Текст книги "Пират Ее Величества"

Поэтому он с опаской относился к каждому новому лицу.

Но вот однажды ввечеру к ним постучался незнакомец…

Глава 7. Дэйвид и «Нэнси»

1

Незнакомец был мужчина низкорослый, но плечистый и мускулистый. Его волосы и неровно подстриженная борода были ярко-рыжими. У мужчины был странный взгляд – как если бы он вовсе не видел тех, кто рядом с ним, и смотрел куда-то вдаль, за горизонт. Такой взгляд бывает у моряков. Эдмунд велел детям уйти в другую комнатушку или на кухню, к маме.

– Этот малец пусть останется! – сказал незнакомец.

Фрэнсис насупился. Всё ясно. Жизнь в бедности заставляла всех искать приработка для сыновей. Значит, его час пришёл. «Интересно, куда отец решил меня пристроить? Если в пастухи или какие-нибудь там овчары – уйду в море!» – решил Фрэнсис, исподлобья глядя на незнакомца, уже заранее недружелюбно. Но тот будто и не замечал.

– Я – капитан Дэйвид Таггарт. Мне рассказывали про вашего старшего на берегу. Мне нужен матрос – но такой, чтобы помогал во всём, а потом вообще со мной в очередь вахту стоял, когда пообвыкнется. Ребята говорят, что ваш парень годится.

– В море-то он сызмала рвётся, но ему только двенадцать лет…

– А ну, подойдите сюда, юноша! – с усмешкой сказал моряк Фрэнсису.

Тот подошёл. Таггарт помял бицепсы Фрэнсиса, повернул его перед собой туда-сюда. («Тоже мне – моряк. Не спросит что я могу, а вертит, как телёнка на ярмарке покупает!» – подумал Фрэнсис.) Таггарт отпустил его и сделал шаг назад.

– Выглядит он сильным для своих лет. Что ж, не худший щенок. Любишь море, парень?

«Вот, наконец-то, вопрос по существу», – подумал Фрэнсис и честно признался:

– Больше всего на свете!

– Это хорошо. Но учти: там не так, как при отце дома, – сказал капитан Таггарт. – Моя коробка ходит до портов на континенте, а в Проливе бывает и высокая волна, и бури, и шквалы. Не забоишься?

– Нет, господин капитан!

– Ну увидим. Если и струсишь, потом пройдёт, беда поправимая. Каждый из нас так начинал… Хочешь плавать со мной?

– Очень хочу!

– Вот это мне нравится! Люблю, когда люди что-то делают с большой охотой! Мистер Эдмунд, я беру вашего сына. Идем до Франции, может быть – и до Голландии. Груз уже на корабле. Можешь подойти завтра с утра?

– С утра? Завтра с утра?

И тут Фрэнсис понял, что это же вправду, меньше чем через сутки он отплывёт с этим дядькой за море! Он увидит море и будет видеть его день за днём… И он, расплываясь в радостной улыбке, предложил гостю:

– Останьтесь на ланч. Пиво есть.

Капитан Таггарт похлопал мальчишку по плечу и сказал:

– Да нет, спасибо. Я рано ем. Да и привык к более крепким напиткам. Мою лайбу зовут «Нэнси», стоит у набережной. Ну до завтра. И помни, малёк, из какой семьи происходишь! Такой семьи, где протестантизм при любой королеве – превыше всего, верно?

2

Капитан Таггарт, как Эдмунд понял из разговора, никогда не встречал его лично, но наслышан был от почитателей пастора: ведь добрая половина девонширцев – моряки, и Таггарт с ними, уж конечно, не раз встречался. Для успокоения он добавил, обращаясь к отцу Фрэнсиса:

– Я покуда не стану регистрировать вашего Фрэнсиса. А вот ежели доплывём, куда собрались, при повороте к дому включу его в судовую роль. Ну до свиданья. Жду тебя ранним утром, Фрэнсис!

Так в семье стало одним ртом меньше, а одним добытчиком больше. И буйная энергия Фрэнсиса, которая то и дело выплёс-кивалась в небезопасные дела (вроде повешения «испанского короля»), нашла выход. Более того, она даже стала полезна людям! А Эдмунд Дрейк своей отцовской покладистостью – он же вполне мог бы упереться: «Первенец должен оставаться при доме», или: «Что? В море? Мал ещё!» – сослужил отчизне такую службу, какой и вообразить-то не мог.

Товарищи его сына по играм первыми в Англии прокричали слова, которые в последующую треть столетия звучали не раз, повергая в уныние врагов Англии и вселяя трепет в их сердца, но веселили англичан и их союзников:

– Дрейк выходит в море!

3

Это было в 1557 году. Федьке-зуйку было два (почти) года. Русский царь Иван ещё не начал видеть заговоры на каждом шагу и тайных врагов в каждом новом человеке и в половине старых, кои ещё вчера казались ему верными царевыми слугами. Царь ещё не стал Грозным. Он был молод, хотя царствовал уж десятый год, имел хороших советников, могущих хоть книжку на века написать, как один из них, некоторый протопоп, именем Сильвестр (книжка та «Домострой» именуется), хоть победы одерживать, как воевода Адашев…

А в Англии ещё царствовала Кровавая Мэри – злобная, тихоголосая брюнетка, всегда так густо набеленная, что природная желтизна кожи, усугубленная разлитием желчи, никому не видна. Её тёмные глаза никогда не смотрели прямо на говорившего с нею, ускользали, скрывались за веками. Впалые виски, худые щёки, малоподвижные миниатюрные ручки…

Лицо фанатичной, склонной к умерщвлению плоти, жес-токой ханжи. Лицо женщины, которая сама несчастлива, и никому, кто возле неё и не возле, но в её власти, быть счастливым не позволит. Такова она на портрете кисти Антония Моро в мадридском музее Прадо, такова она была и в жизни.

Во все годы царствования её сжигала тайная горячая, до бешенства доходившая, тоска по мужу – союзнику и единомышленнику, но оставившему её, как женщину, очень быстро. Она всю жизнь играла роль холодной, расчётливой государыни, которая выше земных страстей, которую даже судьбы подданных мало волнуют сравнительно с делами религии. Но муж, похоже, был, вовсе не стремясь таковым прослыть, на деле таким именно. Другие мужчины? Такие жалкие пигмеи, в сравнении с тем, кто был её мужем! Перед кем трепетал весь мир, от папы римского (да-да, она знала: Его Святейшество боится Филиппа) и до жалких индейцев на краю Нового Света! Она не хотела никого другого.

А ещё младшая сестра! Как топор над шеей нависла эта рыжая тварь, которая вслух гордится тем, что вот она чистая англичанка, и по отцу, и по матери, а ныне кто на троне? Конечно, можно возразить: ныне на троне монархиня королевских кровей, как по отцу, так и по матери, а ты кто? Ты дочь всего-навсего одной из десятков фрейлин моей матери, к тому же зачатая во грехе! Но та, рыжая, спокойно возразит на это: «Зато твоя мать испанка, чужая этой земле!» И как ни старалась Мария сплавить полуродную сестричку подалее – к примеру, выдать замуж за датского кронпринца – ничего не выходило. А уж как было бы хорошо: живёт сестричка Елизавета там, на берегу Балтийского моря, по уши увязнув в их датских делах, вроде вековой распри с северо-германскими княжествами – как их там именуют? Голштиния, кажется? Ольденбург? Люксембург? В общем какой-то «…бург» среди них точно есть. А ещё соседи-шведы донимают, а за горизонтом на востоке – загадочная Русь… И ей, гадюке, некогда английскими делами заняться, даже если и захочется! А то как какой заговор – так раскапывай, а не ведут ли следы в замок Эшбридж, где под надёжной охраной из северных дворян-католиков живёт в окружении своих книг на самых разных языках эта хитрая лиса?

Но лиса потому и лиса, что хитра. И покуда верных следов – таких, чтоб беспристрастный суд приговорил рыжую гадюку к отсечению головы за государственную измену, выразившуюся пусть не в деле каком, но хотя бы в ясно выраженном помышлении об ущербе королеве, – таких следов не было.

Вожди восстаний ей писали, предлагая трон в случае победы мятежа, – но она им никогда ни строки не писала в ответ! Хитрая рыжая лиса, вдобавок ещё и еретичка! Раз в 1554 году Мария добилась от королевского совета – правда, при незначительном большинстве голосов – согласия на то, чтоб Елизавета была прощена. Но та сразу поняла, что бы это означало, и в присутствии большого числа членов совета ответила четко и быстро:

– Не могу просить о снисхождении, поскольку невиновна!

Самое большее, чего удалось добиться Марии руками и устами небрезгливого, если речь о деле государственном, лорда-канцлера, епископа Гардинера, – это перемещение сестры из находящегося хоть и не в самой глуши, но всё ж в отдалении, замка в лондонский Тауэр. А там, в душе перебирая знакомые имена, начиная с матери и кончая Робертом Дадли, людей, которым Тауэр стал последним приютом перед казнью, сестрёнка, может, и передумает влезать в политику.

И конечно же иная девушка сдалась бы. Но Елизавета – нет! Хотя ей приходилось ежедневно прогонять мысли о том, скажем, что её мать, Анна Болейн, перед казнью просила об одном (и её последнее пожелание было исполнено) – чтобы голову ей отсекли не топором, как всем прочим, а мечом. Что ж, Елизавета решила, если уж такое ей суждено, просить о том, чтоб вызвали из Франции палача, владеющего двуручным мечом. Известно, что в Англии таких мастеров давно уж не сыскать.

Потом Кровавая Мэри заболела и вспомнила, что сидящая в государственной тюрьме без суда девица – дочь её отца, её сестра! Портрет Елизаветы снова был повешен в фамильной галерее королевского дворца. Епископ Гардинер, завидя это, рвал волосы в ярости – увы, бессильной. Елизавете смягчили режим и позволили гулять во дворе крепости-тюрьмы. На прогулке она встретила Роберта Дадли. Красавца давно уж приговорили к смерти, но исполнение приговора неизвестно почему откладывалось то со дня на день, то на неопределённый срок. Сын и внук мятежников, казнённых и лишённых титулов, красавец, в жилах которого текла кровь Норфолков – первых дворян королевства, теперь был нетитулованным дворянином. О чём они говорили – двадцатидвухлетняя принцесса и государственный преступник, чья вина была в помощи отцу. А тот пытался возвести на трон Джейн Грей – внучку Генриха Восьмого, что равно нарушало интересы как Марии, так и Елизаветы. Но они не говорили о политике.

Меж тем Мария болела всё тяжелее. И когда слухи о том вышли из дворцовых стен, жители столицы ответили многотысячным митингом у стен Тауэра, закончившимся громовым: «Боже, храни принцессу Елизавету!» Назавтра митинг повторился, причём, судя по голосам, ещё многолюднее.

В сущности, этот клич сам по себе означал бунт. В Анг-лийском королевстве каждый мог, а в определённых случаях был обязан кричать: «Боже, храни короля (королеву)!» Но этот же клич по адресу любого другого лица – это уж бунт со стороны кричавших, и топор тому, о ком кричат! И Елизавета остро, шеей своей, уже ощущала прикосновение острой холодной стали.

На следующий день стали кричать столь же дружно: «Не допустим, чтобы испанский князь топтал английскую землю!». Лорд канцлер отреагировал на эти крики приказом усилить охрану Тауэра, для чего был послан сэр Генри Бедингфилд с сотней солдат. Сэр Генри славился суровым нравом. Менее было известно, что он почему-то был убеждён, что Елизавета – чернокнижница и ведьма. Увидев его, Елизавета сразу спросила:

– А как эшафот, на котором казнили Джейн Грей? Его ещё не разобрали?

Сэр Генри не ответил, но явился другой придворный грубиян – маркиз Винчестер – и объявил, что пребывание Елизаветы в Тауэре завершилось, надо быстро собираться для отъезда в Ричмонд – вверх по Темзе, – и далее в замок Вудсток, графство Оксфордское.

Через год ей разрешили поселиться во дворце Хэтфилд, в Лондоне. Когда Елизавета въезжала в Лондон, её узнавали, встречали приветственными криками, за каретой бежала толпа. Когда об этом доложили королеве, та опять слегла. Вскоре сэра Генри Бедингфилда отставили от надзора за Елизаветой (он тут же объявил, что это наирадостнейший день его жизни) и заменили сэром Томасом Поупом – богачом, обходительным человеком, меценатом: только что он основал известнейший из колледжей Оксфордского университета – Тринити-Колледж. В 1556 году внезапно умер злейший враг Елизаветы – Гардинер. Время явно работало на Елизавету. А тут ещё Филипп Испанский, втянув Англию в ненужную ей войну с Францией, осенью 1557 года письменно потребовал от Марии объявить Елизавету наследницей трона.

Это было парадоксально – но сделал это Филипп, движимый исключительно испанскими интересами. Чтобы анг-лийский престол не достался Марии Стюарт, шотландской королеве, но, как и Мария, марионетке в руках страны, из которой пришла её мать, – только не Испании, а Франции. После этого Мария Английская уже не выздоровела.

Посланцы Кровавой Мэри, сообщившие Елизавете, что из арестантки она стала наследницей отцова трона, сообщили, что это возможно только при соблюдении трёх условий: первое – не менять состав королевского совета; второе – не изменять нынешней государственной религии королевства; третье – не наказывать тех, кто её охранял.

Едва сдерживая гнев, Елизавета раздельно и медленно сказала членам королевского совета, что наследницей она является не по воле Марии, а по праву, по воле отца-короля, – а эти условия она принять не может. И потому, что они по сути своей для народа Англии неприемлемы, и ещё более потому, что это означало бы поставить волю отца ниже воли сестры.

Советники Марии попятились. Грозные, не забытые, оказывается, за десять лет интонации, какие-то не определимые словами особенности яростного взгляда… Будто ожил её отец – Пузатый, гнев которого был страшнее ножей диких горцев, страшнее ядер французских пушек, страшнее пыток инквизиции. Папина дочка! Такой служить не стыдно! А сидела тихо, ни к кому из повстанцев не присоединялась, книжки читала, безропотно сносила грубость приставленных к ней. Но теперь-то ясно, что первая принцесса королевской крови ждала часа. Того, когда власть принесут ей на блюде. Шагу не сделала, чтобы её добыть. Королева! Ждала того, что её по праву, хотя смерть могла прийти раньше власти…

Придворным, повидавшим всякое за годы службы великому королю, и его ничтожному сыну, и дочери, отстоявшей от собственного отца дальше, чем негр от профессора Оксфордского университета, стало ясно, что в стороне от власти эту девушку удастся держать не долее, чем удастся прятать её от народа. Вечером, вернувшись в свои дома, они засели за писанину.

Один сочинял маленький трактат о необходимости, в видах спокойствия в королевстве и «государственного благоустройства», немедленно убить первую принцессу королевской крови и о том, что это как раз тот случай, когда Господь простит грех сестроубийства; второй же стал сочинять текст письменной присяги Её Величеству Елизавете, королеве Англии, Уэльса и прочая, и прочая, с тем чтобы в своей домашней церкви завтра же с утра привести к этой присяге своих домашних (слуг, родственников, свойственников, секретаря). Стандартный текст присяги, по мнению искушённого царедворца, тут не годился, ведь нужно же было, чтобы она как-то освобождала от присяги ещё живой царствующей государыне, не навлекая при этом на присягающего обвинений в клятвопреступничестве, государственной измене и так далее.

Обоим удалось достаточно гладко написать, и оба утром сочли мудрым никому не показывать сочинённые ночью документы до поры…

Мария умирала долго и трудно. Она была ещё жива, а новый испанский посол в Лондоне, граф де Фериа, писал Филиппу: «Нет ни единого еретика в этом королевстве, который не поднял бы главу – как бы из гроба подымаясь, уже готовый служить новой государыне…» Нежеланной, нерадующей была эта весть для «короля Испании, Нидерландов и Англии». (Да-да, вот так: он же не развёден с Кровавой Мэри, а значит, имеет право на этот титул!)

Днём 17 октября 1559 года Кровавая Мэри умерла. Доктор Хит, архиепископ Йоркский, сменивший Гардинера на посту лорда-канцлера, немедленно созвал обе палаты парламента. Он официально сообщил о смерти королевы Марии и заявил: «Хвала всемогущему Господу – он дал нам законную королеву, леди Елизавету, вторую дочь нашего славной памяти короля Генриха Восьмого, права которой на корону и титул несомненны!» Это заявление обеспечило Елизавете на первых порах лояльность английских католиков.

Такова была ситуация в Англии в год, когда Фрэнсис вышел в море, и в те три года, что он плавал с Таггартом.

4

Итак, Фрэнсис вступил на палубу крохотного судёнышка, всего-навсего двадцатипятитонника, с которым при крайней необходимости можно и вдвоём справиться, если делать недлинные переходы и хорошо отдыхать на каждой стоянке, чтобы восстановить силы.

Фрэнсис с этих рейсов и до последнего своего плавания соблюдал это правило Таггарта, и у него за всю жизнь не было случая пожалеть о времени, затраченном на отдых его людей. Благодаря неуклонному соблюдению этого правила он всегда был уверен в том, что его люди в нужную минуту сделают всё, от них зависящее, всё, что вообще может человек. А противник всегда был либо измотан трудными переходами, либо бессменными штормовыми вахтами и так далее. Да если его люди были и свежими, они никогда не отдавали делу все силы, всё, на что способны, ибо не имели уверенности в том, что после победы им дадут достаточно отдохнуть и набраться новых сил.

А Дэйвид Таггарт был отчасти философом. Он говаривал:

– Срочные дела, сверхсрочные дела, неотложные дела. И что же, мир Божий рухнет, если твоё – якобы неотложное – дело не сделается в срок? Навряд ли. И вообще, если подумать последовательно и честно – то все там будем. Пора Мафусаила, Иареда, Еноха и Илии миновала давно, и разница меж людьми, обречёнными к смерти, ныне единственная: тот, кто торопится, окажется на том свете пораньше, а кто не спешит – чуть-чуть попозже. Всё дело в «чуть-чуть».

И они шли не быстро, не медленно – они шли спокойно.

Таггарт мог иногда отказаться от выгодного фрахта, если ему понравилось на стоянке и не хочется уходить, – раз из-за юной симпатичной шлюхи, подцепившей его прямо на причале, под премерзким мокрым снегом, на пронзительном ветру, в не самом разнузданном по нравам бретонском Сен-Мало. А однажды даже – в зеландском Флиссингене – оттого, что надо было – ну, как раз не надо было, но очень уж хотелось – дочитать занятную книжку по навигации.

Фрэнсис сносил эти причуды молча – чьё судно? Таггарта ведь, верно? Ну так ему и решать, когда и за чем, куда и по какому резону ему идти. Капитану это нравилось. Или, скорее, ему нравилась его собственная придумка о том, что Фрэнсис не обычный юнга, ибо все прежние втихаря, а то и в открытую, подсмеивались над чудаком-капитаном, а вот Фрэнсис его понимает! На самом-то деле Фрэнсис понимал своего хозяина да-алеко не всегда. Ну и что? Таггарт у себя на борту волен делать всё, что ни взбредёт в голову. Он тут хозяин и больше, чем хозяин, ибо к тому же ещё капитан! Фрэнсис часто не понимал Дэйвида, но усомниться в странном решении того или, тем более его оспаривать – это Фрэнсису и в голову бы не пришло. Это слишком далеко отошло бы от его представлений о дисциплине и порядке. Он-то как представлял себе флотский порядок? Ладно, если судно казённое, «корабль Её Величества». Тут уж и над капитаном висят какие-то правила. Но если это «купец» – тут уж есть один-единственный способ свои порядки и свои представления о справедливости установить на борту: купи судно, да на нем и командуй. Ну или захвати у неприятеля, словом, заимей в собственность.

У Таггарта с Дрейком был длинный, на четыре дня пути, разговор на эту тему. Нет-нет, не следует думать, что они с утра до ночи только об этом и говорили. Но когда погода позволяла и встречных судов в Проливе не виднелось, можно было поболтать – и они снова и снова возвращались к одной и той же теме. Таггарт отстаивал мир и покой – а Фрэнсис горой стоял за войну. Причём, и Таггарт это признал, с несколько неожиданных позиций. Он горячо доказывал, что главное достоинство войны, то, что и делает её, по его мнению, предпочтительнее мира и покоя, – возможность частой перемены хозяйских прав. Люди гибнут, на их место приходят другие – и многим удаётся испытать себя, испробовать, на что ты способен. А что на войне убивают – так люди вообще смертны, все помрём. Разве нет? А верующий христианин должен не о том заботиться, чтобы пожить подольше, а о том, чтобы так прожить, что геенны огненной при смерти не боишься. Так?

Капитан Дэйвид неохотно соглашался. Читать этот малец не любил – да ему это, кажется, и без нужды было. Он был прирождённый оратор. И он умел всасывать, как сухая губка воду, чужие знания, опыт, повествования. И тут же мог использовать свежеузнанное.

Таггарт поплавал в своё время – от Ост-Индии до Вест-Индии. Мир повидал и людей разных предостаточно познал. И мог с уверенностью сказать: мальца он взял на борт незаурядного. И старался отшлифовать мозги паренька. Пересказал тому целые труды по истории, древней, новой, Священной и истории мореплавания особенно. И космографию, и навигацию, и начала геометрии. Фрэнсис старательно запоминал, изучал, толково пересказывал – но всё это при одном условии: если Таггарт ему объяснит, почему сие важно знать мореплавателю. Знания ради общего образования его не интересовали вовсе. А вот для пользы – своей, протестантской веры, отечества – совсем другое дело!

Нет, малец был решительно необычный. И втайне Таггарт, старый холостяк, иногда помечтывал о том, чтобы Фрэнсис стал действительно великим мореходом. Ну и нет ведь худого, если знаменитый капитан Дрейк, слава Англии, когда-никогда вспомнит: «А первым моим капитаном, указавшим мне верный путь на всю жизнь, был ныне давно уж покойный Дэйвид Таггарт из Чатама». А? Что тут такого?