Текст книги "Полный курс русской истории Николая Карамзина в одной книге"

Именно в Литве у пана Вишневецкого появился этот беглец из Московии. И Вишневецкий, которому открыли тайну чудесного спасения, якобы поверил в историю, рассказанную беглецом почти на смертном одре. Как особые царские знаки беглец продемонстрировал также какой-то документ, в котором объявлено было, что податель сего спасенный медиком царский сын Дмитрий, и золотой с каменьями крест.

О чудесном беглеце пан рассказал Юрию Мнишку. У Мнишка был холоп, который ходил за Дмитрием, когда тот был нескольких лет от роду. Тот назвал приметы царского сына, которые не были никому известны: бородавки на лице и одна рука короче другой. Приметы совпали. Оба пана решили, что в руках у них истинный наследник Федора.

Далее беглеца стали наставлять, как он может вернуть себе трон. Король Сигизмунд был не столь доверчив и не слишком желал портить отношения с Москвой. Но его удалось убедить как обоим панам, так и Ордену иезуитов, которые видели в беглеце возможность проникновения католической веры в Москву. Так что Сигизмунд назначил претенденту на престол ежегодную выплату в 40 000 золотых. Тот употребил эти деньги на финансирование войска.

Войско он стал набирать там, где вооруженных людей было в избытке, – среди казаков. Одни верили тому, что это настоящий Дмитрий, другие – не верили, но участие в походе прельщало их возможностями хорошо пограбить и повоевать. К тому же это была плата за обиду, когда Москва отвернулась от казаков и сделала вид, что их не существует.

Борису о человеке, именующим себя царевичем Дмитрием, стало известно в январе 1604 года. Борис был в смятении. Он сразу послал узнать, кто может скрываться под именем мертвого царевича и кто в Москве может держать нити заговора. Что это заговор – он не сомневался. Подозревая мать Дмитрия, он велел привезти ее во дворец, но та была удивлена не меньше. Тут Борису и донесли, что царевич – это расстрига Отрепьев. Борис знал свой народ и боялся, что он поверит прелестным письмам, которые в обилии рассылал Самозванец. Поэтому приказал объявить о Гришке подлинную историю. Она и была обнародована, но это не помогло.

Тогда Борис отправил к польским вельможам дядьку Григория Смирного-Отрепьева – и безуспешно. Он послал к донским казакам Хрущева с изложением Гришкиной истории – и это не помогло тоже. Напротив, казаки схватили Хрущева и привели к Самозванцу. Хрущев, просидевший с месяц в цепях, увидел Самозванца, пал на колени и зарыдал. То ли он желал избавиться от цепей, то ли поверил, что царевич действительно воскрес. Про Бориса в казачьем стане говорили одни только гадости, но среди них была мысль, достойная своего времени: Борис – не природный государь.

Сигизмунд все больше впутывался в сложные династические проблемы Москвы. Теперь ему пришлось платить не только Самозванцу, но и казакам, и даже крымскому хану, от которого ожидали деятельного участия в русском походе для возвращения трона природному царевичу. Помощь свою он скрывал. Причина тайны была понятна: это стало бы поводом для войны. Пока Самозванец выступал как частное лицо, мирный договор на 20 лет вперед считался не нарушенным.

Борис со своей стороны тоже боролся с Самозванцем. Он велел патриарху писать грамоты к западным христианам, заверяя клятвой, что Дмитрий мертв.

Тем временем Лжедмитрий собрал войска и двинулся на Москву. В октябре 1604 года войско его перешло границу. Только теперь Годунов опомнился: он стал собирать свои войска, чтобы отразить мятежников. Но было поздно. Народ переходил на сторону Самозванца. Скоро весь юг готов был встать под его знамя. Московские воеводы отступали. Причина была такова: многие подозревали, что Дмитрий мог чудом уцелеть, а вместо него был убит другой ребенок. Они боялись поднять руку на того, кто мог оказаться природным государем!

В 1605 году Годунов поставил во главе войска Василия Шуйского. Это была его роковая ошибка. В первой битве под Севском Шуйскому удалось потеснить Самозванца, Годунов радовался счастливому избавлению. Напрасно. Все больше и больше желающих стекалось в Путивль, чтобы умереть за природного царя. Кромы Шуйскому взять уже не удалось.

Борис в Москве вдруг занемог и скончался от апоплексического удара. Он еще успел благословить сына Федора на царство. Но судьба Федора была предрешена. Если Годунову покорялись, пусть и не любили, в последние пару лет, то его мягкому и наивному сыну никто покоряться не желал. Про Бориса говорили, что Бог сам покарал убийцу Дмитрия, а сидеть на троне его отродью позволить нельзя. Тем не менее народ был приведен к присяге.

Присяга была такова: «Царице Марии и детям ее, Царю Феодору и Ксении, обязываясь страшными клятвами не изменять им, не умышлять на их жизнь и не хотеть на Государство Московское ни бывшего Великого Князя Тверского, слепца Симеона, ни злодея, именующего себя Димитрием; не избегать Царской службы и не бояться в ней ни трудов, ни смерти».

Сам текст присяги вызывал сомнения. Федор удержать бразды правления сам не мог, так что сразу же около него возникли три роковые фигуры: князь Мстиславский, князья Василий и Дмитрий Шуйские. Воеводой назначили Федора Басманова. Однако мужественный воин внезапно перешел на сторону Самозванца. Карамзина эта странность потрясала: был верным, смог разбить Лжедмитрия в начале его похода и вдруг, получив все регалии власти, изменил.

Измена Басманова разом перекроила ход мыслей в войске: оно тоже стало передаваться Самозванцу. Кромские защитники братались с противником и клялись вместе идти отвоевывать Москву для природного царя. Желая подготовить в Москве общественное мнение, Самозванец послал туда двух сановников, Плещеева и Пушкина, чтобы те довели до слуха грамоту ко всем жителям Московии.

«Вы клялися отцу моему, – писал расстрига, – не изменять его детям и потомству во веки веков, но взяли Годунова в Цари. Не упрекаю вас: вы думали, что Борис умертвил меня в летах младенческих; не знали его лукавства и не смели противиться человеку, который уже самовластвовал и в Царствование Феодора Иоанновича, – жаловал и казнил, кого хотел. Им обольщенные, вы не верили, что я, спасенный Богом, иду к вам с любовью и кротостию. Драгоценная кровь лилася… Но жалею о том без гнева: неведение и страх извиняют вас. Уже судьба решилась: города и войско мои. Дерзнете ли на брань междоусобную в угодность Марии Годуновой и сыну ее? Им не жаль России: они не своим, а чужим владеют; упитали кровию землю Северскую и хотят разорения Москвы. Вспомните, что было от Годунова вам, Бояре, Воеводы и все люди знаменитые: сколько опал и бесчестия несносного? А вы, Дворяне и Дети Боярские, чего не претерпели в тягостных службах и в ссылках? А вы, купцы и гости, сколько утеснений имели в торговле и какими неумеренными пошлинами отягощались? Мы же хотим вас жаловать беспримерно: Бояр и всех мужей сановитых честию и новыми отчинами, Дворян и людей приказных милостию, гостей и купцев льготою в непрерывное течение дней мирных и тихих. Дерзнете ли быть непреклонными? Но от нашей Царской руки не избудете: иду и сяду на престоле отца моего; иду с сильным войском, своим и Литовским: ибо не только Россияне, но и чужеземцы охотно жертвуют мне жизнию. Самые неверные Ногаи хотели следовать за мною: я велел им остаться в степях, щадя Россию. Страшитесь гибели, временной и вечной; страшитесь ответа в день суда Божия: смиритесь и немедленно пришлите Митрополитов, Архиепископов, мужей Думных, Больших Дворян и Дьяков, людей воинских и торговых, бить нам челом, как вашему Царю законному».

Народ Московский слушал с благоговением и рассуждал так: «Войско и Бояре поддалися без сомнения не ложному Димитрию. Он приближается к Москве: с кем стоять нам против его силы? с горстию ли беглецов Кромских? с нашими ли старцами, женами и младенцами? и за кого? за ненавистных Годуновых, похитителей державной власти? Для их спасения предадим ли Москву пламени и разорению? Но не спасем ни их, ни себя сопротивлением бесполезным. Следственно не о чем думать: должно прибегнуть к милосердию Димитрия!»

В общем, народ письму поверил. Толпы пошли на Кремль, вытащили из палат жену и детей Бориса, заперли их в Борисовом доме под стражей, а имущество тех, кто был за Годунова, тут же расхитили.

3 июня знатнейшие вельможи явились на поклон к Самозванцу. Он пока что сидел в Туле. Москвичи спустя неделю свершили над Годуновыми свой суд: мать и сына они убили, а Ксению оставили в живых, не лишать ее жизни распорядился сам Лжедмитрий.

ВРЕМЯ СМУТЫ

Царствование Лжедимитрия

1605–1606

Смерть семьи Годуновых Карамзин считал последней страницей истории старой России – с царствования Лжедмитрия, по его мнению, начался отсчет нового времени.

Странный, конечно, отсчет, но в чем-то историк прав: правление Лжедмитрия навсегда изменило Московию. Оно привело к шести годам непрерывной гражданской войны, более известной как Смутное время.

Для народа возвращение природного царя (а народ верил безоговорочно) было реставрацией истинной династии. Когда эта реставрация состоялась, вдруг оказалось, что новый царь принес в замшелую Москву европейские веяния. И то, что не смог сделать Годунов с его школами и закупкой иностранных специалистов, смог этот человек – царского или не царского рода – неважно. Он просто показал, насколько свободнее и солнечнее в Европе.

Москва от этого в ужасе отшатнулась, но будущие русские цари вынуждены были перенимать у Европы то, что прежде считалось грехом и развратом. Очень медленно, шаг за шагом они снова входили со своим народом в семью европейских народов. Войти им удалось только при Петре Великом. Но они старались.

Москва, поверившая в чудесное спасение Дмитрия, ждала его с распростертыми объятьями. Убедившись, что главный враг патриарх Иов смещен со своего поста, а Годуновы обезврежены, Самозванец начал движение из Тулы в Москву. Это было триумфальное шествие. Ни одного другого будущего царя не встречали с такими надеждами и такой трогательной любовью.

«20 Июня, в прекрасный летний день, – пишет Карамзин, – Самозванец вступил в Москву, торжественно и пышно. Впереди Поляки, литаврщики, трубачи, дружина всадников с копьями, пищальники, колесницы, заложенные шестернями, и верховые лошади Царские, богато украшенные; далее барабанщики и полки Россиян, Духовенство с крестами и Лжедимитрий на белом коне, в одежде великолепной, в блестящем ожерелье, ценою в 150 000 червонных: вокруг его 60 Бояр и Князей; за ними дружина Литовская, Немцы, Козаки и стрельцы.

Звонили во все колокола Московские. Улицы были наполнены бесчисленным множеством людей; кровли домов и церквей, башни и стены также усыпаны зрителями. Видя Лжедимитрия, народ падал ниц с восклицанием: «Здравствуй отец наш, Государь и Великий Князь Димитрий Иоаннович, спасенный Богом для нашего благоденствия! Сияй и красуйся, о солнце России!»

Лжедимитрий всех громко приветствовал и называл своими добрыми подданными, веля им встать и молиться за него Богу. Невзирая на то, он еще не верил Москвитянам: ближние чиновники его скакали из улицы в улицу и непрестанно доносили ему о всех движениях народных: все было тихо и радостно.

Но вдруг, когда Лжедимитрий чрез Живой мост и ворота Москворецкие выехал на площадь, сделался страшный вихрь: всадники едва могли усидеть на конях; пыль взвилась столбом и заслепила им глаза, так что Царское шествие остановилось. Сей случай естественный поразил воинов и граждан; они крестились в ужасе, говоря друг другу: «Спаси нас, Господи, от беды! Это худое предзнаменование для России и Димитрия!»

Тут же люди благочестивые были встревожены соблазном: когда расстрига, встреченный Святителями и всем Клиром Московским на лобном месте, сошел с коня, чтобы приложиться к образам, Литовские музыканты играли на трубах и били в бубны, заглушая пение молебна. Увидели и другую непристойность: вступив за Духовенством в Кремль и в Соборную церковь Успения, Лжедимитрий ввел туда и многих иноверцев, Ляхов, Венгров: чего никогда не бывало и что казалось народу осквернением храма. Так расстрига на самом первом шагу изумил столицу легкомысленным неуважением к святыне!..

Оттуда спешил он в церковь Архистратига Михаила, где с видом благоговения преклонился на гроб Иоаннов, лил слезы и сказал: «О родитель любезный! Ты оставил меня в сиротстве и гонении; но святыми твоими молитвами я цел и державствую!» Сие искусное лицедействие было не бесполезно: народ плакал и говорил: «То истинный Димитрий!» Наконец расстрига в чертогах Иоанновых сел на престол Государей Московских».

Впрочем, сразу вводить новые порядки Лжедмитрий побоялся. Он понимал, что московские люди могут возмутиться. Поэтому начал с доброго дела: помилования всех узников и объявления прочих милостей. Пострадавшие при Борисе и даже еще ранее, при Иване, могли возблагодарить его за этот поступок.

Далее Лжедмитрий объявил, что все желающие подать челобитную будут судимы им самим справедливым судом. Отпустил он своей волей и всех иностранцев, которых было немало в его войске. Но тут случился казус: поляки уходить из Москвы не собирались…

Органы управления Московии он постарался привести к европейскому образцу, изменив состав Думы (он ввел туда от духовенства, кроме Патриарха, еще четырех митрополитов, а думцев назвал сенаторами – что выглядело, конечно, забавно, если учесть, каковы были думцы в той Москве, – и увеличил их число до 70). Очевидно, он хотел учредить дееспособный орган, сходный по строению с Сеймом, – другой образец для подражания он вряд ли имел. Для венчания на царство ему требовалось избрать нового Патриарха, и он назначил грека Игнатия, кипрского митрополита, что не посягало на православие, но в то же время греческий изгнанник не держался ничьей стороны.

Для разрешения всех народных сомнений он устроил торжественную встречу со своей «матерью», и эта встреча лишила слухи о самозванстве последней опоры. Мать узнала своего «сына», оба плакали и целовались.

Теперь, когда все было подготовлено, новый правитель назначил день венчания на царство. Обряд прошел по всем правилам, тоже торжественно и душевно, если бы не одна деталь: после его завершения с латинской молитвой выступил иезуит Черниковский. Это была та самая ложка дегтя, которая многим не понравилась.

Новый царь был симпатичным и живым человеком, так он себя и держал, забывая, что лучшей характеристикой русского царя были всегда степенность, отеческая строгость, набожность. Ничего подобного в характере у царя не имелось. Он держался со всеми одинаково, не делал различий по чину и происхождению, и это не могло нравиться русским боярам XVII века, которые держались за свое место так, что бороды трещали.

Что же касается бороды, то бороды новый правитель не имел. А это была страшная крамола. И кафтан на нем был западного образца – легкий, удобный, а не то тяжеленное сооружение, что вменялось носить царям.

Словом, чудесным образом спасенный Дмитрий оказался иноземцем. И если сначала думали, что он отвык на чужбине от русских обычаев, то потом стали поговаривать, что он не желает этих обычаев. «Страстный к обычаям иноземным, – пишет историк, – ветреный Лжедимитрий не думал следовать Русским: желал во всем уподобляться Ляху, в одежде и в прическе, в походке и в телодвижениях; ел телятину, которая считалась у нас заповедным, грешным яством; не мог терпеть бани и никогда не ложился спать после обеда (как издревле делали все Россияне от Венценосца до мещанина), но любил в сие время гулять: украдкою выходил из дворца, один или сам-друг; бегал из места в место, к художникам, золотарям, аптекарям; а Царедворцы, не зная, где Царь, везде искали его с беспокойством и спрашивали о нем на улицах: чему дивились Москвитяне, дотоле видав Государей только в пышности, окруженных на каждом шагу толпою знатных сановников.

Все забавы и склонности Лжедимитриевы казались странными: он любил ездить верхом на диких бешеных жеребцах и собственною рукою, в присутствии двора и народа, бить медведей; сам испытывал новые пушки и стрелял из них в цель с редкою меткостию; сам учил воинов, строил, брал приступом земляные крепости, кидался в свалку и терпел, что иногда толкали его небережно, сшибали с ног, давили – то есть хвалился искусством всадника, зверолова, пушкаря, бойца, забывая достоинство Монарха. Он не помнил сего достоинства и в действиях своего нрава вспыльчивого: за малейшую вину, ошибку, неловкость выходил из себя и бивал, палкою, знатнейших воинских чиновников – а низость в Государе противнее самой жестокости для народа.

Осуждали еще в Самозванце непомерную расточительность: он сыпал деньгами и награждал без ума; давал иноземным музыкантам жалованье, какого не имели и первые Государственные люди; любя роскошь и великолепие, непрестанно покупал, заказывал всякие драгоценные вещи и месяца в три издержал более семи миллионов рублей – а народ не любил расточительности в Государях, ибо страшится налогов. Описывая тогдашний блеск Московского двора, иноземцы с удивлением говорят о Лжедимитриевом престоле, вылитом из чистого золота, обвешенном кистями алмазными и жемчужными, утвержденном внизу на двух серебряных львах и покрытом крестообразно четырьмя богатыми щитами, над коими сиял золотой шар и прекрасный орел из того же металла.

Хотя расстрига ездил всегда верхом, даже в церковь, но имел множество колесниц и саней, окованных серебром, обитых бархатом и соболями; на гордых азиятских его конях седла, узды, стремена блистали золотом, изумрудами и яхонтами; возницы, конюхи Царские одевались как Вельможи.

Не любя голых стен в палатах Кремлевских, находя их печальными и сломав деревянный дворец Борисов как памятник ненавистный, Самозванец построил для себя, ближе к Москве-реке, новый дворец, также деревянный, украсил стены шелковыми персидскими тканями, цветные изразцовые печи серебряными решетками, замки у дверей яркою позолотою, и в удивление Москвитянам пред сим любимым своим жилищем поставил изваянный образ адского стража, медного огромного Цербера, коего три челюсти от легкого прикосновения разверзались и бряцали: «Чем Лжедимитрий, – как сказано в летописи, – предвестил себе жилище в вечности: ад и тьму кромешную!»

Это не нравилось, но народ бы стерпел и такую западную пакость. Но Лжедмитрий собирался жениться. Он обещал, что его невеста, дочь польского магната Марина Мнишек, примет русские обычаи. Но Марина напугала Москву даже больше, чем сам жених. Посольство за ней было отправлено еще в начале его царствования, но Мнишки в Москву не спешили: Юрий требовал денег, и Марина была у него их залогом.

Несчастный Лжедмитрий любил свою невесту истово, он был готов на все. Но когда Сигизмунд стал его упрекать в небрежении словом, в том, что он не желает выдать ему шведских послов, нареченных им мятежниками, царь не сдержался: он дал ясно понять, что на трон он взошел по праву, что он был венчан на царство и что выполнять чужие условия не будет.

Мнишек ждал обещанных ему северских земель, а Марине – Пскова и Новгорода, и только еще одно обещание сдвинуло свадебный торг с мертвой точки. Мнишки отправились медленно к Москве. Тем временем Лждемитрий наивно приблизил к себе Василия Шуйского, он верил, что князь хочет быть ему другом. Князь не хотел. Он распускал слухи, что знает истинное происхождение Дмитрия и что он – Гришка Отрепьев, беглый расстрига. Совсем недавно Шуйский убеждал народ, что Лжедмитрий – истинный царевич. А много лет назад, при Борисе, он с такой же убежденностью рассказывал народу, что видел убитого царевича, который погиб в результате несчастного случая.

Лжедмитрий не замечал хитрости старого князя. Он даже оказал ему благодеяние: снял запрет на брак, установленный Годуновым. И князь женился. Но даже эта милость не укоротила его языка.

Врагом не менее опасным стала для Лжедмитрия и церковь. Цари привыкли обходиться с богатым духовенством кротко, вымаливая у них деньги на нужды отечества. Новый царь просто требовал денег, не объясняя причины и не ползая на коленях. Это было возмутительно. К тому же он всячески судил священников за торговлю в храмах, одним махом выселил всех священников из арбатских и чертопольских домов, поселив там свою охрану, но, кроме всего этого, сделал полную опись монастырского хозяйства по всей стране. И оказалось, что это хозяйство богаче самого государства. Он думал изъять излишки для общего блага, но церковь держалась за имущество мертвой хваткой. Как только иерархам стало понятно, что будут грабить, духовенство увидело в царе не богом данного владыку, а злодея. До этого бы она стерпела бы даже Гришку Отрепьева, так привыкла угождать власти.

А потом 25 апреля 1606 года в Москву торжественно въехал отец Марины. По этому случаю был дан роскошный обед. Мнишек прослезился от пышности, которую увидел. Лжедмитрий радовался и веселился, затеял что-то вроде карнавала. Готовилось бракосочетание.

Марина по соглашению должна была принять хотя бы видимость греческой веры, посещать церкви и следовать обрядам, правда, ей разрешалось также не отказываться от католичества, так постановил патриарх Игнатий, хотя такое предложение возмутило русских иерархов. Они хотели полного перехода полячки в православие.

Марина уже приближалась к Москве. Но если она думала, что окажется во дворце, то вместо дворца сразу попала в монастырь – так по русскому обычаю следовало размещать невест до свадьбы. Горожанам не понравилось, что Марину встречали литаврщики и шум стоял неимоверный, им не понравилась и сама невеста, одетая, как не подобает (русские женщины так не одевались), не понравилось, что Марина ужаснулась перспективой прожить неделю до свадьбы в келье.

Москва вознегодовала, узнав, что будущая царица вместо того, чтобы поститься перед крещением в истинную веру, ест заморские блюда (Лжедмитрий отправил к ней своего повара), а вместо того, чтобы постигать русские молитвы, развлекается кривлянием скоморохов. Шуйский проводил агитацию и настраивал народ против Лжедмитрия. Свадьба должна была стать днем гибели нового царя!

«7 мая, ночью, – рассказывает Карамзин, – невеста вышла из монастыря и при свете двухсот факелов, в колеснице, окруженной телохранителями и Детьми Боярскими, переехала во дворец, где, в следующее утро, совершилось обручение по уставу нашей Церкви и древнему обычаю; но, вопреки сему уставу и сему обычаю, в тот же день, накануне Пятницы и Святого Праздника, совершился и брак: ибо Самозванец не хотел ни одним днем своего счастия жертвовать, как он думал, народному предрассудку.

Невесту для обручения ввели в столовую палату Княгиня Мстиславская и Воевода Сендомирский. Тут присутствовали только ближайшие родственники Мнишковы и чиновники свадебные: Тысяцкий Князь Василий Шуйский, дружки (брат его и Григорий Нагой), свахи и весьма немногие из бояр. Марина, усыпанная алмазами, яхонтами, жемчугом, была в Русском, красном бархатном платье с широкими рукавами и в сафьянных сапогах; на голове ее сиял венец. В таком же платье был и самозванец, также с головы до ног блистая алмазами и всякими каменьями драгоценными. Духовник Царский, Благовещенский Протоиерей, читал молитвы; дружки резали караваи с сырами и разносили ширинки.

Оттуда пошли в Грановитую палату, где находились все Бояре и сановники Двора, знатные Ляхи и Послы Сигизмундовы. Там увидели Россияне важную новость: два престола, один для Самозванца, другой для Марины – и Князь Василий Шуйский сказал ей: «Наияснейшая Великая Государыня, Цесарева Мария Юриевна! Волею Божиею и непобедимого Самодержца, Цесаря и Великого Князя всея России, ты избрана быть его супругою: вступи же на свой Цесарский маестат и властвуй вместе с Государем над нами!»

Она села. Вельможа Михайло Нагой держал пред нею корону Мономахову и диадему. Велели Марине поцеловать их и Духовнику Царскому нести в храм Успения, где уже все изготовили к торжественному обряду, и куда, по разостланным сукнам и бархатам, вел жениха Воевода Сендомирский, а невесту княгиня Мстиславская; впереди шли, сквозь ряды телохранителей и стрельцов, Стольники, Стряпчие, все знатные Ляхи, чиновники свадебные, Князь Василий Голицын с жезлом или скиптром, Басманов с державою; позади Бояре, люди Думные, Дворяне и Дьяки. Народа было множество.

В церкви Марина приложилась к образам – и началося священнодействие, дотоле беспримерное в России: Царское венчание невесты, коим Лжедимитрий хотел удовлетворить ее честолюбию, возвысить ее в глазах Россиян и, может быть, дать ей, в случае своей смерти и неимения детей, право на державство. Среди храма, на возвышенном, так называемом чертожном месте сидели жених, невеста и Патриарх: первый на золотом троне Персидском, вторая на серебряном. Лжедимитрий говорил речь: Патриарх ему ответствовал и с молитвою возложил Животворящий Крест на Марину, бармы, диадему и корону (для чего свахи сняли головной убор или венец невесты). Лики пели многолетие Государю и благоверной Цесареве Марии, которую Патриарх на Литургии украсил цепию Мономаховою, помазал и причастил. Таким образом, дочь Мнишкова, еще не будучи супругою Царя, уже была венчанною Царицею (не имела только Державы и скипетра). Духовенство и Бояре целовали ее руку с обетом верности».

Так состоялось это венчание, которое очень не понравилось московитам. Простая польская панночка (не королевского даже рода) венчалась на царство, не сменив латинской веры. Не понравился народу и последовавший за венчанием праздник по случаю свадьбы. Гремела музыка, устраивались торжественные обеды. Но один вид Марины в царской короне бросал московских жителей в дрожь. Самозванец затевал в ближайшем будущем построить потешную крепость и устроить потешный бой. Марина ворковала над своими нарядами. Оба были счастливы, так счастливы, как только могут быть свободные люди.

Но будущее оказалось суровым. Шуйский взбунтовал Москву. «Положили избыть расстригу и Ляхов, – пишет Карамзин, – не боясь ни клятвопреступления, ни безначалия: ибо Шуйский и друзья его, овладев умами, смело брали на свою душу, именем отечества, Веры, Духовенства, все затруднения людей совестных и смело обещали России Царя лучшего.

Условились в главных мерах. Градские Сотники и Пятидесятники ответствовали за народ, воинские чиновники за воинов, господа за слуг усердных. Богатые Шуйские имели в своем распоряжении несколько тысяч надежных людей, призванных ими в Москву из их собственных владений, будто бы для того, чтобы они видели пышность Царской свадьбы.

Назначили день и час; ждали, готовились – и хотя не было прямых доносов (ибо доносчики страшились, кажется, быть жертвою народной злобы): но какая скромность могла утаить движения заговора, столь многолюдного?»

Признаки заговора были налицо. Самозванцу сообщали, что в Москве происходит что-то нехорошее, но он не верил. Он даже не усилил своей охраны. Мнишек умолял зятя быть осторожнее, тот только отмахнулся. Правда, чтобы успокоить Юрия, он наказал расставить по улицам стрельцов. Но эти меры были недостаточными. Дома поляков уже пометили тайными знаками, а народ ожидал звука набата, вооружаясь, кто чем мог.

На рассвете 17 мая набат зазвучал. Собрался готовый к бойне народ. Шуйский въехал с обнаженным мечом через Спасские ворота в Кремль. За ним хлынула вооруженная толпа. Дворцовая стража была сразу смята. Лжедмитрий отчаянно сражался, но когда попытался спастись бегством, неудачно выпрыгнул из окна и разбился.

Толпа этого только и ждала. Стрельцы едва отбили его, полуживого, и требовали честного суда: рядом жила привезенная в Москву Мария Нагая. Послали за ней и спросили будто бы, сын ли он ей. Мария отреклась (по другому источнику, толпа ничего не спрашивала). С криками толпа бросилась на окровавленного Самозванца и забила его до смерти так, что когда труп показали Марии, та сказала, что, не знает, ее ли это сын – узнать его было невозможно.

Марина же спаслась чудом. Ее в простой одежде московский народ не узнал. Покончив с царем и царицей, народ-богоносец бросился убивать поляков. Врывались в дома, хватали сонных с их постелей, избивали, резали и грабили. Таким было это веселое утро 17 мая, накануне потешного праздника.

Несчастному Мнишку, который был в шоке от этого кошмара, сказали просто: кончилось Царство бродяги. Марину взяли под стражу и держали как пленницу. Мнишку разрешили с ней видеться, но путь к дочери теперь лежал сквозь вооруженный строй москвичей.

Резня остановилась только к полудню. Весь день до вечера русские праздновали свою победу. А потом задумались: кто же будет управлять страной? Сомнений быть не могло: Василий Шуйский, изобличивший измену. Для того, чтобы утверждение нового царя было законным, с тем же вопросом обратились к Думе. Дума без колебаний назвала Шуйского. 19 мая его провозгласили царем. Причем в срочном порядке: патриарха Игнатия сместили, а нового избрать не успели, так что обошлись одними митрополитами и епископами. А телом несчастного царя Дмитрия в конце мая выстрелили из пушки в ту сторону, откуда он въехал в Москву.

Царствование Василия Иоанновича Шуйского

1606–1610

Василий в первую очередь отменил все нововведения Лжедмитрия. Он не видел в них никакого смысла, одну ересь. Своей задачей он считал вернуть все так, как было раньше, то есть до Самозванца.

Другой задачей было, конечно, разобраться с арестантами, а таковых оказалось немало. Вероятно, пытанные узники сообщали теперь странные сведения: и о Дмитрии они знали, что он не царь природный, и замышлял он собрать всех знатных бояр и убить, и вред он желал принести Москве, и Русь он ненавидел лютой ненавистью – чего под пытками не скажешь?

Чтобы успокоить людей, все результаты допросов сразу же были обнародованы. Потом привели народ к присяге, где чаще всего встречается частица «не»: Шуйский не без оснований боялся, что народ, попробовавший крови, усомнится в неприкосновенности жизни богоданного царя.

1 июня его венчали на царство. Обряд был скромным, чтобы в приятную сторону отличаться от недавней латинской пышности. Василий пиров не затевал, денег не раздавал, никаких милостей от него не дождались.

Начались опалы. Шуйский отлично понимал, что врагов у него больше, чем друзей, и поэтому хотел разобраться сразу со всеми, чтобы потом не умереть так, как наивный Самозванец.

Но радости, что справедливость восторжествовала, в столице не было. Дело не в том, что Шуйский был плох. Шуйский был стар. Следовательно, после его смерти встала бы такая же проблема с престолонаследием. Дабы хоть как-то придать торжественность (и справедливость) своему воцарению, Василий приказал перенести мощи царевича Дмитрия из Углича в Москву и выставить для всеобщего обозрения. Он надеялся, что вопрос о царевиче закрыт теперь навсегда.