Текст книги "Полный курс русской истории Николая Карамзина в одной книге"

Между тем в рязанской земле усиливалось недовольство, там за Ляпуновым шли практически все. Москва в отчаянной попытке послала биться с ляпуновцами донских казаков, которых все равно нужно было куда-то деть, чтобы те не бесчинствовали в Москве. Казаки сильно потеснили Ляпунова, но тут пришел с помощью князь Пожарский из Зарайска, патриоты объединились, казаки бежали, и теперь эта возросшая сила, поддержанная самым сильным аргументом того времени – церковью, двинулась на Москву: «Ляпунов из Рязани, Князь Дмитрий Трубецкой из Калуги, Заруцкий из Тулы, Князь Литвинов-Мосальский и Артемий Измайлов из Владимира, Просовецкий из Суздаля, Князь Федор Волконский из Костромы, Иван Волынский из Ярославля, Князь Козловский из Романова, с Дворянами, Детьми Боярскими, стрельцами, гражданами, земледельцами, Татарами и Козаками; были на пути встречаемы жителями с хлебом и солью, иконами и крестами, с усердными кликами и пальбою; шли бодро, но тихо – и сия, вероятно невольная, неминуемая по обстоятельствам медленность имела для Москвы ужасное следствие».

Дума пыталась в отчаянии этот поход остановить, но ополченцы слушались только патриарха Гермогена.

На этом фоне в Москве вспыхнул бунт. Снова резали поляков. Несчастный командир поляков, которому был поручен покой Москвы, не знал, что делать, и велел резать москвичей в ответ. Теперь резня стала всеобщей. Не помог и поспешивший на помощь Маржерет. Резня продолжалась.

Тогда сторонники Сигизмунда применили последнее известное им средство – пожар. Карамзин обвиняет в этом Салтыкова. Но, по сути-то, Салтыков был прав: пожар отвлек москвичей от уничтожения поляков: добро им было дороже. Но даже пожар полностью этой резни не прекратил.

Дума (тут Карамзин именует ее членов изменниками ожесточенными) просила Госевского сжечь Москву. Другого выхода она уже не видела. Полякам идея не нравилась, но и они другого выхода не видели. Начался всемосковский поджог. Все бы, может, и успокоилось, но в этот момент появились ополченцы Ляпунова. Бились теперь не за Москву – за отдельные части Москвы. Но огонь оказался сильнее и русских, и поляков. Москва сгорела. Напрасно Карамзин пишет, что «Ляхи с гордостию победителей возвратились в Китай и Кремль, любоваться зрелищем, ими произведенным; бурным пламенным морем, которое, разливаясь вокруг их, обещало им безопасность, как они думали, не заботясь о дальнейших, вековых следствиях такого дела и презирая месть Россиян».

Поляки были в не меньшем ужасе от огня, чем московские жители. Единственное, что они могли, – укрыться в каменной части города, в Кремле. Несчастная Дума была вместе с ними. Правительство надеялось, что страшный московский народ усмирен, теперь придет Владислав, принеся освобождение от разбойников, мир и покой. Правительство даже лишило сана Гермогена, а на его место поставило патриархом того самого Игнатия, который венчал на царство Лжедмитрия Первого и его красавицу Марину. Гермогена тут же посадили под замок.

Но московский пожар вместо усмирения резни вызвал совершенно обратную реакцию. Ляпуновские и пожарские ополченцы подъезжали к сгоревшим дотла окраинам и клялись, водрузив знамена, «не чтить ни Владислава Царем, ни Бояр Московских Правителями, служить Церкви и Государству до избрания Государя нового, не крамольствовать ни делом, ни словом, – блюсти закон, тишину и братство, ненавидеть единственно врагов отечества, злодеев, изменников, и сражаться с ними усердно».

Московское правительство, которого больше не существовало, сидело среди Москвы, которой больше не существовало, внутри Кремля и среди польского гарнизона. Полки ополченцев обложили эту Москву и закрыли пути продовольствию. Так что неожиданно Кремль оказался в осаде. Из этого своего узилища Госевский тайно высылал людей за продовольствием и слал отчаянные просьбы Сигизмунду дать помощь. А Гермоген слал свои тайные письма: бить ляхов до последнего.

Но и в лагере освободителей не было согласия. В это освободительное движение влились все – и сторонники Владислава, и казаки, преданные «Мариинкину сыну», и ляпуновцы с требованием избрать законного царя всей земли, и просто отчаянные люди, которым было все равно, с кем и за что воевать. И когда речь зашла о выборе единого вождя, это вовсе не удалось. Выбрали сразу троих: Ляпунова, Трубецкого и Заруцкого – так сказать, глав трех партий: за царя, за Маринку, за грабеж. В это движение хотел даже влиться Лев Сапега, но тут уж ему отказали. С Сапегой было все понятно: он воевал только за хорошее жалованье.

Тогда Сапега предложил свои услуги противной стороне. Тем терять было уже нечего, а денег и других несъедобных ценностей в Кремле было много. Госевский выпустил небольшой польский отряд в помощь Сапеге и отправил, усмирить бунтующую страну. Но страна была большая, и усмирить ее Сапега не мог.

Кремлевские сидельцы меж тем наивно радовались, что скоро придет к ним на помощь гетман Жолкевский. Это известие только ожесточило осаждающих, и бедняге Госевскому приходилось выдерживать приступ за приступом, а гетман все не шел. Сигизмунд вроде бы предложил ему управление Москвой и даже Московией, если тот усмирит бунтующий народ. Но гетман не принял предложения. Он ответил Сигизмунду, что теперь уже слишком поздно, и уехал в свои владения. Он больше не хотел связываться ни с королем, ни с русскими.

Так что в Кремле поляки с думцами ждали его помощи совершенно напрасно. Гетман только, точно в насмешку, прислал к ним гонца с пожеланием доброго здоровья. Осажденные с тем же гонцом обвинили его в нарушении клятвы и пригрозили страшным судом и богом. Гетман не ответил.

А Сигизмунд все стоял под Смоленском. Осада ничуть не помогала. Тогда он пошел на решительный приступ. Но и горожане поняли, что это решительный приступ. И они сделали ровно то, что когда-то несчастные немцы Магнуса: когда стало ясно, что стены не выдержат, смоляне взорвали порох, и на воздух взлетел весь тот Смоленск, о котором мечтал король. Выжившие смоляне вместе с воеводой Шеиным попали в плен. Вместо цветущего города королю достались развалины.

Смешно, но Сигизмунд гордился и считал это победой. Героя последнего приступа Потоцкого он хорошо наградил. После этой победы, забыв о всякой Москве и гарнизоне Госевского, Сигизмунд торжественно развернулся и… ушел в Польшу.

На его место двинулся талантливый полководец гетман Ходкевич. Гетмана вызвали из Ливонии, где он успешно бил шведов. Теперь его просили бить русских.

Что же касается короля, 1612 год был для него триумфальным. Он въехал в свою столицу как победитель. Победитель привез с собой (правда, руками гетмана Жолкевского) и полное свидетельство триумфа – семейство Шуйских. Пленников провезли по городу перед глазами любопытной публики. Шляхта глядела на бывшего царя так, как в цирке на забавных обезьянок. Впрочем, представляя Василия, гетман Жолкевский сказал проникновенно, что «самые знаменитейшие Венценосцы не могут назваться счастливыми до конца своей жизни».

Своих пленников он поручил великодушию Сигизмунда. Это великодушие требовалось: Юрий Мнишек откровенно обвинял Василия, что тот погубил его Марину. И он был прав: ее судьба действительно на совести Шуйского. Несчастная Марина, которую сдали приверженцы второго самозванца, находилась в руках Заруцкого. Тот стерег ее и возил за собой, сделав не царицей, а пленницей. Он даже отобрал у Марины ребенка, которого обихаживала какая-то «мамка». Заруцкий, как ему думалось, имел на руках беспроигрышный козырь – царевича Ивана. Но под это знамя почему-то не хотели вставать.

Ляпунов требовал собрания депутатов от всей земли для выборов нового царя. Составленную им уставную грамоту подписали представители со всей земли: в ополчении были и бояре, и дворяне, и жители 25 городов. Ляпунов, правда, в истинно русском царе успел разочароваться. Теперь он думал, что будет лучше взять государя их хорошей христианской страны. Ему казалось, что такая страна – Швеция. Новгородцы думали так же. Они имели на примете сына Карла Девятого.

Так что Ляпунов послал в Новгород своих людей, чтобы договориться с Делагарди о принятии шведского королевича Филиппа. Его посол Бутурлин объяснил Делагарди этот выбор так: «Два бедственные избрания доказали, что подданному нельзя быть у нас Царем благословенным».

Но у Делагарди было свое на уме: он хотел отошедших назад к русским крепостей. Переговорщики возмутились и связались с Ляпуновым. Тот знал, что Делагарди только пробует торговаться. Так что он распорядился «впустить их в Невскую крепость и выдать им несколько тысяч рублей из казны Новогородской, если они поспешат к Москве, чтобы вместе с верными Россиянами очистить ее престол от тени Владиславовой – для Филиппа».

Об этом упущенном шансе Карамзин сожалел: если бы Делагарди «неукоснительно присоединился к нашему войску под столицею, чтобы усилить Ляпунова, разделить с ним славу успеха, истребить Госевского и Сапегу, отразить Ходкевича, восстановить Россию: то венец Мономахов, исторгнутый из рук Литовских, возвратился бы, вероятно, потомству Варяжскому, и брат Густава Адольфа или сам Адольф, в освобожденной Москве законно избранный, законно утвержденный на престоле Великою Думою земскою, включил бы Россию в систему Держав, которые, чрез несколько лет, Вестфальским миром основали равновесие Европы до времен новейших».

Возвращение престола Рюриковичей потомкам Рюрика он считал справедливым. Ведь смогли же варяги успокоить мятежных словен, мерю и весь в IX веке? Смогли бы и в XVII.

Но Делагарди не поспешил. Вместо Москвы он пошел в Новгород. Новгород потомки Рюрика взяли как вражескую крепость. Впрочем, там и битвы особой не было, народ в ужасе кидался в Волхов, спасаясь от пожаров. А потом воевода Одоевский заключил с Делагарди мир. «Да будет Царем и великим Князем Владимирским и Московским сын Короля Шведского, Густав Адольф или Филипп. Новгород целует ему крест в верности и до его прибытия обязывается слушать Военачальника Иакова Делагарди», – так было записано в этом мирном договоре.

И народ привели к присяге. Новгородская Русь признала шведского королевича своим царем. Бутурлин, считая, что теперь все наладится, поспешил с радостным известием в русский лагерь. Но там уже не было Ляпунова. Его предательски убили. В лагере были мятеж и резня. И когда Бутурлин добрался до лагеря, шведский королевич был никому уже больше не нужен.

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ: ОПЫТ САМОДЕРЖАВИЯ

Карамзин не успел дописать своей истории даже до окончания времени Смуты. «И что была тогда Россия? – задавал он последний вопрос и сам на него отвечал: – Вся полуденная беззащитною жертвою грабителей Ногайских и Крымских: пепелищем кровавым, пустынею; вся юго-западная, от Десны до Оки, в руках Ляхов, которые, по убиении Лжедимитрия в Калуге, взяли, разорили верные ему города: Орел, Болхов, Белев, Карачев, Алексин и другие; Астрахань, гнездо мелких самозванцев, как бы отделилась от России и думала существовать в виде особенного Царства, не слушаясь ни Думы Боярской, ни Воевод Московского стана; Шведы, схватив Новгород, убеждениями и силою присвоивали себе наши северо-западные владения, где господствовало безначалие, – где явился еще новый, третий или четвертый Лжедимитрий, достойный предшественников, чтобы прибавить новый стыд к стыду Россиян современных и новыми гнусностями обременить историю, – и где еще держался Лисовский с своими злодейскими шайками. Высланный наконец жителями изо Пскова и не впущенный в крепкий Ивань-город, он взял Вороночь, Красный, Заволочье; нападал на малочисленные отряды Шведов; грабил, где и кого мог. Тихвин, Ладога сдалися Генералу Делагарди на условиях Новогородских; Орешек не сдавался…»

Дальнейшие события Смутного времени показали, что надежда на приглашение царя из чужой земли для XVII столетия была мероприятием бессмысленным. И дело не в том, что Владислав или Филипп были бы плохими царями. Очень может быть, что и нет. Но даже не народ, а сами бояре и еще более православное духовенство такого царя не желали.

Для духовенства иноземный претендент должен был так переменить веру, чтобы сразу стать русским.

Для бояр он должен был так хорошо знать тонкости их происхождения и оказывать такие знаки внимания, как мог делать это только русский.

Для народа призванный чужой царь должен был и выглядеть так, как должен русский царь.

Конечно же, все зарубежные кандидаты этим условиям не отвечали. Московское царство так сильно отличалось от соседних стран, что иностранец в ней остался бы иностранцем. А чужого царя никто иметь не хотел. Его бы ждала та же судьба, что и первого Самозванца.

Ведь по большому счету Лжедмитрий был замечательным царем. Но все его действия оказались для тогдашней Московии неприемлемыми. За века рабства эта страна не могла оценить свободного мышления. Москва была ханжеской, чванливой, очень консервативной землей. Какие-то изменения казались ее насельникам нарушением всех устоев государства, кощунством. Ожидать, что такая страна приняла бы спокойно новые законы или даже хотя бы новую моду в одежде, – наивность. Не приняла бы. Перекроить ее по западному образцу было невозможно. Но и по образцу Орды она тоже жить не хотела, заволжские или крымские или сибирские ханы ей уже казались тогда дикарями. От этой части ордынского наследия она отходила.

Единственный возможный путь лежал через ненасильственное соединение с оторванными когда-то частями единого целого. Ни Швеция, ни Польша такими частями не были. Объединиться она могла, например, при первом сыне Ивана Грозного, став Московской и Литовской Русью. Но что бы это было за объединение? Насколько долговечное? Характер Ивана Ивановича был таков, что жаль мне тогдашней Литвы.

На то, чтобы литовские русские земли соединились с московскими и украинскими, ушли века. Московское царство тогда уже имело новую династию. К XIX веку страна была уже совершенно другой. Карамзину она казалась мощной, способной дать своему народу достойную жизнь. Превращение отсталой Московии в Российскую империю казалось ему огромным завоеванием. Для него это был правильный порядок, правильное течение исторического процесса. И этот правильный процесс направляла и удерживала только твердая власть одного человека – самодержца. Все остальные модели развития он считал губительными. Недаром бунтующие казачьи отряды XVII века он именует конфедератами или республиканцами.

Даже Речь Посполитую он называет Республикой! Нет в ней твердой власти, хотя во главе государства находится король. Не такая это полная и правильная власть, как абсолютная монархия. Но что может дать республика? Плюрализм. А борьба идей автоматически превращается в борьбу людей. И начинается время Смуты.

Эту смуту, но западную, он наблюдал во Франции. Она была отвратительной. Так что не стоит винить первого русского сочинителя романов, что он обратился к истории своей страны и увидел ее с позиции просвещенного абсолютизма. Но, читая его «Историю», об этом забывать не стоит.

Не стоит хотя бы потому, что абсолютная власть в нашей стране уже к концу его XIX столетия стала тормозом для прогресса, а еще позже империя развалилась.

Для XX века абсолютная власть приняла форму диктаторских тоталитарных государств. В одном из них мы имели несчастье родиться. Это государство тоже стремилось принять форму империи. Но и эта империя развалилась. И сегодня на необозримом пространстве бывшего СССР существуют снова отдельные государства, объединить которые в новую империю можно только силой.

Никогда не забывайте, что силой можно создать только то, что в советских учебниках когда-то именовалось «тюрьмой народов».

А Карамзин? Отдадим ему должное. Чужое мнение нужно уметь выслушивать, понимать и уважать.