Текст книги "Наши за границей. Под южными небесами"

VIII

Комната в гостинице осмотрена супругами. Цена сообщена. Их сопровождал хозяин-француз, тот самый, который выскочил из гостиницы с зонтиком к Глафире Семеновне.

– Дорого… – сказал Николай Иванович в ответ на объявленную цену. – Се шер…[24]24
  Это дорого.


[Закрыть] Больше шер, чем в Париже. А Пари дешевле…

Он хотел было торговаться, но Глафира Семеновна перебила его.

– Брось… Биарриц ведь самое дорогое, самое модное место, – сказала она. – Здесь само собой дороже Парижа.

– Модное-то модное, но почем знать: может быть, мы не в центре города, а в каком-нибудь захолустье? Да и верно, что в захолустье, судя по той пустынной дороге, по которой мы ехали.

– А если это в захолустье, то ночь переночуем, а завтра и переедем. Ведь завтра утром пойдем смотреть город и увидим, в захолустье это или в центре.

Пока они разговаривали по-русски, француз-хозяин хлопал глазами.

– Если вы возьмете у нас полный пансион, то, разумеется, вам обойдется дешевле, – проговорил он по-французски.

Глафира Семеновна перевела мужу.

– Какой тут пансион! – воскликнул тот. – Надо прежде испытать завтра – чем и как здесь кормят, а потом уж уговариваться о пансионе. Нон, нон, пансион демен, завтра пансион, – дал он ответ хозяину. – А апрезан – доне ну дю тэ… тэ рюсс… русский чай и манже[25]25
  Сейчас дайте нам чаю… русского чаю… и поесть.


[Закрыть], манже побольше. Глаша! Ты лучше меня говоришь. Скажи ему, чтоб подали нам чаю, молока, кипятку к чаю и поесть чего-нибудь.

Начала ломать французский язык Глафира Семеновна. Хозяин понял и объяснил, что еды теперь он никакой не может дать, кроме хлеба, масла и яиц, так как кухня уже заперта. Она перевела мужу.

– Ну, черт его дери, пусть даст к чаю хоть хлеба с маслом и яйца.

Хозяин ушел. В комнату начали вносить картонки, саквояжи, баульчики, подушки. Явилась в комнату молоденькая заспанная горничная в черном платье и белом чепце и стала приготовлять постели и умывальник. Глафира Семеновна раздевалась, снимала с себя корсаж и надевала ночную кофточку. Николай Иванович сердился и говорил:

– И как это они здесь за границей свою кухню везде берегут! Кухня и повар словно какая-то святыня. Еще нет одиннадцати часов, а уж и кухня закрыта, и ничего достать поесть горячего нельзя. Мы, русские, на этот счет куда от иностранцев вперед ушли! У нас в Петербурге, да и вообще в России, в какую хочешь захолустную гостиницу приезжай ночью до полуночи, то тебе уж всегда чего-нибудь горячего поесть подадут, а холодного – ветчины, телятины, ростбифа – так и под утро дадут. Разбудят повара и дадут. А здесь в хорошей гостинице только в одиннадцатом часу – и уж отказ: кухня заперта, его превосходительства господина повара на месте нет.

– Ну что делать, в чужой монастырь с своим уставом не ходят, – откликнулась умывавшаяся супруга. – Такие уж здесь порядки.

– Да пойми ты: я есть хочу, есть, я путешественник и приехал под защиту гостиницы. Гостиница должна быть для меня домом, как это у нас в России и есть. Ведь это гостиница, а не ресторан. А я в ней и холодной еды себе вечером достать не могу, – доказывал Николай Иванович.

Девушка принесла в номер чай, сервированный на мельхиоре, две булочки, два листочка масла, но яиц не было.

– Пуркуа без еф? Яйца нужно! Еф! – воскликнул Николай Иванович.

Но горничная заговорила что-то на непонятном для супругов языке.

– Испанка, должно быть, – сказала Глафира Семеновна. – Эспаньоль? – спросила она девушку.

– Non, madame… Basque… – дала ответ горничная.

– Баска она.

– Что же она про яйца говорит?

– Ничего понять не могла я. Да брось. У меня в корзинке два хлебца с ветчиной есть, которые ты купил в Бордо, – вот и съешь их.

– Ах, Бордо, Бордо! Вот видишь, как Бордо нам помог, а ты не хотела в этот город заехать! – проговорил Николай Иванович. – Ну, баска, уходи, проваливай, – махнул он рукой остановившейся горничной и смотревшей на него недоумевающими глазами. – Да никак она и кипятку к чаю не подала? – взглянул он на поднос с чаем.

– Подать-то подала, но меньше чайной ложки, в маленьком молочничке, – отвечала жена и покачала головой. – Не могут они научиться, как русские чай пить любят, а еще имеют здесь в Биаррице так называемый русский сезон.

– Да-да, – подхватил Николай Иванович. – К англичанам приноравливаются, англичанам и чай приготовляют по-английски, и английские сандвичи делают, пудинги английские в табльдотах подают, хотя эти пудинги никто не ест за столом, кроме англичан, а для русских – ничего. А русских теперь за границей не меньше, чем англичан, да и денег они тратят больше. Черти! закоснелые черти! – выбранился он и принялся есть хлебцы с ветчиной, купленные в Бордо, запивая их английским скипяченным и доведенным до цвета ваксы чаем.

Хлебцы с ветчиной опять навеяли ему воспоминание о Бордо и о других винных городах, мимо которых он проехал, и он снова принялся вздыхать, что не побывали в них.

– Ах, Бордо, Бордо! Но о Борде я не жалею. Но вот за город Коньяк – никогда я себе не прощу…

– Да уж слышали, слышали. Я думаю, что пора и бросить. Надоел, – оборвала его супруга.

– Эдакий знаменитый винный город…

– Брось, тебе говорят, иначе я погашу свечи и лягу спать.

– Хорошо, я замолчу. Но я удивляюсь твоей нелюбознательности. Женщина ты просвещенная, объездила всю Европу, а тут в Коньяке, который лежал нам по пути, имели мы возможность испробовать у самого источника…

Глафира Семеновна задула одну из свечей.

– Не замолчишь, так я и вторую загашу, – сказала она.

– Какая настойчивость! Какая нетерпеливость! – пожал плечами муж и зажег погашенную свечку.

– Надоел… Понимаешь ты, надоел! Все одно и то же, все одно и то же… Коньяк, Коньяк…

– А ты хочешь, чтобы я говорил только об одних твоих шляпках, купленных тобой в Париже?…

– Как это глупо!

Глафира Семеновна, кушавшая в это время грушу, рассердилась, оставила грушу недоеденною и начала ложиться спать.

Николай Иванович умолк. Он поел, зевал и стал тоже приготовляться ко сну, снимая с себя пиджак и жилет.

На дворе по-прежнему ревела буря, ветер завывал в каменной трубе, а дождь так и хлестал в окна, заставляя вздрагивать деревянные ставни, которыми они были прикрыты.

– Погода-то петербургская, нужды нет, что мы в Биаррице, на юге Франции, – сказал он.

– Не забудь запереть дверь на ключ да убери свой бумажник и паспорт под подушку, – командовала ему супруга.

– Ну вот… Ведь мы в гостинице. Неужели уж в гостинице-то?.. – проговорил супруг.

– А кто ее знает, какая это гостиница! Приехали ночью, не видали ни людей, ни обстановки. Да наконец, давеча сам же ты говорил, что, может быть, эта гостиница находится где-нибудь на окраине города, в захолустье. Сундук давеча внес к нам в комнату совсем подозрительный человек: черный, как жук, и смотрит исподлобья.

– Хорошо. Вот этого совета послушаюсь.

Николай Иванович положил под подушку часы, бумажник и стал влезать на французскую высокую кровать, поставив около себя, на ночном столике, зажженную свечку.

В трубе опять завыло от нового порыва ветра.

– Холодновато, холодновато здесь на юге, – пробормотал он, укрываясь, по французскому обычаю, периной. – Как мы завтра в море-то купаться полезем? Поди, и вода-то теперь от такого ветра холодная, такая же, как у нас в Петербурге.

– Ну вот… Ведь здесь купаются в костюмах, а костюмы эти шерстяные. В костюмах не будет так уж очень холодно. Все-таки в одежде, – отвечала Глафира Семеновна.

Через пять минут супруги спали.

IX

Ночью утихла буря, перестал дождь, и наутро, когда Николай Иванович проснулся, он увидел, что в окна их комнаты светит яркое южное солнце. Он проснулся первый и принялся будить жену. Глафира Семеновна проснулась, потянулась на постели и сказала:

– Всю ночь снились испанские разбойники. В чулках, в башмаках, в куртках, расшитых золотом, и с ножами в руках. Все будто бы нападали на нас. А мы в лесу и едем в карете. Но я почему-то не пугалась. Да и не страшные они были, а даже очень красивые. Нападают будто на нас и трубят в рога.

– Это ветер всю ночь завывал, а тебе приснилось, что в рога трубят, – заметил Николай Иванович.

– А один будто бы с головой, повязанной красным платком… Точь-в-точь как мы видели в опере… А один из них ворвался в карету, схватил меня на руки и понес будто бы в лес.

Николай Иванович покрутил головой.

– И всегда тебе мужчины снятся, которые тебя на руках таскают, – проговорил он. – Но я молчу. А приснись мне испанки, так ты бы уж сейчас набросилась на меня от ревности, хотя бы я ни одной из них на руках и не таскал.

– Полно врать-то! Когда же это я за сон?.. На дворе, кажется, хорошая погода? – спросила она.

– Прелестная. Солнце светит вовсю…

Он отворил окно и сквозь пожелтевшую уже листву платана увидал голубое небо, а между двумя домами виднелся кусок морской синевы. Невзирая на восемь часов утра, уличная жизнь уже началась. Сновал народ по тротуару, проезжали извозчики в пиджаках, красных галстуках и в испанских фуражках без козырьков с тульями, надвинутыми на лоб. Везли каменный уголь в телеге, запряженной парой рыжих быков с косматыми гривами между рогов, тащился серый осел с двумя корзинками, перекинутыми через спину, в которых был до краев наложен виноград. Щелкали бичи, бежали в школу мальчики с связками книг, пронзительно свистя в свистульки или напевая какие-то разудалые мотивы. В домах через улицу были уже отворены магазины. Николай Иванович увидал газетную лавку, кондитерскую с распахнутыми настежь дверями и, наконец, вывеску «Hôtel de l’Europe».

– Знаешь, Глаша, ведь мы хоть и наудачу приехали в эту гостиницу, а остановились в центре города, да и море от нас в ста шагах. Вон я вижу его, – проговорил Николай Иванович.

– Да что ты! – воскликнула Глафира Семеновна и тотчас же, воспрянув из постели, принялась одеваться. – Неужели видно море?

– Да вот оденешься и подойдешь к окну, так и сама увидишь.

– А купающихся видно? Ведь тут так прямо на виду у всех, без всяких купален и купаются мужчины и женщины. Мне Марья Ивановна рассказывала. Она два раза ездила сюда.

– Нет, купающихся-то не видать. Да ведь рано еще.

Глафира Семеновна торопилась одеваться. Она накинула на юбку утреннюю кофточку и подскочила к окошку.

– Быки-то, быки-то какие с косматыми головами! Я никогда не видала таких. Шиньоны у них, – указывала она на пару волов, тащущих громадную телегу со строевым лесом. – Смотри-ка, даже собака тележку с цветной капустой и артишоками везет. Бедный пес! А кухарка сзади тележки под красным зонтиком идет. Должно быть, что это кухарка… Вот за этого несчастного пса я уже нахлестала бы эту кухарку. Вези сама тележку, а не мучь бедную собаку. Смотри, собака даже язык выставила. Нет здесь общества покровительства животным, что ли?

Но Николай Иванович ничего не ответил на вопрос и сам воскликнул:

– Боже мой! Михаил Алексеич Потрашов на той стороне идет!

– Какой такой Михаил Алексеич?

– Да доктор один русский… Я знаю его по Москве. Когда езжу в Москву из Петербурга, так встречаюсь с ним в тамошнем купеческом клубе. Вот, значит, здесь и русские доктора есть.

– Еще бы не быть! Я говорила тебе, что теперь здесь русский сезон, – отвечала супруга.

– И еще, и еще русский! – снова воскликнул муж. – Вот Валерьян Семеныч Оглотков, переваливаясь с ноги на ногу, плетется. Это уж наш петербургский. Он лесник. Лесом и бутовой плитой он торгует. Смотри-ка, в белой фланелевой парочке, белых сапогах и в голубом галстуке. А фуражка-то, фуражка-то какая мазурническая на голове! У нас в Петербурге солидняком ходит, а здесь, смотри-ка, каким шутом гороховым вырядился! Батюшки! Да у него и перчатки белые, и роза в петлице воткнута! Вот уж не к рылу-то этой рыжей бороде англичанина из себя разыгрывать, – прибавил Николай Иванович и сказал жене: – Однако давай поскорей пить кофей, оденемся да и пойдем на берег моря. Все вниз к морю спускаются. Туда и доктор Потрашов пошел, туда и Оглотков направился.

Он позвонил и приказал явившейся на звонок горничной, чтобы подали кофе.

– Женская прислуга здесь, должно быть, – проговорил он. – Люблю женскую прислугу в гостинице и терпеть не могу этих чопорных фрачников-лакеев с воротничками, упирающимися в бритый подбородок. Рожа как у актера, и надменная-пренадменная. То ли дело молоденькая, миловидная горничная, кокетливо и опрятно одетая! В чепчике, в фартучке… Люблю!

– Еще бы тебе не любить горничных! Ты волокита известный… – пробормотала жена.

– Ну вот видишь, видишь – подхватил супруг. – Я сказал тебе давеча, когда ты мне рассказывала твой сон об испанцах… Чуть я что – сейчас и ревность, сейчас и упреки. А я ведь, небось, не попрекнул тебя испанцами-разбойниками.

– Так ведь я, дурак ты эдакий, испанцев видела во сне, а ты наяву восторгаешься горничными и говоришь взасос об них. Свеженькая, молоденькая, в чепчичке, в передничке… – передразнила Глафира Семеновна мужа.

Горничная внесла поднос с кофе, булками и маслом, остановилась и, улыбаясь, заговорила что-то на ломаном французском языке. Глафира Семеновна раза два переспрашивала ее и наконец перевела мужу:

– Хозяйка здешней гостиницы хочет нас видеть, чтобы переговорить с нами о пансионе.

– Опять пансион?! – воскликнул Николай Иванович. – Какой тут пансион, если мы только вчера ночью приехали! Надо сначала испробовать, чем и как она нас кормить будет. Апре, апре авек пансион![26]26
  Потом, потом с пансионом!


[Закрыть] – махнул он горничной.

Супруги наскоро пили кофе. Глафира Семеновна прихлебывала его из чашки, отходила от стола и рылась в своем дорожном сундуке, выбирая себе костюм.

– Не знаю, во что и одеться. Кто их знает, как здесь ходят!

– Да выгляни в окошко. Дам много проходит, – кивнул муж на улицу.

– Но ведь тут обыкновенная улица, а мы пойдем на морской берег. Мне Марья Ивановна рассказывала, что на морском берегу гулянье, всегда гулянье.

– Ну так и одевайся, как на гулянье.

– Давеча, когда я смотрела в окошко, дамы все больше в светлых платьях проходили.

– Вот в светлое платье и одевайся. Ведь у тебя есть.

– Хорошо, я оденусь в светлое. Но большой вопрос в шляпке. Что здесь теперь: осень или лето? По-нашему осень, но ведь здесь юг, Биарриц, морское купанье. Если здесь теперь считается осень, то я надела бы большую шляпу с высокими перьями, которую я купила в Париже как осеннюю. Она мне из всех моих шляп больше идет к лицу. Но если здесь теперь считается лето, то у меня есть прекрасная волосяная шляпа с цветами… Как ты думаешь? – обратилась Глафира Семеновна к супругу.

– Ничего я, матушка, об этом не думаю. Это не по моей части, – отвечал тот, смотря в окно.

– Ах, так ты думаешь только об одних молоденьких горничных в передничках и чепчичках? – уязвила она его.

– Лето здесь, лето… Надо одеваться по-летнему. Купальный сезон, так, значит, лето.

– Однако он называется осенний сезон.

– Ну и одевайся как знаешь.

Глафира Семеновна одевалась долго. Только к десяти часам она была готова, пришпилила к горлу брошку с крупными бриллиантами и надела на руку дорогой бриллиантовый браслет. Наконец супруги стали спускаться с лестницы. В швейцарской с ними низко-пренизко раскланялся хозяин, приблизился к ним и заговорил по-французски. В речи его супруги опять услышали слово «пансион», произнесенное несколько раз.

– Дался им этот пансион! – воскликнул Николай Иванович по-русски и тут же прибавил по-французски: – Апре, апре, монсье!.. Нужно манже, а апре парле де пансион[27]27
  Потом, потом, мсье. Нужно поесть, а потом говорить о пансионе.


[Закрыть].

Супруги вышли на улицу.

X

Глафира Семеновна прочитала на углу дома, что улица, на которую они вышли, называется улицей Мэрии, и тотчас сообщила о том мужу, прибавив:

– Мэрия у них – это все равно что наша городская дума.

– Знаю я. Что ты мне рассказываешь! – отвечал супруг и спросил: – Ну, куда ж идти: налево или направо?

– Да уж пойдем к морю. Ведь мы для моря и приехали. Вон море виднеется, – указала она проулок, спускающийся к куску синей дали.

Они стали переходить улицу Мэрии, засаженную около тротуаров платанами, и увидали, что дома ее сплошь переполнены магазинами с зеркальными стеклами в окнах. В проулке, ведущем к морю, направо и налево были также магазины с выставками на окнах. В открытые двери магазинов виднелись приказчики в капулях и с закрученными усами, перетянутые в рюмочку разряженные продавальщицы. Супруги остановились перед окном магазина, где за стеклом были вывешены шерстяные купальные костюмы.

– А вот они, купальные-то костюмы! – воскликнула Глафира Семеновна. – Посмотри, какая прелесть этот голубой костюм. Голубой с белым, – обратилась она к мужу. – Мне, как блондинке, он будет к лицу. Вот его я себе сегодня и куплю.

Из магазина тотчас же выскочил молодой приказчик с карандашом за ухом и с черными усами щеткой и, поклонившись, произнес по-французски:

– По случаю конца сезона все вещи продаются с уступкой двадцати двух процентов, мадам. Не угодно ли будет зайти и посмотреть?

– Уй, уй… Ну зариврон апре[28]28
  Да, да… Мы приедем потом.


[Закрыть], – кивнула ему Глафира Семеновна.

А супруг ее заметил:

– Замечаешь, здесь тоже на апраксинский манер зазывают.

Но вот перед ними открылось необозримое синее пространство. Они подошли к террасе, обрывающейся прямо к морю и огороженной железной решеткой с кустарными насаждениями, тщательно подстриженными в линию. Это был маленький залив, и налево виднелся также крутой берег с очертаниями вдали голубовато-серых и фиолетовых гор, подернутых легким туманом. Направо, тоже на берегу, высились пятиэтажные строения гостиниц, несколькими террасами спускающиеся к воде. Далее по берегу виднелся маяк. Супруги взглянули вниз и увидали, что у самой воды на песке, на который устремлялись белые пенистые морские волны, как муравьи копошились дети с няньками и гувернантками, а выше, на тротуаре набережной, пестрыми вереницами тянулась гуляющая публика.

– Какая прелесть! – невольно вырвалось у Глафиры Семеновны. – Смотри, вон вдали парус виднеется, – указала она мужу.

– Хорошо-то хорошо, но, по-моему, в Ницце на Жете Променад лучше, – отвечал Николай Иванович.

– Надо спуститься вниз.

– Но как?

– Вот налево дорога вниз идет.

И супруги начали спускаться к воде по крутой дороге, идущей извилинами и внизу разветвляющейся на несколько тропинок. Они взглянули назад и увидали, что за ними остались десятки крупных построек с громадными вывесками гостиниц.

– «Гран готель», «Готель д’Англетер», «Готель де Казино»… – прочел Николай Иванович и прибавил: – Все гостиницы. Вон еще готель… Еще…

– Да ведь и в Ницце главным образом все гостиницы, – отвечала супруга.

Но вот и набережная со спусками на песчаный берег. Слышен шум набегающих на песок волн, увенчанных белыми пенистыми гребнями и рассыпающихся в мелкие брызги.

– Смотри-ка, смотри-ка, ребятишки-то почти все голоногие, – указала мужу Глафира Семеновна. – Какие нарядные и голоногие.

– Да ведь это же нарочно. Это не потому, чтобы у них не было сапогов или из экономии. Это новая система закала здоровья, – отвечал супруг.

Глафира Семеновна обиделась.

– Неужели же ты думаешь, что я дура, что я не понимаю? – сказала она. – А я только так тебе указываю. В Германии есть лечебница, где и взрослых, даже стариков и старух, заставляют босиком и с непокрытой головой под дождем, по мокрой траве и по лужам бегать. И в этом заключается лечение. Я читала. И самое модное лечение.

– Слыхал и я. Теперь чем глупее лечение, тем моднее.

– А собак-то, собак-то сколько! – дивилась супруга. – Людей-то, однако, покуда я не вижу купающихся.

Супруги двинулись по набережной. Гуляющих было довольно много. Почти все мужчины были в серых фетровых шляпах или в триковых испанских фуражках. Преобладали светлые костюмы. Мужчин было больше, чем женщин.

– Однако я не вижу здесь особенных нарядов на женщинах, – заметила Глафира Семеновна. – Говорили: «Биарриц, Биарриц! Вот где моды-то! Вот где наряды-то!» А тут, между прочим, есть дамы в платьях чуть не от плиты…

Некоторые мужчины и дамы из идущей супругам навстречу публики осматривали их с ног до головы, и наконец вдогонку супругам послышалось русское слово «новенькие».

То там, то сям среди публики, в особенности среди голоногих ребятишек, роющихся в песке, бегали мальчишки-поваренки в белых передниках, куртках и беретах, с корзинками в руках и продавали пирожное и конфекты, невзирая на раннюю пору отлично раскупающиеся. На тротуаре, спинами к морю, сидели на складных стульях слепые нищие, очень прилично одетые, и потрясали большими раковинами с положенными в них медяками. Вот слепой певец, сидящий за фисгармонией, аккомпанирующий себе и распевающий из «Риголетто».

– Кого я вижу! Здравствуйте! – раздалось русское восклицание, и пожилой коренастый человек в серой шляпе, в светлой серой пиджачной парочке и белых парусинных башмаках растопырил перед Николаем Ивановичем руки.

– Здравствуйте, доктор… – отвечал Николай Иванович.

– Какими судьбами?

– Вчера приехали из Парижа, приехали покупаться в морских волнах. Вот, позвольте познакомить вас с моей женой. Доктор Потрашов из Москвы. Супруга моя Глафира Семеновна. У ней не совсем в порядке нервы и по временам мигрень, так хочет покупаться.

Рукопожатие.

– Прекрасное дело, прекрасное дело, – проговорил доктор Потрашов. – Здесь положительно можно укрепить свои силы. Даже и не купаясь, можно укрепить, только прогуливаясь вот здесь по Плажу и вдыхая в себя этот влажный и соленый морской воздух.

– Да неужели он соленый? – удивился Николай Иванович.

– А вы вот попробуйте и лизните вашу бороду. Не бойтесь, не бойтесь. Возьмите ее в руку и закусите зубами.

Николай Иванович исполнил требуемое.

– Ну что? – спрашивал его доктор Потрашов.

– Действительно, волос совсем соленый.

– Ну вот видите. А между тем ведь вы вашу бороду, я думаю, не смачивали соленой водой. Здесь в воздухе соль.

– Да что вы! Глафира Семеновна, слышишь? Ведь эдак мы с тобой, прожив здесь в Биаррице недели две, в селедок превратиться можем.

Супруга посмотрела на мужа и глазами как бы сказала: «Как это глупо».

– А вы здесь, доктор, уже давно? – спросил Николай Иванович.

– С неделю уже мотаюсь. Я приехал сюда с одним больным московским фабрикантом. За большие деньги приехал, – прибавил доктор. – Фабрикант этот, впрочем, не болен, а просто блажит. Ну, да мне-то что за дело! Я сам отдохну и надышусь морским воздухом. Вы гуляете? – задал он вопрос супругам.

– Да, только что вышли и обозреваем.

– Ну давайте ходить.

Доктор присоединился к супругам Ивановым, и они медленным шагом двинулись по набережной, называемой здесь и русскими Плажем.