Текст книги "Пират Ее Величества"

12

Дрейк захотел было забраться в Мадрид, понюхать, чем дышит новоиспечённая столица величайшей империи шестнадцатого века. Но тогда, чтобы успеть в бухту Виго к назначенному сроку, следовало с мулов пересесть на резвых скакунов – а по испанским дорогам не ездят на лошадях все, кто того ни пожелает. Небогатые чужестранцы на дорогих лошадях – это само по себе уж подозрительно!

И они решили идти на прежнюю столицу Испании, разжалованный из этого звания десять лет назад Вальядолид и попутно, сразу после Вальядолида, без всяких крюков, на Медину-дель-Кампо («Город в поле»), главную ярмарку Испании.

Первая половина пути была трудной оттого, что крутые тропки по угрюмым, безжизненным и как бы пеплом присыпанным красно-серым горам все силы отнимали. Мулы временами идти отказывались. Но зато ни разу не оступились, даже на самых, казалось, непроходимых тропках. Фёдор успел если и не полюбить, то привязаться к своему черноватому Ушастику. Безропотному, работящему и самоотверженному – ну совсем как российский мужик… Он тайком баловал своего Ушастика: приберегал для него палки сахарного тростника, отделяя их от своей доли, не мешал пощипать травку вдоль пути – известно ведь уже, что нагонит, нам ведь тоже свеженького хочется. И Ушастик его полюбил. На ночёвках он подходил к сидящему на земле хозяину, клал бархатистую морду ему на плечо, прижимался ухом к уху, закрывал глаза и стоял недвижно, пока не отгонят.

Но в Вальядолиде на Дрейка и Фёдора обрушилась беда!

Наряд стражников – четверо всадников в жёстких чёрных шляпах с заломленными полями – остановил их, развернул ковёр и нашёл… Что в нелепом узоре ковра… зашифрованы предательские сообщения для английских шпионов!

Мороз прошёл по коже Федьки, едва он понял, в чём их заподозрили. Ведь теперь потребуют расшифровать записи на ковре, а поскольку никаких там записей нет – станут пытать… Изувечат… А потом убьют.

Дрейк, угрюмо глядя на стражников, сказал, почти не двигая губами:

– Вот ни черта на свете не боюсь, только испанской тюрьмы. Это уже давно. Видел побывавших там англичан – и всё! Я решил тогда же: лучше смерть в схватке, чем их тюрьма.

– Я так же, – твёрдо сказал Федька. Ему было не страшно. Ему было до острой боли печально. И жить почти не начал, а уж конец. Ну что ж делать, такая судьба.

– Эй вы! Говорить только по-испански! Впредь за каждое слово на ваших языках – по удару хлыстом! – зарычал старший наряда.

«Ну уж нет. Буду лучше молчать!» – подумал Федька, поднял глаза на своего капитана и понял: Дрейк принял такое же решение…

Им связали руки, поводья каждого мула привязали к правому стремени одного из стражников и повлекли пленных (или арестованных?) в город – до него было миль пять.

В Вальядолиде их доставили прямиком в полицейскую управу. Было время послеобеденной сиесты. Офицер, дежуривший в то время, скучливо удил мух из чернильницы и раскладывал на просушку в ровный ряд.

– Еретики? Хо, ещё и шпионы? А ну-ка, где этот ковёр? Это? Да нет, у моего тестя точь-в-точь такой же висит. Только на нём мастера поэкономили – бахрому не подшили. Откуда везёте? Ну правильно, вот и тесть в Барселоне купил. На улице… Нет, не помню, на какой улице. Так зачем он вам-то?

– Во-первых, сеньор рехидор, я не еретик, а добрый католик, в Плимуте все знают, что мне пришлось и скрываться от нынешних властей. И мы приехали в Испанию не шпионить, а поклониться праху апостола Божия святого Иакова Компостельского.

– Славное имя! А кто может подтвердить, что вы там были и что действительно молились?

– Да много кто! Мы ж на постоялых дворах ночевали, нас там все видели, а поскольку мы иностранцы, многие, уверен, запомнили.

– Ну среди паломников всегда много иностранцев.

– Тогда уж и не знаю, чем доказывать…

– Ладно. Мы уклонились от главного. Зачем вам именно этот ковёр?

– Во-первых, – медленно и как бы с жалостью к полицейским, которым приходится растолковывать очевидное, начал Фрэнсис, – на нём единственное в своём роде сочетание растительных и животных мотивов. Одно это делает ковёр ценным для понимающего человека. Во-вторых, блеклые тона создают иллюзию значительной древности изделия. На деле это не так, ковёр вполне современный. Но понять это сможет только понимающий все тонкости ковроткачества человек. А любому человеку, хоть и вас взять, ковёр покажется трёхсотлетним. Наконец, в-третьих, бахрома. Вот у вашего ковра бахромы нет, говорите? И это не случайно. Присмотритесь к форме узла на кисти. Это еврейский узел! А найдите мне нынче на любом рынке Испанского королевства современное изделие с еврейскими узлами! Ни в Мадриде, ни даже в Медина-дель-Кампо, уверяю вас!

– И что, у вас много ковров? – спросил офицер.

– Нет, пока всего лишь шестнадцать, считая вот этот. Но у меня имеется богатый дядя семидесяти семи лет. Я – наследник. И как получу наследство – отправлю этого молодого человека в Грецию и Турцию. Проинструктирую его – и он купит дюжину подлинных персидских ковров и парочку болгарских – знаете, таких пёстрых, крестьянских…

Подавленные стражники молчали. Только Дрейк разливался соловьём. Фёдор тоже онемел от изумления. Такие познания, такая уверенность… Откуда это? Ни разу прежде Дрейк не проявлял ни малейшего интереса к коврам…

Их отпустили. И первое, что Фёдор сказал, выехав за ворота полицейской управы Вальядолида, – это:

– Мистер Дрейк! Я и не подозревал, что вы такой знаток ковров!

– Ха-ха-ха! Тэд, я тоже ещё два часа назад этого не подозревал!

– Так откуда всё, что вы им говорили?

– Честно?

– Конечно!

– Жить очень захотелось – вот откуда. Признаться, я уже ничегошеньки не помню из того, что я им там рассказывал. Поэтому, если они нас сцапают вторично и потребуют повторить рассказ, – я засыплюсь и нас вздёрнут как шпионов. Притом не рядовых, а особо опасных, сумевших даже стражников одурачить…

После этого оба наших путника решили, что ничего с ними страшного не будет, ибо их Господь хранит. И поехали по сухим степям Кастилии, спеша в свою землю, соскучившись по нормальной жизни, в которой у каждого есть хоть какие-то права…

В пути Дрейк начал подробно рассказывать Фёдору про свою прошлую жизнь, начиная с самого детства. Времени у них было более чем достаточно. Фёдор жадно слушал, потому что этот бесконечный рассказ приоткрывал ему что-то такое в английской жизни, чего толком и не объяснишь. Жизнь эта, так недавно ещё чуждая и загадочная, делалась понятной и даже чуточку своей.

Федька подумал: «Вот теперь уж всё. В Россию уж не попасть, да если и попаду, меня ж замучают, как беглеца и изменника. А если и не замучают – сам жить там не смогу. Это же, как Испания. Туда не шагни, сюда не дохни. Дьяки приказные свирепствуют. По всякому пустяку порки. Нет, я уж приотвык. А к российской жизни большую привычку иметь надобно, тогда лучше и жизни нет. А я отвык… Надо в английскую жизнь вживаться, вкореняться…»

Поэтому слушал он завороженно, а Дрейку именно такой и нужен был слушатель. Фрэнсис сверял свою жизнь, не безоблачную, со здешней. Выверял свой выбор. «Сатана – враг духовный, а Испания – враг телесный!» Именно так. Испанцы народ неплохой, но Испания как способ жизни должна быть сокрушена и вычеркнута из истории…

Глава 5. Девонширский прецизионист, или В начале было дело

1

Быть приглашённым к столу местного лендлорда – хозяина всех земель в округе – высокая честь. А уж если местный лендлорд имеет звучный титул!

В замке Тейвисток, родовом гнезде герцогов Бедфордских, крупнейших помещиков Юго-Западной Англии, столовая – вытянутое в длину помещение с тремя рядами столов – главным и двумя – у стен. Ну стены, как водится, обшиты чёрным дубом, на стенах – галерея фамильных портретов. Мрачновато.

Но дуб не с самого начала был чёрным. При Генрихе Восьмом столовую обшили свежим, зеленоватым дубом. Витражи были непотускневшими, зеркала в простенках – тоже. Галерея фамильных портретов была вдвое короче. Но столы – самый длинный на семьдесят семь персон – стояли так же.

Столы при стенах были назначены: один для приближённых челядинцев, один – для приглашенных низкого звания, самый большой – для вассалов и соседей-помещиков. Наконец, в конце зала, дальнем от кухни, пол на одну ступеньку был повыше, чем в остальной части. На возвышении стоял стол на двадцать персон, для хозяина и его семьи. Наконец, для музыкантов были сделаны хоры, как в соборе.

Фрэнсис Дрейк был сыном небогатого арендатора, одним из тысяч.

А, ну понятно, – скажете вы. Сто раз читали, как это: «Трудное, полуголодное детство; горечь при виде того, как богатые и знатные, никаких заслуг, кроме происхождения, не имеющие, получают всё и сразу – а его отец дни напролёт трудится за медные гроши… Эти, типичные для позднего феодализма, жизненные условия, с одной стороны, рано пробудили в любознательном мальчике классовое чутьё, ненависть к богатеям и понимание своего единства с угнетёнными».

Да нет. Всё было вовсе не так. А как тогда? А вот как.

Начнём с того, что отец Фрэнсиса, Эдмунд Дрейк, бедным фермером не был, при всём своём малоземелье. Богатым – тоже. Он вообще фермером не был. Хотя и унаследовал от отца арендные права на фермочку – пожалуй, вернее было б сказать: приусадебный участок, – в Краундейле, что под Тейвистоком. Так что дом под соломенной бурой крышей стал «родовым гнездом» Фрэнсиса.

Кстати, сын бедного арендатора, каких у лорда Джона Рассела были даже не десятки, а тысячи, почему-то стал крестником могущественного лендлорда. А? Что-то не вписывается в схему? Ну да, никак не вписывается. А сюда надо добавить ещё и то, что Джон Рассел, маркиз Тейвисток, почитал за честь для себя принимать в своём доме «бедного арендатора», и сажать его при этом за свой стол – тот, что на возвышении. Не за тот, что для челяди, не за тот, что для приглашённых низкого звания, и даже не за стол для соседей-помещиков, – а за свой выщербленный старый стол, за которым случалось сиживать и королю Генриху Восьмому, и великому мятежнику, герцогу Нортумберлендскому, и иным знатнейшим людям…

Да почему? Чего ради одному из многоголового стада арендаторов, вовсе не знатному, – такая честь?

2

Всё дело в том, что Эдмунд Дрейк был и небогат, и незнатен, но популярен, а в своём родном Девоншире, пожалуй, его считали знаменитостью. Он был протестантским пастором, да ещё и не рядовым. Непреклонный, твёрдый, знаток Священного Писания… Его называли «одним из столпов веры» и «светочем, освещающим верные пути другим людям». Поэтому лорд Рассел считал честью для себя оказывать покровительство Эдмунду Дрейку и не скрывал того, что считал лестным для себя и для своих домашних сидеть за одним столом и есть с одного блюда со «столпом и светочем».

И могущественный лорд, конечно, охотно бы сделал всё, что потребуется, чтобы все многочисленные потомки пастора Дрейка были пристроены. Но…

Но помешало… Усердие короля! Его величество Эдуард Шестой не был великим королём, как его отец. У него не было ловкости, позволявшей Генриху Восьмому заработать титул «защитника веры» у папы римского, а через год отречься от католичества и объявить себя главой англиканской церкви. Король Эдуард был ревностным протестантом и в 1549 году, в полном соответствии с буквой протестантской религии, запретил почитание католических святых и поклонение иконам. Как это всегда бывает, перегиб вызвал обратную реакцию. Множество людей сохраняли в душе приверженность к старой вере или, по крайней мере, привычку к её ритуалам. Отмену культа святых народ воспринял как отнятие у него проверенных заступников. К этому прибавился протест крестьян против захвата общинных земель помещиками, которые нашли овцеводство куда более выгодным (шерсть шла на экспорт), чем земледелие или животноводство молочного направления.

Началось крестьянское восстание, лендлорды из отдаленных поместий съехались в города, но и там было небезопасно, пришлось бежать в Лондон.

3

А хуже всего было тем, кто популярен в протестантских кругах, но не могуществен. Их отлавливали как зверей. Им пришлось бежать, бросивши всё. При этом нередко один бежал из Бристоля в Халл – а другой из Халла в Бристоль: ведь ни радиовещания, ни телевидения, ни хотя бы фотографии не было, и известность большинства известных людей была местной. А защитникам старой веры было важно, чтобы популярные среди еретиков личности исчезли из тех мест, где они были популярны. Чтобы обезглавить ересь.

А «столп веры и светоч знаний» мистер Эдмунд Дрейк был весьма популярен. И его положение осложнено было близостью к сэру Джону Расселу. Сам лендлорд уехал в Лондон, а его друзей, слуг и вассалов, если они не успели удрать, обозлённые крестьяне ловили и вешали, на ветках деревьев или временно свободных казённых виселицах – благо они в том веке, и даже много позднее, торчали на каждом перекрёстке дорог, на каждой рыночной площади и рядом с ратушами городов. Так вот, в дни восстания свободных виселиц не осталось, а на иных вешали по двое и даже по трое на крюк! Ещё и деревья разукрасили трупами, и с зубцов городских стен свисали казнённые…

А знаток Писания мистер Эдмунд Дрейк был англиканин. В отличие от католиков, у англикан (как и у других протестантов) мирянам позволялось – и более того, с них требовалось – читать Библию. Первая книга, отпечатанная массовым тиражом по-английски, была именно Библия. И переиздавали её ежегодно, цель была ясна: дать Библию каждой семье и сверх того обеспечить Библиями находящихся вдали от дома – в море, в дороге, в гостиницах, тюрьмах, больницах и казармах.

Но без уверенного в себе руководителя было крайне сложно в повседневной жизни черпать указания в древней книге, повествующей об иной жизни…

Честно говоря, такого отцы Реформации не ожидали и вовсе не этого хотели – но, когда появилось Писание на родном языке, многие в пастве усомнились в богодуховенности этой Книги. И даже, страшно сказать, в христианстве вообще.

Так что протестантам куда нужнее был пастор, пастырь, ведущий в житейском море, тот, на кого можно было бы переложить бремя сомнений. Эдмунд Дрейк – плотный, громкоголосый, самим обликом своим излучавший уверенность, был именно того типа пастырем своего стада, каких более всего ненавидели и боялись паписты. На их тайных совещаниях, предшествовавших восстанию, проходивших в неприступных замках вельмож-северян, оставшихся неколебимо верными старой вере, имя мистера Эдмунда Дрейка называлось в ряду смутьянов, подлежащих «радикальному обезвреживанию» в первую очередь. Там также говорилось, что не будь таких активистов протестантства, мутящих мозги народу, ересь сама собой захлебнулась бы и отмерла. Отпала бы от здорового тела английского народа, как отпадают коросты у излеченного!

При этом «радикальное обезвреживание» вовсе не обязательно означало убийство. Нет, что вы! Вырвать язык, осквернявший свежий британский воздух еретическими словесами, отрубить руки, чтоб не писали ереси, и выколоть глаза, через которые входила в мозг ересь. И довольно. Пусть живет, милостью бывших прихожан или случайных прохожих – ежели прихожане поостерегутся попасть на заметку к священнику.

Ведь на тех тайных совещаниях говорилось также, что так основательно засорены нравы и головы англичан, что придется после победы вводить непривычную для страны, но неплохо зарекомендовавшую себя в тех державах, где она действует уже давно, инквизицию. Без неё, без кровавой прополки, не обойтись – иначе благих плодов не видать! Земля, где короли оступаются в ересь сами, движимые похотью, нуждается в плодоносном кровавом дожде!

Но именно потому и сложно было обезвредить вождей и руководителей еретиков, что они были популярны. Ну да, лица и имена их известны каждому. Зато нужны они тоже каждому еретику. И поэтому прячут их все, защищают все…

4

Пуритане – крайние течения, из протестантов протестанты, так сказать, – в шестнадцатом веке чаще называли себя «прецизионистами», то есть сторонниками точного и неукоснительного следования Священному Писанию даже в быту. Поэтому они часто обращались к текстам Библии, в них искали ответы на все свои вопросы. Ведь христианин в точном смысле этого слова – он же раб Божий, а не раб церкви! И руководствоваться ему надлежит не поповскими измышлениями, не ими сочинёнными «священными преданиями», а исключительно Библией, ибо она есть слово Божие, не искаженное людьми!

В возвращении к истинному, первоначальному смыслу христианства и видели смысл Реформации, предпринятой вождями их предшествовавшего поколения, «прецизионисты».

Но это, конечно, было очень непросто – извлекать злободневный смысл из трёхтысячелетней давности текстов. И особенно для людей, которые ещё только начали читать свои Библии на своем языке, ещё и с самим слогом Писания малознакомых.

Поэтому-то так много в их повседневной жизни значили сведущие люди, которые умели (и смели!) переводить Библию на сегодняшний язык, превращать величественные, медью звучащие словеса в живые, горячие.

А мистер Эдмунд Дрейк как раз и был таким человеком, который мог на любой житейский случай найти в Писании точно его объясняющее место – или, что посложнее будет, найти место вовсе не о том и истолковать его так, что ну точно про твое дело, и всё ясно! Так что без этого пастора сотни людей переставали понимать свою религию, теряли веру в правильность и нравственность своих поступков и помыслов и так далее. Поэтому понятно, что паписты в Девоншире считали пастора Дрейка даже не в первом десятке своих врагов, а в первой тройке.

И потому же по самому, всегда находился кто-то, кто извещал пастора об опасности!

Сначала пастор укрылся в Плимуте, в доме давнего друга и, можно сказать, почитателя, Вильяма Хоукин за-старшего – многогрешного, но искренне стремящегося к добру не меньше, чем к прибыли, мореплавателя и воина, судовладельца и домовладельца. Хоукинз заработал богатство, связи и почёт в морях и в боях. Человек известный – в любой энциклопедии есть о нём статья: «Основоположник систематической работорговли» – «торговли чёрным деревом», как её цинично называли на лондонской бирже. Да-да, именно он привёз из Африки в Новый Свет первую партию чернокожих невольников на продажу!

Вот в его-то просторном и надёжном каменном доме и поселились Дрейки.

Глава 6. Непреклонный малыш

1

В Плимуте четырёхлетний Фрэнсис впервые увидел море. И сразу же в нём пробудилось желание плавать, видеть этот сине-зелёный простор не с берега…

И малец стал пропадать на берегу и клянчить у рыбаков позволения поплавать на челне, ну хоть немножечко. Рыбаков это потешало: головастый, толстый мальчишка, рыжий и круглолицый, совсем маленький – а плавать ему охота, видите ли!

И ему давали челн, задерживаясь на берегу, чтобы присмотреть за ним, да заодно и развлечься, посмеяться после тяжёлого утра, начатого ещё до рассвета выходом в море. Но особенно смеяться было и не над чем: малец с пары уроков усвоил навыки гребли, – а силы у него в руках было… ну, как у десятилетнего. И через месяц он если чем и был озабочен в те минуты, что сидел на вёслах, то уж не тем, как грести, как лодку развернуть и прочими элементарными вещами, – а заботами вполне взрослыми, почти профессиональными: как не допустить, чтобы при гребке брызги тебя замочили, как лихо развернуться почти на месте, как обхватить веретено весла ручонками так, чтобы мозолей не натереть.

И надобно вам сказать, что малец с лёту усваивал всё, что до морского дела касается!

В пять лет он уже знал не меньше десятка верных примет порчи погоды и по направлению ветра мог сказать, будет ночью ветер или нет.

От набережной он доплывал до островка Св. Николая, как известно, покровителя моряков. (Согласно житию его, святой угодник Николай, будучи епископом Мир Ликийских, спасал своих прихожан от смерти, в голодный год плавая за хлебом по морю – видимо, в Египет.) Сейчас на этом островке стоит спиной к родине, лицом к Новому Свету, зелёная от морской влаги статуя адмирала Дрейка.

Сэр Фрэнсис изваян во весь рост, в парадной форме, с подзорной трубой в опущенной левой руке – и глядит точно на Панамский перешеек, по азимуту!

В Плимуте Дрейкам было хорошо. Но волнения не утихали, и через два года им пришлось бежать снова, теперь уж вовсе далеко от дома, от родного Девоншира – в Чатам.

Там, в тридцати милях ниже Лондона, близ устья Темзы, все жители твёрдо стояли за Реформацию. Да иначе и могло ли быть-то? Город – главная военно-морская база Англии – жил не торговлей, как Плимут, а войной с католическими странами. В торговле важно сохранять хорошие отношения и с иноверцами, и с чужеземцами, и хоть с самим Князем Тьмы. А война – совсем иное дело: тут чётко видно, кто друг, кто враг, кто союзник, а кто так, никакой, нейтрал.

В Чатаме были большие доки, построенные Генрихом Восьмым (правда, при Эдуарде Шестом и Кровавой Мэри запущенные), флотский арсенал и мануфактура парусной оснастки.

Пузатый весельчак, неуёмный гуляка, обжора и пьяница, которого в его королевстве очень мало кто мог бы перепить или обставить в еде, многожёнец Генрих Восьмой оставил по себе сложную память. Но основы грядущего могущества Англии были заложены именно при нём. Шесть раз только официально венчавшийся, Генрих был отцом всех троих монархов, при которых протекла жизнь Фрэнсиса Дрейка.

И он, ко всему, положил начало Реформации в Англии. Так что в Чатаме её было не поколебать! Ведь город процветал от войны, а война с католическим миром обещала быть вечной, как другая война за веру, ведущаяся по крайней мере с Первого крестового похода – то есть с 1096 года.

В Чатаме рыбаков было мало, а выклянчить шлюпку или хотя бы четырёхвесельный ялик на королевском корабле шестилетке не удавалось. Даже на час. И пришлось Фрэнсису преодолевать не лобовой ветер, не волны, а грамматику и арифметику. Отец сам занимался с ним. Педагогический приём был один, но действенный: пока намеченный урок не усвоен, обеда не будет, пусть даже всё льдом покроется, что мать приготовила!

Вот к чтению Фрэнсиса приохотить не удалось. Что велят – то прочитает, а сверх того – ни строки! Зато с восьми лет Фрэнсис начал учить языки. Латынь, французский, испанский…

Но плавать по морю – то, чего он хотел больше, чем чего бы то ни было другого, – не часто удавалось. Но Фрэнсис уже объявил родителям, что хочет быть моряком! Вот только вырастет, чтобы вровень с другими доставать до рей, до штурвала, тягать концы бегучего такелажа, ну и делать всё прочее…

Отец пожал плечами и сказал: «Можешь. Если уж хочешь».

Это он уже давно понял: если Фрэнсис чего захочет – запрещать без толку. Можно переубедить, да и то непросто. А если некогда или устал – лучше уж согласиться с упрямым, пуще взрослого, мальцом и обдумывать, как свести к минимуму грядущий вред от его очередной выдумки.

В Чатаме Дрейкам приходилось туговато. Друзья Хоукинза, арматоры (судовладельцы), ревностные протестанты, дали приют растущей семье. Но королевой стала Мария, старшая дочь великого короля Генриха Восьмого от первой жены, не любимой им испанской принцессы Екатерины Арагонской. С нею Генрих прожил полтора десятка лет, из которых почти все годы неустанно хлопотал о разводе. Но… Браки совершаются на небесах, а уж браки королей – тем более. Поэтому развод Генриху мог разрешить только папа римский, лично, и никто иной в мире. А главы церкви, что один, что другой, не внимали доводам широкосердечного Генриха о том, что Бог не мог поощрять союз с чужой, холодной, нелюбимой и нелюбящей, и вообще не способной любить женщиной. Увы! Папы римские хладнокровно просчитывали ситуацию: из династического союза Испании с Англией для Святейшего престола многие и многие выгоды проистекают. Говоря кратко – из этого проистекает господство католической церкви на морях во всём мире! И ещё многое.

Кончилось тем, что Генрих решил поссориться со всем христианским миром, – но развод осуществить. Канцлер королевства Томас Мор, изощрённый политик (мы его знаем только как писателя, автора «Утопии»), не рассчитал, слишком активно ратовал за сохранение связей с Римом и миром, против развода – и положил в итоге свою толстую шею под топор палача. Генрих порвал с Римом, объявил англиканскую церковь вместо католической государственной церковью, себя – её главой и как глава церкви сам себе, наконец, позволил развод! Ну а потом – женился на бывшей фрейлине прежней королевы, давней своей любовнице Анне Болейн, и вскоре отрубил ей голову «за государственную измену», и женился в третий раз, потом ещё и ещё…

Англия была безвозвратно потеряна для католицизма – всё из-за одного развода!

А в 1553 году королевой Англии стала ярая католичка, Мария Тюдор. И по стране запылали костры, на которых сжигали людей. Епископов и студентов, проповедников и бунтовщиков, пахарей и торговцев…

В этих условиях только связями друзей Хоукинзов можно было достичь того, что известный еретик получил скромное место писаря в складах («магазинах») экспортной шерсти.

Отец корпел в темноватой конторе, мать стирала, готовила и кормила младенцев – а беременна она в то время была почти ежегодно. А Фрэнсис болтался по набережным. Запах моря и корабельной смолы он был готов вдыхать с утра до ночи. К десяти годам он уже мог управлять малым парусом, и руки его, как руки заправского взрослого моряка, были чёрными, жёсткими, с морщинистыми от морской соли ладонями.

Но поскольку плавать (простите, «ходить») по морю теперь Фрэнсису удавалось реже, чем в Плимуте, больше времени оставалось для детских игр. Впрочем, игры Фрэнсиса были не самыми безобидными. Соседский парень, на пару лет старше Фрэнсиса, по имени Говард, объявил однажды товарищам по играм, таким же протестантским детям, как и он сам, что он будет понарошку испанским королём Филиппом. И тут же отобрал у одного из мальчишек завтрак – ломоть хлеба с холодной бараниной. И так же бесцеремонно, целиком войдя в роль, поотбирал у одного ножик, у другого яблоко, у третьего куколку-матроса, вырезанную из липы. Малыши отдавали свои драгоценности, испуганные и заплаканные. Все, кроме одного, игравшего под деревом с самим собой в «расшибалочку». «Филипп» направился к нему и встал позади него.

– Удирай, Фрэнсис! – закричали мальчишки. – Беги, не то он побьёт тебя!

Но Фрэнсис точно и не слышал. «Филипп» схватил его за плечо и развернул к себе лицом. Фрэнсис снизу вверх спокойно глянул в глаза «испанскому королю».

– Дай мне биту! – уверенно сказал «Филипп». – Доб-ром говорю тебе: дай. А то так исколочу, что ряшка станет как печёное яблоко!

– Попробуй.

– А если отречёшься и возопишь «Помилуй мя, папа римский!» – бить не буду!

– Никогда!

– Ах ты, проклятый маленький еретик!

«Филипп» замахнулся. Фрэнсис отскочил. «Филипп» не успел затормозить, ударил в воздух и смешно замолотил обеими реками, силясь сохранить равновесие. Фрэнсис подскочил ближе и изо всех сил толкнул «Филиппа» в бок. «Испанский король» покачнулся и заорал:

– Себе хуже дела…

Он не докончил, потому что Фрэнсис наклонил круглую голову, как молодой бычок, и боднул «Филиппа» в живот. Тот упал – и Фрэнсис успел ему помочь подножкой, развернув «короля» вниз лицом, сам тут же вскочил к лежащему на плечи, уселся и начал тыкать обидчика в мокрый песок, сзывая ребятишек, среди которых были и двое его младших братьев, Томас и Джон:

– Идите помогать мне! Сюда, вы, черти!

Оба брата и пара других пацанов подбежали, но осторожно встали рядом, готовые удрать в любое мгновение. Двое испуганно прикрывали рты ладошками. «Филиппу» кое-как удалось стряхнуть Фрэнсиса с плеч. Но тут на помощь храб-рецу бросились друзья и братья. Они хватали «короля» за руки и за ноги и кидали ему в лицо пригоршни песка. Наконец «Филипп» запросил пощады:

– Отпустите! Не надо мне вашу дурацкую биту!

Тут Фрэнсис отобрал у братика Томаса верёвку, которою тот был подпоясан, связал петлю, поднял за волосы голову снова уже поверженного «Филиппа» и нацепил петлю тому на шею. И скомандовал:

– Тяните за другой конец! Да посильнее!

– Ой, отпусти! Пустите! – благим матом ревел «испанский король», перепуганный и уже задыхающийся. – Никогда больше в жизни вас не трону! Клянусь!

– А, теперь вон как! – удовлетворённо сказал Фрэнсис, стоя с видом триумфатора. – Но это мы еще должны проверить. – И другим голосом, с важностью: – Филипп! Король Филипп, тебе говорю! С тобой будет так, как поступил бы с твоим тёзкой Уайет, если б достал его! Вон то дерево, по-моему, годится!

Двое соседских пацанов, которые до сих пор держали «испанского короля» с тыла, попытались остановить Дрейка:

– Но послушай, Фрэнсис, так нельзя. Это ж будет убийство…

– В штаны наложили! – пренебрежительно бросил Фрэнсис. За концы верёвки Томас приволок визжащего «Филиппа» под указанное братом дерево. Джон прикатил чурку, которую поставили под ноги «Филиппу». Конец верёвки перекинули через толстый сук, отходящий от ствола под почти прямым углом на высоте футов в пять с половиной, и Фрэнсис приказал братьям:

– Держите верёвку крепко, а как я пну чурку – тяните изо всех сил. Понятно? А ты, «Филипп», повторяй вслед за мною: «Прежде, чем умереть, я отрекаюсь от католичества…»

Тут к ним подбежали проходившие мимо с работы докеры с криком:

– Это что вы такое творите, обормоты?!

Взрослые сняли петлю с шеи «испанского короля». Тот не смог отвечать им, почему его вешают, только икал и трясся. А потом кинулся наутёк. Один из докеров схватил Фрэнсиса за шиворот и строго спросил:

– Ты, маленький забияка! Что тебе в башку ударило? Это ж сосед!

– Он сказал, что он – король Филипп. Надо было его повесить, – ответил Фрэнсис без колебаний.

– Я вот отцу твоему расскажу про всё. Ты плохо кончишь, сморчок, если будешь себе позволять такое! – Но в голосе его строгости было, кажется, меньше, чем сдерживаемого смеха.

– Хорошо ли я кончу, плохо ли – в любом случае на море, и пока не помру, наделаю неприятностей настоящему испанскому королю…

– Если не научишься придерживать свой язык, неприятности будут тебе и твоему отцу, а не Филиппу. Понял? Забыл, время какое? В общем, ты этого не говорил, мы этого не слышали. А сейчас до дому бегом марш, пока я не расстегнул ремень – а ремня ты, честное слово, заслуживаешь!

И докеры ушли, разговаривая о занятном волчонке, который ещё натворит бед и себе, и отцу, а если доживёт до седин, то и ещё много кому…

Ведь Филипп Второй, король испанский, стал мужем королевы Марии. Католичество в Англии было восстановлено, и заживо сожжены триста пасторов и немало еретиков иного звания.

А Фрэнсиса прямо-таки распирало от энергии. Эдмунд хотя и избежал преследований, но жил в постоянной тревоге за семью. Однако своих еретических ныне воззрений, как религиозных, так и политических, не оставлял.