Текст книги "Зарубки памяти на скрижалях истории. Алгоритмы и ребусы русофобии Запада"

Всем захотелось сотового меда, но мы боялись укусов пчел. Кто-то высказал «трезвую» мысль, что пчелы ночью спят и их легко можно стряхнуть с рамок сотового меда, а потом подальше отбежать от пасеки и деревенских огородов и на задах деревни вдоволь наесться сотового меда. Мысль понравилась. Тут же сбросили крышку с одного из ульев, взяли из открытого, глухо гудящего улья по одной рамке сотового меда и резво побежали с пасеки на отдаленные зады деревни. Хотя я был сильно пьян, но отчетливо запомнил, как мы, смеясь от возбуждения и радуясь, что нас никто не обнаружил и не забил тревогу, бойко бежали подальше от деревни. Остановились в каком-то подлеске, где присели в кружок и, уже громко переговариваясь, жевали сладкие соты, высасывая из них мед, и выплевывали сотовый воск на холодную землю. То ли мед подействовал, то ли пережитое чувство опасности, но мы заметно протрезвели. Ночной поход показался нам очень удачным. Мы получили то, что хотели, и, удовлетворенные, отправились на ночлег в свое убогое жилище.

Утром после завтрака были поданы те же разбитые допотопные автобусы, мы со своими рюкзаками погрузились в них, и часа через полтора езды по грунтовой, а затем по изрытой ухабами асфальтовой дороге автобусы доставили нас в Котовск, к зданию техникума. На следующий день начались занятия в техникуме. Мы лишь изредка вспоминали и о походах за яблоками и о последнем происшествии с разрушением улья и похищении рамок с сотовым медом. Скажу честно: никаких угрызений совести я не испытывал, да и не считал это поступок воровством. Прошло недели две времени, и в круговороте студенческого бытия вся эта работа в колхозе, наши ночные походы за яблоками, в том числе и медовая история, если не забылись, то отошли на второй план. Дальше развернулись события, которые я и сейчас считаю необъяснимой мистикой, которая была как бы специально подстроена, чтобы изменить мою судьбу.

Выходя с очередной лекции из аудитории, я вдруг увидел стоящего против дверей в полной милицейской форме нашего сабуровского участкового, капитана милиции Чурикова. Он знал всех подростков нашей деревни в лицо, в том числе и меня. Ну а уж деревенские подростки, в том числе и я, тем более знали участкового в лицо и ни с кем не могли его спутать. Что ему тут надо? Я и в деревне не был уже больше месяца. Может быть, ему нужен не я, а кто-то другой? Но Чуриков поманил пальцем именно меня, а когда я подошел и вежливо поздоровался, то он предложил мне зайти в опустевшую аудиторию и поговорить. Оставшись наедине, Чуриков заявил, что от гражданина деревни, где мы помогали колхозу в уборке урожая, поступило заявление в милицию о краже его личного имущества – одного улья из принадлежащей ему пасеки, а вы, Николай, являетесь подозреваемым в участии и организации этой кражи. Он достал из планшета лист бумаги и ручку, положил их передо мной и сказал: «Пишите чистосердечное признание, как все было, и до окончания следствия и суда будете свободны».

Я тут же заявил, что ни в какой краже не участвовал и спросил: «При чем здесь вы, если кража произошла в другом районе, который не имеет никакого отношения к Никифоровскому району и к моей деревне, где вы являетесь участковым?». «А это уж не твое дело», – ответил Чуриков. Потом пояснил, что я прописан в деревне, где он является участковым уполномоченным и имеет законное право проводить дознание и следствие по месту моего жительства. Что-либо писать или давать признательные показания я категорически отказался. Тогда Чуриков официально объявил мне, что я арестован на период проведения следствия и дознания как подозреваемый в участии и организации кражи личного имущества. Законов я не знал, да и как можно сопротивляться участковому? Только себе хуже сделаешь. Никаких наручников на меня он не набрасывал, просто приказал следовать за ним. Мы вышли из аудитории, спустились вниз по лестнице и вышли на улицу.

Рядом с подъездом стоял милицейский УАЗ, за рулем которого сидел сержант милиции. Чуриков открыл заднюю боковую дверцу и приказал мне сесть в машину. Я молча подчинился. Он захлопнул дверцу, но сам сел не рядом со мной, а рядом с водителем. В дороге Чуриков как бы забыл про меня. Он разговаривал с водителем о каких-то милицейских делах, но я не вслушивался. В моем разуме лихорадочно прокручивались все ситуации моего дальнейшего поведения. Я был полностью оглушен и подавлен этим неожиданным арестом, а моя психика кипела поздними сожалениями об этой несчастной краже, которую я по своему деревенскому естеству и вовсе не считал кражей, а просто мальчишеской забавой. В общем-то, я не столько сожалел о краже, сколько о том морально-психологическом ударе, который я нанесу этим арестом своим родителям. В деревне ничего не скроешь, и слух о моем аресте тут же дойдет до ушей отца и матери. За отца я был спокоен, а вот выдержит ли мать такого удара? Но отступать было некуда. Свидетелей-то не было.

Никаких следов и улик тоже не было. Значит, надо все отрицать, и за отсутствием доказательств с меня снимут подозрения и отпустят. Не могут не отпустить. По дороге я выработал следующую тактику. Буду говорить, что я в этот вечер был сильно пьян. Да, мы гуляли вечером на улице с друзьями-студентами, но я не помню, чтобы мы ломали на пасеке улей и крали мед. Возможно, это сделали местные ребята специально, чтобы насолить приезжим студентам. Надо искать участников кражи не среди студентов, а среди деревенской молодежи. Продумав такую тактику, я решил до конца придерживаться этой версии и отрицать свое участие в воровстве меда. В таких лихорадочных размышлениях достаточно длинный путь пролетел как одно мгновенье. Меня привезли в райцентр Никифоровка и, больше не допрашивая, поместили в одиночную камеру районного следственного изолятора. Так, совсем неожиданно для себя, я оказался на тюремных нарах. Мать оказалась права. Я открывал дверь в тюрьму головой и ногами. И вот эта дверь неожиданно открылась.

Как мне там спалось и чем кормили, я помню плохо. Каждый день не Чуриков, а какой-то штатный районный следователь вызывал на допрос и предлагал сознаться в содеянной краже частного улья, и каждый раз я повторял, что был пьян, но к краже не причастен. Через неделю меня вызвали на свидание с матерью. Видимо, о моем задержании ей сообщил сам участковый Чуриков. Вся в слезах и неописуемом горе она бросилась ко мне и умоляла во всем сознаться, если я был участником кражи. Хотя это было для меня крайне тяжело, но пришлось и матери солгать, что я не причастен к краже. Когда я лгал и придерживался своей версии о непричастности к краже, я не столько заботился о себе, сколько старался уберечь мать от позора, что её сын, учащийся техникума, тоже оказался вором, как и его деревенские друзья-шалопаи, которые бросили школу, даже не окончив десятилетку. Придерживаясь своей версии о непричастности к краже и ясно понимая, что нет никаких улик и никаких прямых свидетелей, я совершенно забыл о других участниках кражи – моих тамбовских друзьях.

Я был полностью уверен, что они тоже станут отрицать свое участие в краже и дело будет спущено на тормозах и полностью развалится. Но тут я жестоко ошибся. Как позже выяснилось, моих тамбовских друзей в изолятор не сажали, но прибывший из Тамбова по месту их прописки в Котовский индустриальный техникум следователь по очереди вызывал их после занятий в отдельный кабинет и снимал письменные показания с каждого. Он мог использовать разночтения показаний, чтобы уличить их во лжи, а мог просто убедить, что им ничего не будет, если они укажут, что организатором и инициатором кражи был Мальцев, а они просто подчинялись его указаниям. Милиция в советское время умела работать профессионально, причем без физического насилия. Ничего не скажешь – не чета современной полиции. Могу лишь сказать, что тамбовский следователь прекрасно справился с раскрытием этого преступления.

Абсолютно все мои тамбовские друзья, все до одного, дали признательные показания и в один голос письменно заверили, что Мальцев был организатором, а они действовали по принуждению, в чем искренне раскаиваются и просят снисхождения. Прошло ещё несколько дней после посещения матери следственного изолятора, и вот при очередном допросе в комнате для допросов следователь оказался не один, а вместе с участковым Чуриковым. На вопрос следователя о причастности к краже я повторил затверженную версию о своей невиновности. Тут Чуриков раскрыл свой планшет и веером разложил передо мной признательные показания моих тамбовских товарищей. Прочитав их, я был поражен до шокового состояния таким коварным предательством и желанием свалить всю вину за совершенное на меня одного. А ведь я их считал настоящими товарищами.

Ну сознались бы, слабость я бы простил, все-таки люди другой, недеревенской, закваски, но они открыто оболгали меня, что будто бы я их принудил пойти и развалить улей, чтобы украсть семь рамок сотового меда. Момент этого чтения перевернул всю мою душу, и я навсегда разуверился в надежности и прочности мужской дружбы. Я убедился, что люди разные и по себе мерить даже близких друзей невозможно. Это разочарование в мужской дружбе, которое меня охватило при чтении этих лживых доносов, сохранилось на всю жизнь. Позже, во времена своей последующей жизни, я близко и дружески общался со множеством людей, но, однажды испытав коварство предательства, уже никогда и ни с кем не вступал в доверительные отношения полной искренности. Частичная искренность возможна только в том случае, если люди объединены взаимной симпатией на основе общей любви и страсти к какому-нибудь виду творческой деятельности. Духовных соратников по моей теме творчества я не встречал, а бытовая мужская дружба обычной болтологии меня никогда не устраивала и не устраивает в наше время.

Практически полная искренность между людьми невозможна. По объективным данным главных мировых религий, духовно-телесным началом современного греховного человечества является потомство лицемера и братоубийцы Каина и его младшего брата Сифа. За прошедшие семь тысячелетий в результате половых контактов и генных мутаций все люди Земли стали в той или иной степени лицемерами и потенциальными или реальными братоубийцами. Это историческая реальность, которая подтверждается кровавыми событиями и невиданной лживостью, лукавством и лицемерием современного человеческого общества. Все мы являемся в той или иной степени лицемерами. Тот человек, который по своей ДНК-генеалогии, воспитанию или окружению стоит ближе к «Старшему брату» Каину, является и большим лицемером. Но абсолютно искренних людей, у которых слова совпадали бы полностью с их мыслями, в наше время не существует. Также и нет людей единожды не солгавших.

Я тоже не являюсь исключением. Хотя лгал мало, но не до конца искренним даже со своим окружением приходилось бывать чаще. Во многом я стал самодостаточным и без искренней дружбы. В то же время я сохранил доверчивость к людским словам. За эту доверчивость был больно и многократно обманут и наказан, но умею прощать и в этом нахожу радость и удовлетворение. Так провел жизнь и особо от этого не страдаю. К старости пришел к твердому убеждению, что внутренняя созерцательность мне больше принесла пользы, чем любая дружеская болтовня о каких-то бытовых проблемах, которая только съедает время человеческой жизни, но не приводит к духовному совершенству. Есть и ещё один плюс. Люди к старости страдают от одиночества. Я же всегда ищу одиночества и радуюсь своему созерцательному одиночеству, как божественной награде. Даже одиночество камеры следственного изолятора меня не испугало. Тем не менее, читая в кабинете милицейского следователя так называемые признания своих друзей, я испытал глубочайшее разочарование.

Глава 3
Суд и его последствия

Все это многодневное заточение в одиночной камере оказалось пустой тратой сил и нервной энергии. Но дело даже не в этом. Душа ныла и болела, что я солгал матери. Этого я никогда себе не простил и не прощу. Каюсь перед матерью и после её смерти. Припертый к стенке, я, конечно, попросил лист бумаги и сознался в содеянной краже, причем подтвердил, чтобы уменьшить вину моих бывших товарищей, что все их показания соответствуют действительности. Меня тут же отпустили. Выдали все вещи – ремень, шнурки от туфель, конспекты, деньги и документы, которые были при мне до задержания. Дали справку, что я не самовольно уклонялся от занятий, а был задержан милицией, и приказали следовать в Котовск и до подготовки материалов к суду продолжать учебу в техникуме. Я провел ночь в своем деревенском доме. Как мог успокоил родителей, что все обойдется. Отец молчал. Мать продолжала находиться в глубокой тревоге. Мои успокоения на неё не действовали. Она ожидала плохих последствий, вплоть до исключения из техникума и нового тюремного заключения.

Я и сам не знал, чем закончится следствие и суд, и потому утешить мать мне было нечем. Ранним утром, около четырех часов утра, покинул родительский дом. Успел до начала занятий прибыть в Котовск. Сдал милицейскую справку туда же, куда заболевшие студенты сдавали больничные листы. Администраторша приколола её в папку и разрешила приступить к занятиям. Когда я после длительного отсутствия появился на лекции, то больше всего удивились такому обороту дела мои бывшие друзья и «подельники» по краже меда. Наверное, они подумали, что меня, как организатора, обязательно исключат из техникума и встретимся мы только на суде. Виновато заискивая, некоторые из них пытались расспрашивать о подробностях моего пребывания в следственном изоляторе. Но я на них так посмотрел, что всякие расспросы прекратились. Меня тоже не интересовали подробности их признаний. Возникла взаимная холодная отчужденность.

Совместное проживание в одной квартире с бывшими тамбовскими друзьями для меня стало невозможным. Возвратиться к Володе Кириллову не позволяла гордость. После последней лекции однокурсники шумно ринулись из аудитории, а я продолжал сидеть и обдумывать свое положение. Решил пока забрать с квартиры в рюкзак самые необходимые вещи и переночевать на вокзале. А там что-нибудь придумаю. На выходе из аудитории встретил однокурсника Володю Иванникова. Он явно был тут не случайно, а поджидал моего выхода. За первый год учебы крепкой дружбы между нами не возникло, но взаимное уважение было обоюдным. Это был коренастый парень среднего роста с тонкими правильными чертами лица. Родом он был из южных областных городов, то ли из Липецка, то ли из Ростова – точно не помню. Умел за себя постоять. Хотя и был независим от компаний, но его уважали. Формальным стилягой по той уродливой моде он не был и предельно узких брюк никогда не носил. Однако всегда выглядел как настоящий «денди». О себе, деревенском, я и не говорю, но даже тамбовские ребята со своей крикливой одеждой выглядели перед ним неопрятными и разряженными петухами.

В нем чувствовалась порода и наследственная интеллигентность. И эта наследственная интеллигентность каким-то образом отражалась в его одежде. Кроме всегда изысканного, безупречно подогнанного и отглаженного костюма, чистой рубашки и обуви, он выделялся среди других студентов ещё и тем, что постоянно, даже в лютые холода, неизменно ходил в черном берете. Чтобы это выглядело изящно и красиво, берет надо уметь носить. Володя умел. Я и не сближался до этого с Володей Иванниковым, потому что считал его слишком интеллигентным для моего деревенского уровня. Но вот он подошел сам и спросил: «Что загрустил? В чем проблема?». Я ему ответил, что проблема у меня на сегодня одна: «Где найти квартиру?». Кратко пояснил, что тамбовские друзья взвалили всю вину за кражу меда на меня одного и мне больше не пристало тесно с ними общаться, а тем более ночевать с ними в одной квартире. Володя предложил сходить с ним на его квартиру, где он снимает отдельную комнату, и поговорить с хозяевами. Если согласие будет получено, и, конечно, при моем согласии он не имеет ничего против, чтобы мы жили вместе.

Согласие хозяев было получено, и я в тот же день переехал жить в съемную комнату вместе с Володей Иванниковым. Отношения у нас сложились нормальные. Никакой интеллектуальной несовместимости я не заметил. Оба мы были вполне самодостаточны и независимы, а общий творческий интерес находили в освоении учебных программ, чтении книг, прогулок по городу и других специфических элементах студенческого отдыха, включая эпизодические выпивки, посещения танцевальных залов и кинотеатров. Но это все было в будущем, а первую неделю я жил в тревоге и не был уверен, что останусь студентом. Если мне дадут даже условный тюремный срок, то обязательно последует исключение. Вскоре меня вызвал к себе директор Михаил Израилевич Кривошеин (сейчас на сайте, рассказывающем об истории техникума, он фигурирует под фамилией Кривошеев) и объявил, что вопрос о дальнейшей судьбе всех семерых «преступников» второго курса химиков-технологов по взрывчатым веществам будет решаться на общем собрании второго курса с присутствием студентов всех семи специальностей, а также с присутствием милицейских работников, проводивших следствие и дознание по этому делу.

Директор откровенно заявил, что общее собрание проводится не ради меня, а ради спасения остальных шести студентов, которые стали невольными жертвами моего авторитета и моих уголовных наклонностей. Относительно моей персоны директор прямо заявил, что будет настаивать на моем отчислении из техникума и предании меня суду как организатора и инициатора преступления. Я уверил директора, что больше этого не повторится, и попросил прощения за свое поведение и причиненные неприятности. Директор остался непреклонен. Завершая разговор, он потребовал, чтобы на общем собрании присутствовали мои родители. На том и расстались. Требование по поводу родителей я проигнорировал. Их присутствие на судилище вряд ли изменило бы решение директора о моем исключении. Избежать собственного унижения я не мог, а вот спасти родителей от морально-психологического стресса и унижения посчитал своей сыновней обязанностью. Сам виноват – сам и буду отвечать.

Примерно через неделю после беседы с директором в актовом зале техникума были собраны студенты второго курса всех семи специальностей. Студенческие группы по численности были не меньше, чем человек по 20. Значит, было собрано человек 100–120, а может быть и больше. Зал был набит до отказа. Сами понимаете, мне было не до счета. Состоялся или общественный суд, или пародия на нормальный милицейский суд, до сих пор не пойму, и это остается для меня загадкой. На сцене, за столом президиума, сидел директор техникума, а также многие преподаватели и руководство комитета комсомола. В центре, а может быть, и за отдельным столом сидели человек пять в милицейской форме, среди них был и мой участковый Чуриков. Как потом оказалось, там же, в президиуме, присутствовал и тот потерпевший гражданин, у которого мы разрушили улей и украли семь рамок сотового меда. Думаю, что в зале были и родители моих «подельников», но они не выступали. Началось какое-то непонятное судилище, содержание которого от стыда и волнения я практически не запомнил.

По тогдашнему советскому законодательству не особо тяжких преступников и правонарушителей, совершивших нарушения закона впервые, можно было предварительно судить в коллективе, где они учатся или работают. В народе такой суд называли взятием на поруки. Если обвиняемого и совершившего в первый раз реальное и доказанное преступление члена коллектива этот коллектив презирал и даже ненавидел за его шкодливый характер неуживчивого человека, то ничто не могло его спасти от законного наказания. Коллектив голосовал против взятия на поруки, и далее этим человеком занимался советский суд и милиция. Если же коллектив любил и уважал человека и не имел к нему никаких претензий, то даже уголовно наказуемое преступление до милицейского суда не доходило. Общим голосованием коллектив брал его на поруки, и на том дело заканчивалось. В какой-то мере коллектив выступал как множество общественных судебных присяжных, которые выносили голосованием решение о виновности или невиновности каждого отдельного обвиняемого.

Если они его признавали невиновным, то юридически освобождали от уголовного или административного наказания по суду и брали на поруки. Конечно, эта порука не накладывала никакой юридической ответственности на членов коллектива. Юридически-правовая ответственность ложилась на руководителя коллектива и административно-партийный и комсомольский аппарат. Инициатором общественных судов взятия на поруки могли выступать только административно-партийные органы и лично руководитель коллектива, когда им это было выгодно по тем или иным причинам. В моем случае исключение семи студентов со второго курса, да ещё и будущих секретных специалистов по производству взрывчатых веществ грозило директору серьезным наказанием. Потеря была невосполнима, ведь на первом курсе можно было доукомплектовать учебную группу абитуриентами, не прошедшими конкурсного отбора, а на втором курсе сделать такое доукомплектование невозможно. Пришлось бы доводить до диплома урезанную на одну треть группу, а это вопиющий случай.

Кроме того, наверняка родители моих шести тамбовских «подельников» в период следственных допросов своих сыновей, пока я сидел в следственном изоляторе города Никифоровка, многократно встречались с директором техникума. Я думаю, что и признательные показания их дети писали под диктовку следователя в присутствии родителей. Совершенно уверен, что сами они никогда бы не стали очернять меня и обвинять в том, что я привел их на кражу злосчастного меда чуть ли не силой. А вот родители, сговорившись, оказали на них давление, и потому все их показания оказались написанными как под копирку и с обвинительным уклоном против меня. Родители моих тамбовских друзей наверняка знали обо мне ещё по учебе на первом курсе. Тем более что некоторые из тамбовских сокурсников приглашали меня в гости. В конце концов, их дети во время летних каникул, в конце июня и первых числах июля, три раза покидали свои тамбовские квартиры и уезжали на ночь ко мне в деревню.

Отпрашиваясь у родителей, они наверняка говорили, что едут к своему сокурснику и другу Николаю Мальцеву, например, на отдых и ночную рыбалку. Иначе как объяснить родителям, зачем им были нужны ведра? Родительские сердца обмануть трудно. Они догадывались, что дело не в рыбалке, а в чем-то другом. Ведь их дети возвращались на следующий день крайне усталыми и целый день отсыпались. Вряд ли родители догадались, что мы воровали совхозную клубнику и продавали её на рынке. Другими словами, занимались групповым воровством в корыстных целях личной наживы. А это не семь рамок сотового меда. Но этот случай с воровством меда подтвердил их подозрения о неблагоприятном влиянии моей персоны на их детей, и они сделали все возможное, чтобы меня отчислили и передали дело по мне в суд, а их детей студенческий коллектив взял на поруки и освободил от судебной ответственности. Я уже сказал, что ход студенческого собрания помню, как в тумане. Началось, видимо, с того, что директор техникума, а затем милицейские работники рассказали студентам, в чем суть дела, и высказали свое мнение.

А мнение это заключалось в том, чтобы меня исключить из техникума и передать следственным органам, а остальных выслушать и после обсуждения путем голосования по каждому принять решение об исключении из техникума и суду или о взятии на поруки. Затем все шесть моих «подельников» выступили, искреннее покаялись в содеянном и попросили прощения. Их не только высушивали, но и задавали вопросы из зала и президиума. Суть вопросов и их ответов я не помню. После этого собрание потребовало, чтобы было предоставлено слово и мне, как организатору и зачинщику преступления. В своем выступлении я не отрицал свою вину и не обвинял своих подельников. Объяснил, что в моей родной деревне имеется три частные пасеки, но ни разу не было случая, чтобы я или кто-нибудь из деревенских моих друзей, наносили ущерб пасеке или ломали ульи. И никогда не слышал, чтобы даже известные деревенские воры посягали на пасеки и крали ульи или рамки из ульев. Не было такого в деревне. А мои слова может подтвердить наш участковый Чуриков, который присутствует здесь и уже выступал перед вами.

Затем я признал свою вину, попросил общего прощения, заверил всех присутствующих, что в будущем ничего похожего никогда не повторится, и выразил готовность возместить материальный ущерб потерпевшему в том объеме, в каком он найдет нужным. И студенты, и члены президиума обрушили на меня град вопросов. Непонятно, что они хотели выяснить, но вопросов было несравнимо больше, чем другим обвиняемым. Участковый Чуриков тоже выступил и подтвердил правильность моих слов. Студенты задали ему вопрос, а были ли у Мальцева приводы в милицию до поступления в техникум? Чуриков пояснил, что таких приводов не было, но не было не потому, что Мальцев такой скромный и хороший, а потому, что жители его деревни никогда не подавали заявлений о краже с их огородов ягод и фруктов. Такие мелкие кражи деревенскими подростками в летний период совершались чуть ли не ежедневно. И он, Чуриков, знает, что Мальцев был постоянным участником подростковой компании, а значит, и принимал участие в мелкой краже ягод и фруктов с чужих огородов.

Как ни странно, но выступление Чурикова произвело обратный эффект. Студенты убедились, что раз у меня не было приводов в милицию, то никакой склонности к воровству у меня нет, а вся эта история с медом является лишь нелепой случайностью. Собственно, про себя я тоже так думал. Я никогда не испытывал склонности к воровству ради корыстных целей и считал эту историю с медом нелепой случайностью. Конечно, отвечая на вопросы зала и президиума, я этого не говорил. Приходилось быть слегка лукавым и говорить то, что хотелось услышать залу и президиуму. Но все-таки меня изрядно помучили, а ложь во спасение далась мне с большим трудом и духовным напряжением. Тем не менее я добился главного: произвел хорошее впечатление и на сокурсников, и на членов президиума. После того как нас всех заслушали и опросили, ведущий собрание предложил выступить потерпевшему, а затем всем желающим высказать свое мнение. Потерпевший оказался человеком порядочным. Он отказался от материальных претензий и одним махом простил нас всех, не делая никаких исключений.

Выступающих студентов было немного, но все они не имели к нам никаких претензий и как один предлагали взять нас на поруки. Иначе и быть не могло. Ведь практически они не несли никакой индивидуальной ответственности. Претензий к нам не было. Мы никого не обижали, а студенческое братство никто не отменял. Подошли к самому ответственному шагу – голосованию. Голосовали индивидуально по каждому обвиняемому в том же порядке, как и обсуждали. Всех моих подельников за несколько минут взяли на поруки единогласным голосованием. Когда выставили мою кандидатуру, то зал также единогласно проголосовал за то, чтобы взять меня на поруки. С моей души будто свалился тяжелый камень. Я внутренне возликовал. Радовался я рано. В президиуме раздались возмущенные голоса.

Кто-то из учителей или партийно-комсомольского аппарата выступил, надавил на то, что студенты не понимают всей ответственности принимаемого решения, и внес предложение не исключать меня окончательно, а на один учебный год отстранить от учебы и дать возможность честным трудом на химическом предприятии города Котовска доказать свою дисциплинированность и порядочность. При положительной характеристике с места работы в сентябре 1962 года Мальцев будет восстановлен в техникуме и продолжит учебу на втором курсе. Директор кивком одобрил это предложение, и оно было поставлено на голосование. Я замер в ожидании, но зал единогласно отверг это весьма разумное предложение. Никто не поднял руку, наступило гробовое молчание. Зал снова поддержал меня и вернул мне тихое ликование и спокойствие. Попытка настоять на своем со стороны руководства техникума повторялась трижды, но все три раза студенты снова голосовали за то, чтобы не отчислять меня на год, а взять на поруки. Я не обратил никакого внимания на то, что формулировка условия взятия на поруки перед очередным голосованием руководством техникума каждый раз корректировалась не в мою пользу. Как раз при последнем голосовании зал утвердил формулировку, что если я нарушу каким-либо образом дисциплину, то «отложенное» наказание в виде отчисления на год будет осуществлено по решению руководства техникума безо всяких общих собраний студенческой молодежи.

На том и порешили, прекратив дальнейшее голосование и завершив общее собрание. Студенты отстояли меня от немедленного отчисления и очень радовались своему успеху. Много незнакомых мне студентов подходили ко мне и жали мне руку. Наша общая победа над руководством техникума была несомненна. Я тоже тихо ликовал и радовался тому, что этот кошмар наконец закончился и я могу спокойно продолжать учебу на втором курсе. А главное – скоро поеду в деревню и успокою родителей тем, что все обвинения с меня сняты и я продолжаю учиться и получаю только хорошие и отличные оценки на всех контрольных опросах и экзаменах. Я совершенно не осознавал, что решением «о немедленном отчислении при малейшем нарушении» под мою судьбу была заложена мина замедленного действия. Не знаю, как в наше время, но в советские времена часть слабых студентов, чтобы избежать провалов на экзаменах, добровольно становились тайными осведомителями руководства института о всех дисциплинарных проступках и даже о нежелательных разговорах своих сокурсников. По своей деревенской наивности и простоте я об этом не знал. И даже не мог себе помыслить, что люди способны на такую подлость и добровольно становятся тайными осведомителями.