Текст книги "Мое самодержавное правление"

От редакции

России нет надобности искать союзников, потому что ей нечего бояться; границами своими она довольна, и ей нечего желать в этом отношении, и потому она ни в ком не должна вызывать беспокойства.

Николай I

За всю трехсотлетнюю историю династии Романовых мы не много назовем царей (впоследствии – императоров), манкировавших своими «служебными обязанностями». Конечно, были на троне и относительно слабые правители, – но как правило это объясняется либо их болезненностью, либо молодостью, либо краткостью правления. Сильных же государей, оставивших по себе наследство, еще и сегодня требующее серьезного изучения и глубоких оценок, всякий назовет без труда.

Это и создавший систему приказов (министерств) и присоединивший Украину и половину Сибири Алексей Михайлович Тишайший, и его сын – Петр Великий, чьи реформы положили начало революционной вестернизации России, и его преемница – Екатерина Великая, переписывавшаяся с Вольтером и окончательно закрепостившая крестьян, и отменивший рабство истинный европеец Александр Освободитель.

Одной из крупных, в каком-то смысле ключевых для истории России фигур является автор и главный герой этой книги Николай Павлович Романов, Николай Первый, – правитель нового типа, человек XIX железного (во всех смыслах этого слова) века.

Романтический консерватор, крупнейший русский поэт Евгений Баратынский написал об этом столетии, точнее – именно об эпохе Николая Первого:

 
Век шествует путем своим железным;
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.
 

Да, это было время утилитаризма, рационализма, «полезности». Всякий понимал их по-своему. Корыстолюбец спешил нажиться, но и идеалист не оставался в стороне: то, что при Александре I начиналось Сперанским как «проект реформ», при Николае воплотилось им же в завершении кодификации российского законодательства.

То, о чем накануне и в начале Наполеоновских войн лишь смутно грезилось, после восстания декабристов начало приобретать зримые черты. Портрет эпохи нравился не всем (не зря мы процитировали Баратынского), но не потому ли, что на нем осталось меньше грима? «Бесстыдство» здесь – всего лишь уничижительный синоним откровенности, то есть честности.

Прежние идеи и идеалы были подобны дамам XVIII столетия: все в одинаковых париках, одинаково напудрены, с одинаковыми мушками на щеках – с непривычки и не различить. Они имели слишком отвлеченный характер, «слишком далеки были они от народа».

И хотя сказано это именно о декабристах, но в этих словах – при всей их правоте – нет одного очень важного обертона: выступление 14 декабря 1825 года как раз и было реакцией на оторванность от живой жизни, от ее насущных потребностей, от вызовов времени. Декабристы, возможно, захотели перепрыгнуть ту пропасть, через которую новый царь начал наводить мосты.

Мы не станем здесь, дабы не утомлять читателя, анализировать тридцатилетнее правление Николая – надеемся, рассказ «от первого лица», дополненный голосами свидетелей и участников тех важнейших для истории России событий, скажет сам за себя.

На страницах этой книги мы увидим императора Николая Первого в разных ипостасях: даже как автор он многогранен. Короткие, скупые, исполненные внутреннего драматизма дневниковые записи чередуются с доверительной перепиской с ближайшими родственниками.

Их сменяют воспоминания – тоже очень разные. Рассказ о раннем детстве рисует нам интимные картины счастливого, поистине царского (но не вовсе безоблачного) детства – с его трогательными подробностями; дорогие сердцу рассказчика, они не могут оставить равнодушным и читателя.

Повествование о трагических событиях междуцарствия и 14 декабря разворачивает перед нами панораму внутренних борений будущего венценосца в его ретроспективной оценке. Административные и военные распоряжения, речи перед общественностью, государственные манифесты демонстрируют действие механизма управления империей – во всей его сложности и разносторонности.

Наконец, письма к императору и воспоминания о нем людей, которые имели возможность наблюдать его в трудах и досугах, завершают эту картину. По сути дела, перед нами двойной портрет: императора на фоне его царствования – и самой империи, непрерывно меняющейся, как по воле правителя, так порой и помимо этой воли.

Едва ли не самым интересным здесь представляется эволюция и самого государя императора: от еще не вполне уверенного в себе, вынужденного принимать судьбоносные решения молодого человека – до зрелого государственного деятеля, уверенной рукой держащего бразды правления и сталкивающегося, под занавес своей политической карьеры, с новыми историческими вызовами, принять которые вынужден будет уже его преемник.

ИЗ ЮНОШЕСКИХ ЛЕТ

Воспоминания о младенческих годах императора Николая Павловича, записанные им собственноручно[1]1
  Столетие военного министерства. 1802–1902. Т. II. История государевой свиты. Кн. 3. Царствование императора Николая I. СПб, 1908. С. 2—15.


[Закрыть]

Мои родители известны всем, и я могу лишь к этому добавить, что родился в Царском Селе 25 июня 1796 года.

Говорят, будто рождение мое доставило большое удовольствие, как последовавшее после рождения шести сестер подряд и после чувствительного удара, перенесенного моими родителями и происшедшего благодаря несостоявшемуся бракосочетанию моей старшей сестры Александры со шведским королем Густавом-Адольфом, тем самым, которого впоследствии так жестоко преследовала судьба, лишив его наследия предков – престола, разлучив с женою и детьми, обрекши его на существование без пристанища и на скитание из города в город, не позволяя нигде надолго остановиться.

Причиной этого несостоявшегося брака было, как говорят, с одной стороны – упрямство короля, не желавшего согласиться на то, чтобы моя сестра имела при себе православную часовню, а с другой – неумелость графа Моркова, которому было поручено составление брачного договора и который, желая устранить затруднение, возникающее от одного из существеннейших пунктов договора, откладывал заключение самого договора до последнего момента, а между тем без этого пункта, не принимаемого королем, Императрица Екатерина не давала согласия на брак.

В тот момент, когда пришло распоряжение об отмене предстоящего брака, моя сестра была уже причесана и все ее подруги в сборе – ожидали лишь жениха. Это событие, по словам свидетелей, чуть не стоило жизни Императрице, так как с ней случился апоплексический удар, от которого она не могла уже оправиться.

Мне думается, что мое рождение было для Императрицы Екатерины последним счастливым событием: она желала иметь внука, а я, говорят, был большим и здоровым ребенком, так как даже она, благословляя меня, сказала: «Экий богатырь!»

Слабое состояние ее здоровья не позволяло ей принимать личного участия в обряде крещения, ввиду чего во время крестин она находилась на хорах Царскосельской Придворной церкви. Восприемниками моими были Великий Князь Александр и сестра моя – Александра.

С давних пор существовал обычай определять к каждому из нас, в качестве няньки, по англичанке и по несколько дам, которые должны были в течение всего первого года по очереди находиться при наших кроватях. Ко мне были назначены взятая от генеральши Чичериной шотландка мисс Лайон, а для ночных дежурств – г-жи Синицына и Панаева; кроме них, при мне находились еще четыре горничные и кормилица – крестьянка Московской Славянки.

При жизни Императрицы Екатерины, скончавшейся 6 ноября того же года, мои братья и сестры находились постоянно при ней; таким образом, мы, разлученные с отцом и матерью, оставались на попечении уважаемой и прекрасной женщины, графини Ливен, которую страшно любили и которая всегда была образцом неподкупной правдивости, справедливости и привязанности к своим обязанностям.

По вступлении на престол мой отец утвердил ее в этой должности, которую она и исполняла с примерным усердием. Обязанности же ее при жизни Императрицы были тем более тяжелы, что отношения между сыном и матерью бывали часто натянутыми, а она, находясь постоянно между обеими сторонами, всегда умела выходить с честью из этого трудного положения исключительно благодаря своей незыблемой прямоте и тому доверию, которое она этою прямотою внушала.

6 ноября отец удостоил зачислить меня в Конную гвардию, а братьев моих – во 2-й и 3-й гвардейские полки. По возвращении из Итальянского похода в 1799 г. брат Константин был переведен в Конную гвардию, я же за нее получил 3-й гвардейский полк, который с тех пор навсегда и сохранил за собою.

Впечатление, произведенное на меня этим известием, было так сильно, что оставило в памяти моей живой след о том, каким образом я об этом узнал и как мало был польщен этим назначением.

В Павловске я ожидал однажды отца в нижней комнате, и когда он возвращался, то я вышел навстречу к калитке малого сада у балкона; он же, отворив калитку и сняв шляпу, сказал: «Поздравляю, Николаша, с новым полком: я тебя перевел из Конной гвардии в Измайловский полк, в обмен с братом».

Я об этом упоминаю лишь для того, чтобы показать, насколько то, что льстит или оскорбляет, оставляет в раннем возрасте глубокое впечатление – мне в то время было едва три года!

Вскоре после кончины Императрицы Екатерины ко мне была приставлена в виде старшей вдова полковника госпожа Адлерберг, урожденная Багговут.

Я с сестрою Анною в то время были настолько малы, что не могли сопутствовать Государю ни в поездке его для коронования, ни в его путешествиях, а потому оставались в Петербурге под присмотром обер-шенка Загряжского, где одновременно с сестрою же Анною нам была привита оспа – событие в то время необычайное, совершенно незнакомое в домашнем обиходе.

Оспа у меня была слабая, у сестры же была сильнее, хотя мало оставила следов.

Одновременно с нами также привили оспу сыну и единственной дочери госпожи Адлерберг, сыну Панаева и еще нескольким детям. Так как это происходило в Зимнем дворце и ввиду того, что в то время мы собирались переезжать в Павловск, то нас отделили от прочих и поместили с сестрою в доме Плещеева. Михаил же, родившийся 28 января 1798 года, находился в то время с Дурновым сначала в Мраморном дворце, а затем – в Царском Селе.

Когда мы поправились, нас взяли в Зимний дворец, где я был помещен в верхнем этаже, над комнатами Государя, близ малого садика. События того времени сохранились весьма смутно в моей памяти, и я могу перечислить их лишь без соблюдения последовательности.

Так, помню, что видел Шведского Короля, вышеназванного Густава-Адольфа, в Зимнем дворце, в прежней голубой комнате моей матушки; он мне подарил фарфоровую тарелку с фруктами из бисквита. В другой раз помню, что в Зимнем дворце, в комнате моего отца, видел католических священников в белых одеяниях или куртках и страшно их испугался.

Припоминаю также свадьбу моей сестры Александры в Гатчине с Эрцгерцогом Австрийским, ожидавшим начала церемонии в спальне моей матушки. Императрица, в то время еще Великая Княгиня, Елисавета возила меня на шлейфе своего платья.

Во время венчания по православному обряду я был посажен в кресло на хорах и так как сильно испугался раздавшегося пушечного выстрела, то меня унесли; во время же католического венчания, происходившего в большом верхнем зале, престол был устроен на камине.

Мне помнится, что я видел желтые сапоги гусар венгерской дворянской гвардии. У меня еще сохранилось в памяти смутное представление о лагере Финляндской дивизии, пришедшей на осенние маневры в Гатчину; стрелки были поставлены на передовые линии в лесу; я был этим поражен так же, как и всем порядком лагеря того времени. Помню также, как несли первые штандарты кавалеров Мальтийской гвардии.

То были серебряные орлы, держащие с помощью цепочек малиновую полосу материи с серебряным на ней крестом ордена Св. Иоанна. Во время происходившего на Гатчинском дворе парада отец, бывший на коне, поставил меня к себе на ногу. Однажды, когда я был испуган шумом пикета Конной гвардии, стоявшего в прихожей моей матери в Зимнем дворце, отец мой, проходивший в это время, взял меня на руки и заставил перецеловать весь караул.

Пока я числился в Конной гвардии, носил курточку и панталоны сперва вишневого цвета, потом оранжевого и наконец красного, согласно различным переменам в цветах парадной формы полка. Звезда Св. Андрея и крестик Св. Иоанна были пришиты к платью: при парадной форме лента носилась под курточкой, иногда же – супервест[2]2
  Короткий суконный жилет без воротника, с круглым вырезом для шеи, с вырезами в виде лепестков ниже пояса – часть парадной формы конных гвардейских полков и орденской одежды некоторых орденов.


[Закрыть] Св. Иоанна из золотой парчи с серебряным крестом под обыкновенной детской курточкой.

Отец мой нас нежно любил, и однажды, когда мы приехали в Павловск, я увидел его, идущего ко мне навстречу со знаменем у пояса, которое он мне подарил и которое в то время так именно носили; другой раз обер-шталмейстер граф Ростопчин, от имени отца, подарил мне маленькую золоченую коляску с жокеем и парою шотландских вороных лошадок.

В это время я познакомился с детьми госпожи Адлерберг: дочь ее, Юлия, была 8 годами старше меня, а сыну, Эдуарду, пять лет. Я шел по Зимнему дворцу к моей матушке и там увидел маленького мальчика, поднимавшегося по лестнице на антресоли, которые вели из библиотеки.

Мне хотелось с ним поиграть, но меня заставили продолжать путь; в слезах пришел я к матушке, пожелавшей узнать причину этих слез, – приводят маленького Эдуарда, и наша 25-летняя дружба зародилась в это время. Сестра моя в то же время нашла в лице Юлии подругу, которая 25 лет спустя должна была сделаться гувернанткой моей старшей дочери.

Образ нашей детской жизни был довольно схож с жизнью прочих детей, за исключением этикета, которому тогда придавали необычайную важность. С момента рождения каждого ребенка к нему приставляли английскую бонну, двух дам для ночного дежурства, четырех нянек или горничных, кормилицу, двух камердинеров, двух камер-лакеев, восемь лакеев и восемь истопников.

Во время церемоний крещения вся женская прислуга была одета в фижмы и платья с корсетами, не исключая даже кормилицы. Представьте себе странную фигуру простой русской крестьянки из окрестностей Петербурга в фижмах, в высокой прическе, напомаженную, напудренную и затянутую в корсет до удушия. Тем не менее это находили необходимым.

Лишь при рождении Михаила отец мой освободил этих несчастных от столь смешной пытки. Дежурные дамы находились ночью при детской кроватке, чередуясь между собой в течение лишь первого года, по прошествии которого они присутствовали только днем, на ночь же оставались няньки с одной горничной.

Когда нас возили на прогулку в экипаже, что при жизни Императрицы никогда не случалось без предварительного ее разрешения, а после ее смерти – без позволения графини Ливен, то мы, т. е. я с сестрою, обыкновенно выезжали в полдень; впоследствии, когда сестра стала выезжать одна, я катался вместе с Михаилом.

Наш выезд представлял из себя позолоченную шестиместную карету, которой предшествовали два гвардейских гусара; позднее впереди ехали два вестовых в сопровождении конюшенного офицера с вестовым; два лакея – сзади за каретой. В праздничные дни карета была в семь стекол, т. е. вся прозрачная, кроме спинки.

Две англичанки, с детьми на коленях, занимали заднее сидение, две дежурные дамы помещались против них. Когда госпожа Адлерберг была приставлена ко мне, то она выезжала со мною в сопровождении дежурной дамы.

Ничего не делалось без разрешения часто нас навещавшей графини Ливен. Обедали мы, будучи совсем маленькими, каждый отдельно, с нянькой; позднее же я обедал вместе с сестрою. Обыкновенно это давало повод к частым спорам между детьми и даже между англичанками из-за лучшего куска.

Спали мы на железных кроватях, которые были окружены обычной занавеской; занавески эти так же, как и покрышки кроватей, были из белого канифаса и держались на железных треугольниках таким образом, что ребенку, стоя в кровати, едва представлялось возможным из нее выглядывать; два громадных валика из белой тафты лежали по обоим концам кроватей.

Два волосяных матраса, обтянутых холстом, и третий матрас, обтянутый кожей, да две подушки, набитые перьями, составляли самую постель; одеяло летом было из канифаса, а зимою ватное из белой тафты. Полагался также белый бумажный ночной колпак, которого мы, однако, никогда не надевали, ненавидя его уже в те времена. Ночной костюм, кроме длинной рубашки, наподобие женской, состоял из платья с полудлинными рукавами, застегивавшегося на спине и доходившего до шеи.

Скажу еще несколько слов о занимаемых нами помещениях в Царском Селе. Я помещался с самого дня моего рождения во флигеле, занятом в настоящее время лицеем, в комнате, находившейся против помещения покойной Александры, устроенной не так давно для Императрицы.

Брат мой помещался за мною с противоположной стороны. В Зимнем дворце я занимал все то же помещение, которое занимал Император Александр до своей женитьбы. Оно состояло, если идти от Салтыковского подъезда, из большой прихожей, зала с балконом посередине над подъездом и антресолей в глубине, полукруглое окно которых выходило в сам зал.

Зал этот был оштукатурен, и в нем находились только античные позолоченные стулья да занавеси из малиновой камки, так как он предназначался, в сущности, для игр; комната эта, пока я не научился ходить, была обтянута в нижней части стен так же, как и самый пол, стегаными шерстяными подушками зеленого цвета; позднее эти подушки были сняты.

Стены были покрыты белой камкой с большими разводами и изображениями зверей, стулья – с позолотой, обитые такой же материей; в глубине стоял такой же диван с маленьким полукруглым столом маркетри; две громадные круглые печи занимали два угла, а между окнами помещался стол белого мрамора с позолоченными ножками.

Затем следовала спальня, в глубине которой находился альков; эта часть помещения, украшенная колоннами из искусственного мрамора, была приурочена к помещению в ней кровати, но там я не спал, так как находили, что было слишком жарко от двух печей, занимавших оба угла; между ними, у алькова, крайне узкого, находились два дивана, упиравшиеся в печи; два шкафа в стене алькова помещались в двух углах напротив печей, а рядом со шкафом, стоящим с правой стороны, находилась узкая, одностворчатая дверь, которая вела к известному месту.

Комната была оштукатурена, с богатой живописью фресками в античном вкусе по золоченому фону; такой же был и карниз; паркет великолепного рисунка был сделан из пальмового, розового, красного, черного и другого дерева, в некоторых местах сильно попорченный ружейными прикладами и эспантонами[3]3
  Особого вида офицерскими копьями (от фр. esponton).


[Закрыть] моих старших братьев, – изъян, который Михаил и я с тех пор старались еще усугубить, свалив, конечно, все это на наших братьев.

Два больших трюмо стояли одно против другого, причем одно помещалось между двумя окнами этой комнаты, а другое – между двумя арками алькова. В комнате стоял античный позолоченный диван, крытый зеленой камкой с ярко-зелеными разводами, и огромные стулья со съемными пуховыми подушками.

Диваном, крытым подобной же материей и помещавшимся у левой стены, пользовалась англичанка; перед диваном находился маленький полукруглый столик, украшенный деревянной мозаикой. Два наброска, писанные масляными красками: «Александр у Апеллеса» и тот же «Александр, отвергающий подаваемый ему воином шлем с водой», – висели на боковых стенах один против другого.

Налево под этими набросками находился рисунок карандашом моей матери – белая ваза, под которым висел миниатюрный портрет моего отца. Между окнами помещался белый мраморный стол на ножке из красного дерева, а треугольный красного же дерева стол, находившийся в левом углу комнаты, предназначался для образов; существовал обычай – и я его сохранил для моих детей, – что Императрица дарила каждому новорожденному икону его святого, сделанную по росту ребенка в день его рождения.

За этой комнатой следовала другая, узенькая, в одно окно, по стенам которой стояли большие красного дерева шкафы; в них в прежнее время помещались книги Императора Александра, а сама комната служила ему кабинетом; в глубине этой комнаты находилась лестница, о которой я упоминал выше.

Маленькая одностворчатая дверь вблизи этой лестницы вела в другую, сходную с ней по размерам, комнату, оканчивающуюся большою стеклянною дверью; эти две комнаты предназначались: первая – для дежурной горничной, позднее – для хранения халатов, а вторая была отведена для остальных служащих; для хранения вещей прислуга имела маленькую каморку под этими деревянными лестницами, которые вели к тем же антресолям, как и другая лестница; эти антресоли были расположены над обеими комнатами и находились под помещением госпожи Адлерберг; в них моя англичанка занимала одну часть, а госпожа Адлерберг – другую.

Нас часто посещали доктора: господин Роджерсон, англичанин, доктор Императрицы, господин Рюль, доктор моего отца, господин Блок, другой его доктор, господин Росберг, хирург, господин Эйнброт и прививший нам оспу доктор Голлидей.

Говоря о свадьбе моей сестры Александры, я забыл сказать, что смутно вспоминаю мое прощание с нею в ее комнатах в Гатчине, но не могу припомнить ни ее вида, ни ее лица; с трудом представляю себе лицо моей сестры Елены. То же самое могу сказать и относительно Великой Княгини Анны, первой супруги брата моего Константина, которую припоминаю тоже лишь в редких случаях; так, помню ее во время спуска кораблей «Благодать» и «Св. Анна», из коих спуск первого не удался – событие, наделавшее в то время много шума, в особенности же в моих ушах.

Нас поместили у Императрицы Елисаветы. Бастион Адмиралтейской крепости находился тогда как раз под ее окнами, и когда раздался пушечный выстрел, я с криком бросился на диван; Великая Княгиня Анна старалась, насколько возможно, меня успокоить. Видел я ее на вечере у моей матушки в голубой комнате; я стоял тогда за ее карточным столом.

Это было в один из вечеров, когда мой отец, проходивший всегда через спальню, дверь которой Кутайсов ему открывал с внутренней стороны комнаты, дал мне пачку гравюр, которую он держал под мышкою; гравюры эти представляли нашу армию в прежней форме; фигуры были такие же, как они изображены в коллекции прусской армии времен Фридриха II.

Одно из последних событий этой эпохи, воспоминание о котором будет для меня всегда драгоценным, это удивительное обстоятельство, при котором я познакомился со знаменитым Суворовым. Я находился в Зимнем дворце, в библиотеке моей матери, где увидел оригинальную фигуру, всю увешанную орденами, которых я не знал; эта личность меня поразила. Я его осыпал множеством вопросов, а он стал передо мной на колени и имел терпение все показать и объяснить.

Я видел его потом несколько раз во дворе дворца на парадах, следующим за моим отцом, который шел во главе Конной гвардии. Это повторялось некоторое время каждый день. По окончании парада мой отец свертывал знамя собственноручно. Я помню также несколько не удавшихся парадов. Мой отец несколько раз заставлял проходить неудачно парадировавшую гвардию.

Часть лета мы проводили обыкновенно в Царском Селе. Помню там парад и учение на дворе. Под колоннадой, близ аркад, находился артиллерийский пикет, который шел в караул под начальством офицера; я помню, что присутствовал при его смене; одна батарея была расположена близ спуска к озеру.

Как мне кажется, именно в это время скончалась маленькая Великая Княжна Мария Александровна в новом дворце; я был у нее перед ее смертью один или два раза. Припоминаю также парад Семеновскому полку во время моего пребывания в Петергофе и о происшедшем от удара молнии взрыве порохового погреба в Кронштадте. Когда произошел взрыв, я находился в портретной комнате близ балкона.

Надо думать, что чувство страха или схожее с ним чувство почитания, внушаемое моим отцом женщинам, нас окружавшим, было очень сильно, если память об этом сохранилась во мне до настоящего времени, хотя, как я уже говорил, мы очень любили отца и обращение его с нами было крайне доброе и ласковое, так что впечатление об этом могло быть мне внушено только тем, что я слышал и видел от нас окружавших.

Я не помню времени переезда моего отца в Михайловский дворец; отъезд же нас, детей, последовал несколькими неделями позже, так как наши помещения не были еще окончены. Когда нас туда перевезли, то поместили временно всех вместе, в четвертом этаже, в анфиладе комнат, находившихся на неодинаковом уровне, причем довольно крутые лестницы вели из одной комнаты в другую.

Отец часто приходил нас проведывать, и я очень хорошо помню, что он был чрезвычайно весел. Сестры мои жили рядом с нами, и мы то и дело играли и катались по всем комнатам и лестницам в санях, т. е. на опрокинутых креслах; даже моя матушка принимала участие в этих играх.

Наше помещение находилось над апартаментами отца, рядом с церковью; смежная комната была занята англичанкою Михаила; затем, по порядку, следовала спальня, комната брата, общая столовая и находящаяся непосредственно над спальнею отца и чрезвычайно похожая на нее – моя спальня; рядом с нами помещались сестры, и смежную круглую угловую комнату занимала сестра Анна; за моей спальней находилась темная витая лестница, спускавшаяся в помещение отца.

Помню, что всюду было очень сыро и что на подоконники клали свежеиспеченный хлеб, чтобы уменьшить сырость. Всем было очень скверно и каждый сожалел о своем прежнем помещении в Зимнем дворце.

Само собою разумеется, что все это говорилось шепотом и между собою, но детские уши часто умеют слышать то, чего им знать не следует, и слышат лучше, чем это предполагают. Я помню, что тогда говорили об отводе Зимнего дворца под казарму; это возмущало нас, детей, более всего на свете.

Мы спускались регулярно к отцу в то время, когда он причесывался; это происходило в собственной его опочивальне; он бывал тогда в белом шлафроке и сидел в простенке между окнами. Мой старый Китаев, в форме камер-гусара, был его парикмахером и завивал букли. Нас, т. е. меня, Михаила и Анну, впускали в комнату вместе с англичанками, и отец с удовольствием любовался нами, когда мы играли на ковре, покрывавшем пол этой комнаты.

Как только прическа была окончена, Китаев с шумом закрывал жестяную крышку от пудреницы, помещавшейся близ стула, на котором сидел мой отец, и стул этот отодвигался к камину; это служило сигналом камердинерам, чтобы войти в комнату и его одевать, а нам, – чтобы отправляться к матушке, где мы некоторое время играли перед большим трюмо, стоявшим между окнами, а затем нас посылали играть в парадные комнаты; серебряная балюстрада, украшающая теперь Придворную церковь и окружавшая прежде кровати большой опочивальни, была местом наших встреч, и ее-то мы постоянно избирали для лазания.

Однажды вечером в большой столовой был концерт, во время которого мы находились у матушки и подсматривали в замочную скважину; после же того, как отец ушел, мы, поднявшись к себе, принялись за обычные игры. Михаил, которому тогда было три года, играл в углу один, в стороне от нас; англичанки, удивленные тем, что он не принимает участия в наших играх, обратили на это внимание и задали ему вопрос, что он делает; он, не колеблясь, отвечал: «Я хороню своего отца!»

Как ни малозначащи были такие слова в устах ребенка, они тем не менее испугали нянек. Ему, само собою разумеется, запретили эту игру, но он все-таки продолжал ее, заменяя слово «отец» – «семеновским гренадером». На следующее утро моего отца не стало… То, что я здесь говорю, есть действительный факт.

События этого печального дня сохранились также в моей памяти, как смутный сон. Я был разбужен и увидел перед собою графиню Ливен. Когда же меня одели, то мы заметили в окно на подъемном мосту под церковью караулы, которых не было накануне; тут был весь Семеновский полк в крайне небрежном виде.

Никто из нас не подозревал, что мы лишились отца; нас повели вниз к матушке, и вскоре оттуда мы отправились с нею, сестрами, Михаилом и графиней Ливен в Зимний дворец. Караул вышел во двор Михайловского дворца и отдал честь. Моя мать тотчас же заставила его молчать.

Когда мы были уже в Зимнем дворце и туда вошел, в сопровождении Константина и князя Николая Ивановича Салтыкова, Император Александр, моя матушка лежала в глубине комнаты. Он бросился перед нею на колени, и я еще до сих пор слышу его рыдания… Ему принесли воды, а нас увели.

Для нас было счастьем опять увидеть наши комнаты и, должен сказать по правде, тех деревянных лошадок, которых мы, переезжая в Михайловский дворец, забыли.