. И вот – уже который год его установка ржавеет, а молодёжь вся разбежалась к более перспективным и молодым профессорам. Он остался один, без денег и помощников.

«Да всё равно – эти студенты поголовно глупы и ленивы! А все коллеги – сволочи! Хотел дать на вечер одному деятелю прочитать корректуру своей новой работы… – Профессор свирепо выпятил губу. – Изумительно красивая вещь! А этот болван и говорит: „Не могу, занят, мы с друзьями вечером пульку решили расписать…“ Что за пулька такая дурацкая?! Хотел бы я знать! Нет, не хочу я этого знать!»

Только и осталось, что копить желчь и выливать её на головы во всём повинных студиозусов, а между лекциями – на ещё более виноватых коллег по департаменту. Правда, признался себе профессор, это никак не приближает окончание работы над установкой, скорее – отдаляет…

Ну, хоть какая-то компенсация и психологическая разрядка у него должны быть?!

Профессор в преотвратном настроении зашёл в свою лабораторию и посмотрел на настенные часы – ровно девять. Когда ты научишься опаздывать, старый мешок с костями? Повесил плащ на крючок, ворча что-то себе под нос, – и тут обнаружил на стуле возле секретарского стола (самой секретарши в помине давно не было: и денег нет, да и что там секретарить-то?) какую-то девицу.

– Сегодня никаких зачётов! – рявкнул он.

Посетительница недоуменно распахнула глаза. Профессор присмотрелся – и понял, что это не студентка университета, а школьница. Совсем плохо стал видеть, заходя с уличного света в лабораторный полумрак. Лвин устыдился своей резкости.

– Что привело вас ко мне, милое дитя? – мягко спросил он, пытаясь исправить свою агрессивность. – Я не покупаю печенье у скаутов и в школах лекций не читаю – не умею упрощать сложные вещи…

Профессор внезапно снова рассвирепел и крикнул самому себе:

– Это вечная моя проблема! Не умею подать к столу! Не повар! Да-с!

В запале он успел забыть про девочку, но она сама напомнила о себе:

– Профессор Лвин, я хотела поговорить о вашей атомно-когерентной установке для регистрации высокочастотных гармоник гравитационного излучения, – сказала она тонким голосом.

Профессор вытаращил глаза на девчонку и удивился так, будто с ним заговорил чайник и попросил заваривать его пореже. Что за дьявольщина!

– Кто вас прислал? – строго спросил он, заподозрив неумный розыгрыш какого-нибудь студента-шалопая. Да ещё на голове у этой девицы чёрт знает что!

– Я прочитала ваши статьи в «Физикл Ревю», – терпеливо сказала девочка, – и мне непонятно, почему вы не довели свой эксперимент до конца – ведь его идея выглядит просто блестящей! По-моему, там осталось лишь достичь глубокого охлаждения рабочих кристаллов. Правильно?

Это профессора доконало (чайник продолжает насвистывать странные речи и даже перешёл на комплименты!), и он ошарашенно сел на стул. Тут до него окончательно дошло – ЧТО с таким сочувствием спрашивает девочка. Профессор вытаращил глаза, не выдержал и просто сошёл с ума – его захлестнуло злостью и понесло. Стыд! Стыд! Старый, опытный человек стал жаловаться на жизнь какому-то ребёнку! Уж лучше с чайником разговаривать – позору меньше.

Но девочка слушала пылкую и обличительную речь профессора Лвина внимательно и перебила его всего два раза, сказав:

– Не нужно объяснять про поляризацию гравитационных волн… (Профессор едва успел удивиться – и понёсся дальше.)

– Я знаю, что такое эффект Мёссбауэра, продолжайте об установке… (Профессор уже почти не удивился и ласково посмотрел на девочку.)

Лвин закончил свою горькую историю и костлявым веснушчатым кулаком бессильно погрозил ободранным стенам:

– У-у, проклятая дыра, где даже мотка провода не выпросишь!

– А сколько вам нужно времени и денег, чтобы завершить эксперимент? – спросила девочка, но профессор уже очнулся и стал сам себе омерзителен за слабость словесного недержания. Так поутру ещё не совсем пропивший мозги пьяница горько сожалеет о вечерних алкогольных откровениях с совершенно незнакомым человеком.

Но странная девочка настаивала:

– Сто тысяч? Двести?

Профессор встал и сухо, заканчивая разговор, сказал:

– Триста тысяч долларов плюс год и пятеро помощников. И им зарплату.

Девочка явно расстроилась, как злорадно отметил профессор, и спросила:

– А если уровень энергии высокочастотного гравитационного излучения на много порядков выше обычных оценок, то нельзя ли упростить установку и поставить эксперимент быстрее?

Профессор снова удивился, задумался и сказал:

– Если пренебречь всей усилительной частью установки… и уменьшить приёмную антенну, то можно сделать за полгода, но тогда нужен другой силовой блок, а это ещё пятьдесят тысяч… Зачем вы об этом спрашиваете, милое дитя?

– Профессор Лвин, я предлагаю вам перевезти всё оборудование в Шрёдингер, в Гринвич-Центр, и провести эксперимент там… Финансирование получите любое, какое нужно, и на вас будет работать десять или двадцать человек – сколько запросите. Только сроки нужно максимально ускорить.

– Кто вы?! – Профессор не выдержал такого издевательства и взорвался. – Что за чепуха! Оборудование принадлежит университету, перевозка его обойдётся ещё в копеечку! Что за Гринвич-Центр? Ни разу не слышал!

Девочка кивнула.

– С администрацией университета разговор состоялся ещё вчера. Ректор с радостью согласился продать «весь гравитационный хлам», как он выразился, за семьдесят тысяч. Теперь всё в ваших руках, профессор…

Пока профессор слушал этот тонкий свист говорящего чайника, девочка что-то выписала в книжечке и подала профессору красивую бумажку. Конфетный фантик?

– На первые три месяца. Половина – как компенсация вашего переезда и ваша зарплата, вторая половина – на служебные расходы. Не экономьте на закупках, время важнее всего. Робогрузчики придут в лабораторию завтра в девять утра. Все ваши вещи перевезут и разместят в том же порядке. Если хотите, то даже пыль на бумагах будет сохранена…

– Пыли не надо… – растерянно сказал профессор.

– Подумайте не спеша, – сказала девочка, протянув ещё какую-то карточку, – если вы не согласны, то позвоните по этому т-фону и отмените перевозку, а чек порвите.

Профессор не мог вымолвить ни слова, но бумажный фантик инстинктивно сжал покрепче.

– Я в вас верю, профессор Лвин, – негромко сказала девочка, вставая, и профессор, старый дурак, почему-то почувствовал гордость. – Если вы добьётесь успеха, я сразу учреждаю новую научную премию. Она будет гораздо больше Нобелевской, а вы будете её первым лауреатом.

Девочка ушла.

Профессор немного посидел, сердито пыхтя и поглядывая – то на закрывшуюся дверь, то на переливчатый чек, расплывающийся в далеко отставленной руке – и куда задевались очки? – а потом захохотал как сумасшедший:

– Конечно, это розыгрыш старого Биффа!

Он позвонил, и на экране появился сморщенная образина Бифф.

– Старый козёл, ты меня в гроб вгонишь своими шуточками! – заорал сердито профессор.

– Какими шуточками?

– Вот такими! – Лвин помахал радужной бумажкой.

– Не понимаю тебя… положи на сканер, – попросил Бифф.

– Да ладно, – сказал, остывая, профессор и автоматически швырнул чек на стеклянную панель, – я уже почти не сержусь… И где ты раскопал такую артистку? Отличный розыгрыш! Я слышал про этот ваш клуб шутников…

Бифф внимательно всмотрелся в чек и поднял – сначала брови на середину лба, а потом – глаза на Лвина.

– Ты получил грант на свои исследования? – с изумлением спросил он.

Профессор поперхнулся от злости и свирепо вытаращил глаза. Это уже слишком! Шутка зашла слишком далеко! Он отключил экран, не прощаясь. Но что-то его зацепило в морщинистой морде профессора Биффа.

Лвин быстро соединился со своим банком. Чек продолжал лежать на сканере.

Служащий в галстуке – солидный банк, без роботов! – быстро пощёлкал клавиатурой и вежливо спросил:

– На какой счёт вам положить эти деньги? На текущий или сберегательный?

– Сколько там? – слабым голосом спросил профессор.

– Два миллиона золотых долларов! – позволил себе чуть-чуть удивиться служащий.

Ошеломлённый профессор то ли пискнул, то ли присвистнул и невежливо прервал связь. Нашёл и лихорадочно напялил очки и, не веря своим глазам, стал рассматривать переливающуюся бумажку. Потом Лвин схватил изящную голографическую визитку, валяющуюся на столе. На ней были написаны только три слова:

КОРОЛЕВА НИКОЛЬ ГРИНВИЧ

и номер т-фона: 703-703-703.

Профессор свирепо хлопнул себя по лбу, вскочил как ошпаренный и подбежал к окну в тёмную осень. Посмотрел наружу невидящими глазами, потом резко повернулся на месте, тяжело дыша.

Вдруг он застыл и удивлённо схватился за колено. Нога совсем не болела.

Атмосфера в кабинете Никки была накалена, но не из-за жаркого светила, подползающего к правой раме окна.

На мониторе маячила хмурая физиономия под давно не бритой лысиной. Детектив Спенсер перевёл глаза с Никки на сидящего рядом с ней Джерри и сказал:

– Расследованию помогли коммодор Гринин и космическая диспетчерская служба Спейс Сервис. Нам удалось установить, что десятиметровый астероид, сброшенный на обсерваторию вашего отца, пришёл из участка космоса, где вёл геологическую разведку корабль космического флота компании «Спейс минералз».

– Кто владелец компании? – нетерпеливо спросила Никки. – Король Симмонс?

Спенсер мрачно посмотрел на молодую королеву.

– Хуже, гораздо хуже… – сказал он с горечью. – Это собственность самого короля Дитбита, фактически – императора Южных династий.

Сыщик, не сдержавшись, выругался.

Никки даже рот раскрыла от неожиданности.

– Дитбит?! – потрясённо спросила она. – Сам император Дитбит? Отец принца Дитбита?

Сыщик не отвечал, а только сочно богохульствовал, жалея, что ввязался в это дело.

Джерри сидел бледный и выпрямленный. Никки взяла себя в руки:

– Какова вероятность вины?

– С учётом других факторов, включающих тесное союзничество с королём Симмонсом и значимые корреляции с шестью убийствами из вашего списка… вероятность того, что искомый преступник имеет отношение к династии Дитбита, составляет девяносто два процента.

– Выяснились ли причины убийств? Зачем они понадобились дитбитовской династии?

– Нет. Корреляционный анализ устанавливает связь между событиями, но не говорит о природе этой взаимосвязи. Я пытаюсь создать модель «эха преступления», чтобы вычислить людей и группы, выигрывающих от этих убийств, но это очень непросто. Мотивы часто остаются неизвестными, даже в случае раскрытых убийств. Мы имеем дело с запутанным преступлением, корни которого уходят очень глубоко…

Спенсер отключился, но от его сообщения в воздухе осталось напряжение.

И это напряжение требовало действий.

Джерри стоял у окна, отвернувшись от Никки, а девушка неслышно обсуждала что-то с Робби. Потом она спросила у компьютера вслух:

– Ты засёк номер, по которому директор Милич в прошлом году звонил старшему Дитбиту?

– Конечно, – ответил Робби.

– Набери, пожалуйста.

Через несколько секунд на экране появилось грозное лицо секретаря Дитбита.

– Откуда у вас этот номер?!

Никки проигнорировала её вопрос и сухо сказала:

– Николь Гринвич со «Стрейнджера» хочет поговорить с мистером Дитбитом.

– Я узнала вас, – секретарь Дитбита удивлённо расширила хищные глаза и продолжила более мягким тоном, – но Его величество Дитбит принимает только по предварительной записи и после беседы с его помощниками, запишитесь на приём и…

– Для меня данный разговор не очень важен, это вопрос жизни и смерти лишь для мистера Дитбита и его династии, – холодно сказала Никки и отключилась.

Через полчаса на экране зазвенел вызов.

– Мисс Гринвич, – сказала секретарша Дитбита, – мне поручено выслушать вас и решить вопрос о вашей беседе с Его величеством Дитбитом.

– Милочка, – высокомерно сказала Никки, – вы забылись. Может, вы напряжёте свои извилины и поймёте, с кем разговариваете? Вы ничего здесь решать не будете, этим звонком я делаю одолжение – первое и последнее – для мистера Дитбита. Больше не беспокойте меня по пустякам, – она снова отключила экран с ошарашенной секретаршей.

Через пять минут экран снова зазвенел, и на нём наконец-то появился сам Дитбит, коротко стриженный и горбоносый. Его лицо излучало власть, силу и опасность.

– У вас ко мне дело? – спросил он нетерпеливо и не здороваясь.

– Да, мистер Дитбит, – не спеша сказала Никки. – Я имею убедительную информацию о том, что ваша династия и вы лично причастны к гибели «Стрейнджера», к покушениям на меня, а также к смерти родителей моего друга Джерри Уолкера.

– Убедительная информация? – переспросил Дитбит с невозмутимым лицом. – Откуда?

– От умного верблюда, – грубо ответила Ники. – Теперь понятно, почему вы не стали преследовать меня за травму принца Дитбита, – с вашей точки зрения, я всё равно была обречена на смерть. Публичный конфликт между мной и младшим Дитбитом мог быть истолкован журналистами как причина покушения. Такая интерпретация бросила бы тень на династию и оказалась бы слишком близка к истине.

– Чего вы хотите от меня? – спросил по-прежнему спокойно Дитбит.

– Я откровенный и прямой человек, мистер Дитбит, – сказала Никки, – поэтому решила позвонить вам и спросить – правда ли это? Можете ли вы сказать, просто и честно: «Это всё – ерунда!»

Никки чуть подалась вперёд.

– Я не собираюсь подвергаться вашему допросу, – хладнокровно ответил Дитбит, отлично осведомлённый, что детектор лжи легко уловит враньё в прямых утверждениях.

– Вы понимаете, – откинулась в кресле Никки, – что ваш отказ красноречив?

– Меня не интересуют ваши догадки и соображения, – ледяным тоном сказал Дитбит.

– А зря, – сказала не менее холодно Никки, – ваша участь будет плачевна, если вы действительно виновны в гибели «Стрейнджера», в чём я уже не сомневаюсь.