Текст книги "Ваша жизнь больше не прекрасна"

Внутри иероглифа

Как-то в Рунете наткнулся я на фразу неизвестного мне философа: «Логически рассуждая, – писал он, – смерти следует страшиться только в том случае, если есть возможность пережить ее и подвергнуться некой непостижимой информации». Логически рассуждая, подумал я, это выглядит вполне разумно, хотя, как и все подобные умозаключения, не спасает от надрыва сердца. Выражение же «подвергнуться информации» мне просто понравилось.

Ну и вот что теперь, скажите мне, этот жук, копошащийся в навозной куче мироздания и делающий по ходу свои глобальные выводы? Что мне все это теперь, когда я пережил и подвергся? Нечто подобное я начал чувствовать, говоря по правде, еще в прежней жизни, когда понял, что максимы состариваются быстрее, чем юморески. Но тогда мне казалось это признаком динамики, а вовсе не полетом в пустоту.

Вообще же, сужу хотя бы по Сети, за последние годы многократно выросло число домашних философов – знак болезненный и недобрый, который вряд ли попал в поле зрения голубых очей нашего двуглавого орла. Взгляд этой птички вообще мало приспособлен для созерцания деталей и нюансов, то есть существо для дружеской компании натужное и неинтересное. Ну и ладно, думаю я теперь, пусть себе какает.

Я выскочил от Варгафтика, как вылетел однажды из муравейника, в котором ночью по ошибке пытался найти приют. Тогда я несся с безумной надеждой убежать от муравьев, для которых, в действительности, минут пятнадцать назад стал жилищем. Нынешний бег имел не больше смысла, но я был полон решимости что-нибудь придумать.

С размаху я взял, вероятно, курс не по той лестнице, и скоро оказался в местах мне совершенно незнакомых. Стены в голубых тонах и лампы дневного света, пораженные нервным тиком. Слева был зал фитнес-клуба, из-под дверей которого несло запахом хлорки и кислого пота, справа – касса, где выдавали ж/д и авиабилеты по заказам из Интернета. Кассу я взял на заметку, она сразу вписалась в мои невнятные пока планы побега. Но для начала надо было выбраться из этого тупика. По опыту я знал, что помощи ждать не от кого и выбираться придется самому.

Надо представлять себе наш Дом радио. До Первой мировой японцы начали возводить эту постройку для себя, а завершали ее, по понятным причинам, уже советские конструктивисты. Здание получилось эпохальное, с огромным количеством тупиков и мрачных тайн. Лестницы с одной площадки уходили вверх и вниз и приводили не на разные этажи, а в разные корпуса, обитатели которых часто были друг с другом не знакомы. За долгие годы я так и не приспособился к этому чудовищу, которое будто создано было для оттачивания человеческой интуиции. Потому что иначе выбраться из японского иероглифа, даже превосходно владея русской грамматикой, было невозможно. Странно, что наши доблестные «органы» просмотрели в свое время этот шедевр и не устроили здесь свой штаб. Я думаю, эти лабиринты должны походить на устройство их мозгов.

Ввиду не только вертикального, но и горизонтального цинизма редакция «Скорбного листа» стремительно превращалась в маргинальную. Хотя надобность в ней была огромная: в связи с обилием катастроф и терактов каждый второй день недели объявлялся траурным; если свежий покойник не поспевал, ставили повторы, а также бесконечно гоняли подходящую к любому настроению «Ностальгию».

Варгафтик не обманул, обещая мне свободу, но это была свобода в рамках полной изоляции, если не сказать осады.

Нам выделили комнату в маленьком дворовом флигеле, в который можно было попасть почему-то только через шестнадцатый этаж северного крыла. Этот кардиограммный зигзаг не в силах был одолеть не только, например, меланхоличный Варгафтик, но и техническая модернизация. Коллеги давно уже работали с цифровыми диктофонами и обучились компьютерному монтажу, я же таскался с тяжелым чемоданчиком древнего магнитофона, а приставленный ко мне оператор Зина по-прежнему крутила на радийном столе бобины, отлавливая паузы, вздохи и косноязычие, чтобы потом вырезать их ножницами и склеить концы липкой лентой.

Службе информации также было влом добираться до нашей конуры. Правда, я подозреваю в этом еще и интригу молодых начальников, которые ревновали меня к административному ресурсу в лице Варгафтика и не могли простить, что я дышу в микрофон без их отмашки и изъясняюсь возмутительно старомодным языком, иногда со сложноподчиненными предложениями, в чем они усматривали неизвестно почему сословное высокомерие. Для них образцом стиля были туристические буклеты, соединяющие в себе канцелярский лаконизм и высокопарность: «Воробьевы горы. Здесь Герцен клялся Огареву и наоборот». Или, про последний уход Толстого: «Граф вообще любил путешествовать».

Мне лично эта интрига обходилась довольно дорого. Служба информации каждое утро снабжала сотрудников списком тем и слов, запрещенных к обращению в эфире. С самого начала я позволил себе по этому поводу вольнодумную шутку, и услышал в ответ: «Ах, так?» Запретительные списки приносить перестали, отговариваясь тем, что путь к «скорбящим» им не по уму и не по здоровью. Оставалось самому ходить каждое утро за этой дискриминационной бумажкой, от чего я отказался, обидев их хамским заявлением, что не принадлежу к тем висельникам, которые носят с собой веревку.

Остроту нельзя признать удачной. За нарушения ощутимо штрафовали, выходило, что, пренебрегая, я сам каждый месяц накидывал на себя финансовую удавку. Кроме того, власть, несмотря на вливание молодой крови и новую атрибутику, была дряхлой, без признаков какого-либо энтузиазма. Неудивительно, что ее лишенный вдохновения формализм сопровождался приступами склероза. Никто не в силах был запомнить ежедневных инструкций, и нарушителей отлавливали только по свежему следу. Достаточно было переждать один-два дня, что информированные сотрудники и делали. Но я не хотел участвовать даже в этом пошлом капустнике, вызывая неприязнь испытывавших веселый кураж сослуживцев. Один упрек особенно запомнился мне: «Чего ты статишься?» Глагол неправильно образован, должно быть, от «статуи».

Закончилось тем, что меня уже не вписывали в кляузную докладную, а просто не вычеркивали из нее, отпечатав экземпляры на год вперед с моим единственным именем, к которому добавляли каждый месяц одного или двух рассеянных.

Помню, так я попал в публично поставленную ловушку, когда запрещено было из патриотических соображений называть эквивалентную сумму в долларах. На ТВ устроили шумное ток-шоу: а может быть, за слово «доллар» давать срок? Тогда сколько? И должен ли срок зависеть от названной суммы и менять ли его в случае инфляции и падения курса? Именно в этот момент меня повело в «Ностальгии» упомянуть о том, что в советские времена доллар официально соответствовал нолю целых и какому-то количеству десятых рубля. Самому мне этот ностальгический юмор оценили, конечно, по новому курсу. Что-то я еще напутал, назвав дубликат «Знамени Победы» копией или наоборот и выступив за сохранение в нем символики серпа и молота, в то время как Дума решила уже от нее отказаться.

Кто теперь об этом помнит?

Репутация, однако, складывается не из фактов, а из впечатлений. Впечатление я производил неприятное. Меня перестали понимать даже те, кто любил. Зачем сидеть в яме, которую засыпают штатные могильщики, если можно выйти на свежий воздух и полюбоваться этой работой со стороны? Меня, вероятно, губил педантизм даже при столкновении с обыденными образами: что понимать под «свежим воздухом», и где та «сторона»?

Боль ущемленного звука

До редакции я добрался, преодолев расстояние, которое вознесло бы меня на верхнюю площадку Эйфелевой башни. Не стану напоминать, что меня оно привело только к первому этажу флигеля. Зина ждала, опершись о косяк двери. Поза была не для долгого стояния. Так девушки выходят в условленный час к калитке или провоцируют робкого ухажера на поцелуй. Да и то, вероятно, только в советских фильмах.

– Привет, лапуля! – сказала Зина голосом классически состарившейся и к тому же всю жизнь курившей актрисы.

Я обратил внимание не только на прическу из парикмахерской, белую блузку с рюшечками и плиссированную юбку с тонким витым ремешком, но и на то, что Зина была абсолютно трезвой. Что-то это определенно значило, в глазах у Зины прятался «секретик». Мне не хотелось сразу омрачать ее праздник печальной новостью, поэтому, немного отдышавшись, я спросил в обычной манере:

– Зина, почему такая нарядная? Ужин при свечах?

– Ты все-таки сволочь, Трушкин, – сказала Зина.

Со школьных лет у меня аллергия на обращение по фамилии, только у Зины это и выходило ласково и даже как бы с подтекстом любви.

– Тебе записки, что ли, на столе оставлять, чтобы уберечь от бестактности? У меня завтра день рождения.

– Ну. Да. Так завтра же!

– Завтра проставлюсь, все нажрутся, наутро никто и не вспомнит, какая я была очаровательная. М-м? – Она показательно подняла руки вверх, потом смахнула с груди несуществующую соринку. – Одобряешь, начальник?

– Счастливые вы, женщины! – искренне сказал я.

– Это говоришь ты, забывший о моем дне рождения?

– С вами всегда, говоря экономическим сленгом, ресурс праздника, стоит только открыть косметичку или залезть в шкаф. Мужику для этого надо, по крайней мере, в магазин сбегать, – я лепил банальности, имитируя легкость. Это было все, на что у меня сейчас хватало сил. – А ты небось с утра в парикмахерскую, потом часа четыре с половиной перед зеркалом? Умница! Отлично выглядишь.

– С утра я наждачила, – серьезно промолвила Зина.

О Зине надо сказать. На меня накатил прилив сентиментальности. Всё же мы с ней целую жизнь, можно сказать, прожили, запертые в нашей кабинке, точно космонавты. И ни разу за эти лётные годы она не вызвала у меня настоящего раздражения. Я мысленно оглянулся назад и понял, что случай этот уникальный, и при подведении итогов медная эта мелочь стоила, пожалуй, не меньше чем золотой рубль.

На подоконнике у Зины всегда стояла «маленькая», из которой она время от времени наливала себе рюмочку, протягивая при этом мне кубик брынзы на шпажке или четвертинку бутерброда с красной рыбой: «Подкормись, чтоб не завидовать». На этикетке бутылки красным фломастером было крупно выведено: «Ацетон». Это была наивная маскировка, потому что пристрастие Зины ни для кого не составляло тайны.

Зина была старше меня, уже года три как на пенсии, но в наших темных коридорах, с аккуратными завитками на голове и хореографической фигуркой, ее можно было принять за девочку-подростка. Я сам вызвался взять Зину в свою редакцию, когда ее в очередной раз собирались уволить.

С ней было легко, и пьянство ее было не вызывающее, не утомительное, как если бы она принимала лекарство, приятное к тому же на вкус. Слух у Зины был сверхъестественный, как у кошек или птиц, грацию которых она в себе странным образом совмещала. Она слышала те звуки и шумы, которые обычные люди не слышат, и, по моему разумению, должна была от этого страдать. Небольшие дозы алкоголя только обостряли эту ее способность. Если Зина монтировала без меня, я по пленке мог понять, сколько она к тому времени выпила. При большой «загрузке» она начинала чувствовать такую острую жалость к людям, которая, должно быть, известна сестрам милосердия. Как те умело и осторожно касались израненного тела, так Зина сострадательно и бережно относилась к тому, что ей приходило от человека – к его голосу. Она чувствовала боль ущемленного звука и очень редко прибегала к хирургическим методам. Тогда на пленке оставалось больше, чем обычно, задумчивых пауз и вздохов.

– Лапуля, ты что, не понимаешь? – говорила она, перехватив мой удивленный взгляд. – В фонограмме должен оставаться «воздух». Мы не можем уподобляться молодым жмоткам, у которых люди, из-за их экономии, почти не дышат. Люди дышат, это их отличает от роботов. Вот этот твой кузнец, который ковал ограду для Михайловского сада. Как он замечательно дышит и слегка отхаркивает «р», как будто стесняется. Я заслушалась. У него в легких больше жизни, чем у них в мозгах. Ты мне верь.

Зина родилась в большой семье, за круглым столом которой в огромной гостиной едва умещалось пять поколений.

– Ты только вдумайся! Моя прабабка видела царя, ловила в периодике свежий рассказ Чехова, а под старость чуть было не устроилась домработницей к Алексею Толстому.

Я находил этот перечень довольно печальным. По другим рассказам было известно, что прабабка была человеком образованным, французским и немецким владела «как мы с тобой зубочисткой», на английском и итальянском читала и успела дать правнучке первые уроки скрипки.

О своем счастливом детстве Зина могла рассказывать бесконечно, населенностью и невероятными метаморфозами ее рассказы напоминали мне «Сто лет одиночества»: я так же с удовольствием погружался в эту мифологическую атмосферу и так же быстро терял концы и начала. Например, давно умерший дед, причастный как-то к зарождению отечественной авиации, мог вновь объявиться и вмешаться в событие, которое случилось неделю назад.

Однажды к Зине в какой-то смешанной компании подошел помощник режиссера и пригласил ее попробоваться на «эпизодическую, но ключевую» роль в историческом фильме. Она должна была сыграть парижскую нищенку. В одном из первых эпизодов над ней грубо надсмехается преуспевающий делец, сын барона, успевший погубить свою молодую душу связью с наркомафией и фальшивой любовью актрис. Крупным планом режиссер обещал показать лицо красиво состаренной и глубоко оскорбленной Зины, по которому видно, что та знала успех, выступая танцовщицей в кабаре, знала ласку мужчин, однако судьба в лице богатого любовника обошлась с ней неблагородно, и вот теперь ее, уже неспособную отплясывать канкан, давно забывшую о теплом ночлеге, легко может обидеть несимпатичный нам прожигатель жизни. Поскольку следующее появление героини намечалось только в финале, на первый эпизод делалась большая ставка. Зритель видел лицо Зины, то есть нищенки, и одновременно лицо Мадонны; страдания не ожесточили ее сердце, в ее глазах милосердная улыбка, она горько переживает за тех, кто сбился с пути и не ведает, что в слепоте своей унижает мать.

То, что нищенка приходится матерью распутному герою, мы узнаём, как я сказал, лишь в самом конце, когда герой терпит моральный крах. Умирающий барон-отец приоткрывает сыну тайну его рождения. В средних лет распутнике происходит нравственный переворот, он отыскивает мать в лечебнице для бездомных и узнаёт в ней оскорбленную им нищенку. Со слезами на глазах он шепчет ей слова покаяния и любви, мать не в силах уже ему ответить, но в глазах ее все та же всепрощающая улыбка Мадонны со слезой.

Зина загорелась этой ролью, тем более что в школьном спектакле играла Дюймовочку и мечтала быть актрисой ТЮЗа. Но после пробы она узнала, что в последних кадрах ей предстоит проплыть в открытом гробе в виде покойницы и на лицо ее будут лететь крупные хлопья нетающего снега. Она сообразила, что для такого эффекта ее решили заморозить, то есть на время превратить практически в покойницу. «Иначе как? Во мне же плюс тридцать семь. Снег и начнет таять».

Ночь Зина провела в беспокойстве, представляя себя в гробу, с гипсовой маской снега на лице. Тайно она продышивала в маске отверстие, но режиссер всякий раз останавливал съемку и кричал на нее не хуже чем ее кинематографический сынок в начале сюжета. При следующем дубле Зина задерживала дыхание, сколько было сил, но в конце концов все же попыталась сделать глубокий вдох и – не смогла.

Ее охватила паника. Оказывается, губы, вместо вазелиновой помады, ей намазали специальным клеем. Она поняла, что обречена, что умрет, если сама себя каким-то образом не спасет. Однако тут послышалась музыка, и музыка эта, провожающая ее на кладбище, была такой прекрасной, что Зина на какой-то момент забыла о неудавшемся вдохе. Она узнала Второй концерт Рахманинова. Люди вдоль аллеи провожали ее, как бывшую актрису, аплодисментами. И, что ее особенно потрясло, среди провожавших была вся ее большая семья. Родственники смотрели на Зину с восхищением и размахивали, точно маленькими флажками, контрамарками, в уголке которых было ее фото из школьного альбома.

Зина почувствовала, что не имеет права огорчить семью из-за своей жалкой потребности дышать. Надо было смириться и принять смерть красивой, в расцвете славы. Раз в жизни ей выпало послужить искусству. Про нее узнает весь мир. Статьи будут называться «Ее смерть в искусстве», «До последнего дыхания» или просто «Наша Зина».

Все эти картинки промелькнули в ней мгновенно, но естество, к сожалению, взяло свое: уже в следующий миг Зина страшно закричала, выскочила из-под шелкового покрывала, сбросив иконку, и проснулась в слезах.

Утром она позвонила знакомому помощнику режиссера и без всяких объяснений отказалась от роли. А уже на следующий день, по первому морозцу Зина ехала в Гагры, чтобы среди таких же несчастных, как она (кто же еще едет на юг в декабре?), угомонить, выплакать и развести в молодом вине свою вековечную неудачу.

Велико же было потрясение, когда, вернувшись, она нашла на автоответчике не меньше десяти звонков помощника и даже один звонок самого режиссера. Она понравилась всем, ни о ком другом режиссер не желает слушать, ее портрет висит у него в кабинете. Зину просили откликнуться.

Десятым был звонок режиссера. Он напоминал признание в любви, которое плачущая Зина тут же переписала для своей фонотеки. Среди прочего, режиссер сообщал Зине, что переделал финал. Сын отыщет мать не в лечебнице, а увидит ее на площади, где она будет из платяного мешочка насыпать корм голубям. Они узнают друг друга, сын присядет рядом с матерью. Крупный план: руки их встречаются в мешочке с кормом, сын целует ладонь дающей.

Зина тут же позвонила на студию, где чужой голос сказал ей, что съемки фильма «Врата Петровы» закончены.

– Как он узнал, – плакала Зина, – что я испугалась гроба и заморозки? Ведь я же никому ничего. Тебе первому рассказываю.

– Может быть, он просто сам так решил? – неуверенно сказал я.

– Глупенький ты, – улыбнулась Зина сквозь слезы. – Вот просто так, взял сам и решил? Нет, он смотрел внимательно в мои глаза и все понял.

– Что понял?

– Все!

Она снова принялась рыдать.

– Слушай, ну успокойся. Если ты ему так запала, он тебя снова пригласит.

– Не пригласит. Нужны ему такие старухи с гонором.

– При чем тут гонор? Ты же сама сказала, что он все понял по твоим глазам.

– А этой роли все равно уже не будет.

– Можно подумать, что тебе предлагали сыграть Марию Стюарт, а не парижскую нищенку.

– Какой ты равнодушный, – подняла голову Зина. – Пойми, ведь она же мать.

Немного успокоившись, она стала рассказывать, как отчитал ее за это «фордыбаченье» дед, который, я точно помнил, покинул их лет двадцать назад.

– Ведь я говорил тебе, дочка, – огорчался дед, который, как я заметил, в трудные минуты изъяснялся афоризмами, – держи дверь клетки открытой, птица может вернуться. А ты снова крутанулась так, что только трусики мелькнули.

И он начал набивать трубку, добавляла Зина, всегда набивает трубку, когда злится, хотя давно уже не курит.

– Окстись! – удивлялся я, как всегда не врубаясь в эту ее протяженную сагу, где вчерашний мертвец мог проснуться среди ночи, чтобы принять желудочные капли. – Когда он у тебя умер?

– Какое это имеет значение? – отвечала Зина преувеличенно нормальным, сухим голосом.

Был в Зининой жизни еще один эпизод, про который у меня сведения смутные, хотя она ни от кого не скрывала, что отсидела в свое время срок. Год и восемь месяцев, если не ошибаюсь. Разговор об этом заходил обычно на закате застолья, и у Зины, питающей слабость к законченным сюжетам, первая фраза рассказа всегда звучала одинаково: «Все началось с того, что я живу одна».

На долгую историю сил уже ни у кого не было, слушали невнимательно, Зина обижалась или конфузилась, затаив, однако, печальную мысль о том, что жизнь стала душевно легковесной, и люди в ней похожи на мотыльков, что для людей очень опасно, потому что они не заметят в этом порхающем состоянии надвигающуюся угрозу и обязательно когда-нибудь погибнут. В то, что жизнь представляет собой связный рассказ, который надо дослушать и понять, она была убеждена.

По разговорам я знал, что Зинина отсидка была связана как-то с мутным временем, когда идея проснуться богатым овладела массами. Многие не только поверили в то, что на этот гипнотизерский аттракцион пускают всех желающих, но решили, что лишь денег им для счастья и не хватает. На мой взгляд, это самообольщение, свидетельствующее о метафизической глухоте населения, было, тем не менее, для жителей хрущоб простительно еще более, чем первое. Зина попыталась стать хозяйкой ларька, оказалась в толпе возбужденных предпринимателей, а для того, чтобы понять, как ее там затолкали и подставили, особой фантазии не требуется. Подкручивать своими музыкальными пальцами винтики у весов она была определенно неспособна.

Выходит, семья Зины распалась еще до тюрьмы, и, более того, именно с этим она связывала как-то свою неудачную авантюру. Из родных осталась только старшая сестра, которая жила в Австралии и за что-то была на Зину обижена. Кажется, за то, что та самовольно продала их большую семейную квартиру. Как всегда в таких случаях, экономические резоны переплелись с сентиментальными соображениями, что утяжелило Зинину вину и поставило ее фактически в один ряд с убийцами. Как говорила сама Зина, дело было не столько в неподъемной квартплате и даже не в подержании порядка на нежилых просторах бывшего семейного гнезда, сколько в том, что душа ее не могла справиться с избытком наглядных воспоминаний, по вечерам она скулила, а утром не хотела возвращаться к жизни. Надо было выбирать, и Зина выбрала жизнь.

Но она, вероятно, переоценила свои силы. Сколько я ее помню, Зина только и делала, что собирала мебель, которую в свое время при переезде в новую маленькую квартиру сама раздавала знакомым. Возвратный процесс оказался делом трудным. Одни взяли мебель из сочувствия, да потом и выбросили, другие подарили друзьям, те отвезли ее на дачу, которую впоследствии продали, выбрав эмиграцию, и так далее. Зина плакала и убивалась по своим бюро и шкафчикам, как по живым. Зато каждая находка была счастьем. Первым отыскался диван, и теперь она каждый год отмечала день рождения дивана. Однажды на это мероприятие был приглашен и я.

Последние месяцы шел поиск стульев.

– Какие-нибудь необычные? – интересовался я. – Старый гарнитур?

– Почему? Обычные, – отвечала Зина. – Из сосны. Старенькие только. Дед каждый год их ремонтировал. И уж я их узнаю!

– Зачем тебе это, Зина? – не понимал я. – У тебя в доме и так не протолкнуться.

Зина была уверена, что стулья сохраняют вид и дух тех, кто на них сидел, и упрямо продолжала поиск. Недавно она нашла-таки свои стулья на даче знакомых ее знакомых, они были свалены в сарае, часть уже ушла на растопку. Теперь она готовилась к новому празднику, приводила стулья в порядок, сама их сбивала, подклеивала и наждачила. К этому и относилась ее загадочная для случайного человека фраза.

Я, вероятно, долго молчал. Зина встала передо мной, обняла за голову и поцеловала в угол рта:

– Ты только сильно не расстраивайся.

Мне стало ясно, что о моем превращении уже известно всем, но только никто не произносит вслух, ведут себя как ни в чем не бывало. А может быть, и это мне мнится?

– Почему я должен расстраиваться? – спросил я на всякий случай.

– Ну, это я так, вообще, – сказала Зина. – Все как-то образуется. Бог – не Тимошка, смотрит в окошко.

– Ты в этом уверена?

Зина посмотрела на меня с жалостью.

Это походило на сон. Вообще все, что со мной происходило, выгоднее всего было бы объяснить сном. Так во сне появляется тот, кто может тебе разобрать путаные события, но ты не смеешь его спросить, потому что очевидно, что для него-то самого здесь нет ничего путаного и ты со своим вопросом только попадешь в глупое положение. Почему-то попасть в глупое положение иногда страшнее, чем погибнуть. Особенно во сне. Спросить бы Зину: ну если ты все знаешь, объясни! Что происходит, и какое у этого значение?

Я молчал. Сейчас, сейчас сон кончится. Не надо только спешить. Спешка во сне всегда оставляет осадок в виде невыясненных смыслов. И считать не надо. Магия чисел – совсем уж детские штучки. Надо затаиться, не подталкивать сюжет. Через минуту я проснусь, мы с Зиной вместе посмеемся, и я спрошу, нет ли у нее чего-нибудь доброкачественного в заначке под названием «ацетон»? А Зина мне ответит: «Все давно принесено, начальник».

Но вышло все не так.