Текст книги "Крохальский серпантин. Законы совместного плавания"

Мы пожали друг другу руки, и старик доверительно, словно мы познакомились еще задолго до этого, попросил:

– Только ты ее осторожно по горам-то вези. Она хоть и не тем, чем надо, занимается, да одна у нас.

Но тут Шура явно слукавила, видно, оберегая покой своего старика:

– Ну что ты, папа! Наш Коля, – великий мастер, когда за баранкой. Он же ни-ког-да не лихачит. Ну, прощай, папочка! Не беспокойся, – все так же светло улыбаясь, заверила она и поцеловала старика в щеку, а он, отложив книгу на табуретку, мимоходом поправил ей белый воротничок, выбившийся из-под пламенеющего макинтошика, и сказал:

– Ну, дай бог, дай бог! Ладно, поезжайте!

Мы вышли из полутемного коридора на солнце и, уже садясь в машину, Шура похвалилась отцом:

– Понял, какой у меня старик? Я, как себя помню, от него ничего не скрыла. И знаешь, какая у него главная мечта о моем будущем?

Брови ее сломались и лукаво поползли вверх.

– Видеть тебя настоящей… актрисой? – все-таки попытался я по-своему спроектировать облик милого мне старика.

– Дудки, Николай Иванович, хотя вы и страшно проницательны… но лишь в своих домыслах! – засмеялась Шура и показала мне кончик розового языка. – Актрисой!? Видеть меня инженером-нефтяником. Самое меньшее, техником по тяжеловращательному бурению. Он ведь старый бурмастер. Старше всех здесь. Ему к пятидесятилетию орден Ленина дали. В газетах было. Но, вернее всего, я его не порадую.

– И все-таки станешь… певицей?

Шурино лицо вдруг погасло, и ответила она неожиданно печально:

– Ни черта, никем я не стану. Все это лишь любительство. Цацки. Вот узел связи предлагает послать меня…

– К черту узел связи! – сказал я убежденно. – Иди в музыкальное училище, В N-ске есть. А потом, когда станешь знаменитостью, возьмешь меня в личные шоферы. Заметано?

– Уже взяла! Только с чужой машиной, – опять меняясь, засмеялась Шура, но какая-то темная льдинка так и осталась в ее глазах. – Итак, личный шофер…

– Слушаюсь, хозяйка, – сказал я и с места бросил своего уже заведенного «козла» в тряский галоп по кочкам и рытвинам. Эх, видел бы меня Биллаж!

По запарке от своего счастья, приблизившегося ко мне на расстояние протянутой ладони, я с места «воткнул» вторую скорость и не пожалел газа. Шура подпрыгнула на сиденье, чуть не достав головой до туго натянутого тента. Конечно, отче Раймонде прогнал бы меня из-за руля, самое меньшее.

Но дальше все пошло гораздо ответственнее, и я дал волю своему «козлу», только вырвавшись на безлюдное и прямое шоссе.

Как железные шмели гудели шестерни в моторе и коробке передач, чуть-чуть постукивал распределительный валик, и в душе у меня тоже что-то подпевало всей этой музыкальной шкатулке старенького газика.

Мы ввинчивались в ветер на пологом тянигусе, идущем до поселка Пионер, и окраинные дворняги не успевали нас облаивать. Хорошо ехать по ровному тракту вечером выходного дня! Не пылят встречные цистерны и кузовные, и никто тебя не обгоняет. Только шипит гравийное шоссе и километровые столбы, дорожные знаки, белые столбики ограждений над обрывами мелькают, словно наспех передвигаемые декорации все одной и той же пьесы о твоем счастье, а в душе работает какой-то гоночный секундомер, и встречный ветер высвистывает только одно короткое слово – жми, жми, жми!

Но Шура, как всегда, внесла в радость этой гонки что-то свое, и на этот раз грустное.

– Голос, Коля, как и всякое призвание, требует человека целиком, – вдруг задумчиво и печально сказала Шура. – А я люблю не только пение, я люблю все – и вот такую головоломную езду над обрывами, и кино, и купаться летом, и вообще все радости жизни. И пою только потому, что у меня, ну… птичье горло и слух, – она засмеялась чуть-чуть виновато и доверчиво тронула мой локоть. – Боюсь, что я просто из так называемых неопределившихся натур. Голос для меня – не вся жизнь. Вот другое дело – oтец: он без буровых себя и не мыслит, и даже когда подвыпьет в компании, и то все разговоры у него только о крелиусном, о тяжелом ударном, о разборных вышках. А я вот не сдала в институт после девятилетки и уже второй год на телефонке штепсели втыкаю, а отец все меня соблазняет курсами по подготовке в вуз. Ему, видите ли, инженер нужен.

Она поморщилась, закусила губу и неожиданно спросила совсем доверчиво и весело:

– Или уж на самом деле пойти в музыкальное? Буду соседей своими «а-а-а-а» выживать.

– Какие же могут быть вопросы? В музыкальное. Только, – убежденно сказал я, но, несмотря на убежденность, в душе почувствовал, что Шура в чем-то из своих сомнений права; как выбрать единственный путь, если ты стоишь на развилке из трех дорог, и кто их знает, которая твоя?

Нет, и Биллажу, и Сашке Кайранову, и даже мне – жить проще. Автомобиль для нас – главное, будь мы хоть рядовыми шоферами, хоть механиками, хоть самим директором областного автотреста.

И выхваляясь своей высокой породой автомобилистов, я опять стал рассказывать Шуре о московском дипломированном инженере Сашке Кайранове, таком однолюбе своей профессии, который, чтобы постичь все практически в автомобильном деле, сам сел на тяжеловоз.

А ведь не надо бы мне именно в тот вечер ей о нем рассказывать… Только много дней спустя я понял, что распутья у человека в девятнадцать лет бывают разные.

За Крохальским спуском нам не повезло: зазевавшись, я все-таки залетел в кювет и с полчаса пробуксовал в грязи, выбираясь на сухую дорогу. Затем у газика окончательно отказала подача, пришлось продувать весь бензопровод. Времени на посторонние мысли не осталось.

Однако Шура и тут показала себя хорошим товарищем: молча таскала сухостойный лапник под задние колеса и не укорила меня ни единым словом. Даже сказала, смеясь, когда я стал вытирать носовым платком ее лакированные лодочки, которыми она чуть не зачерпнула жидкой рыжей грязи:

– Не выслуживайся, Николушка. От папы все равно это придется скрыть. Так тебя нахваливала – и вдруг…

Эх, Шура, Шура! И зачем это тебе было нужно каждой шуткой, смешком, даже незлой издевкой так привязывать к себе мое сердце?!

Хода на сцену, минуя маленький зрительный зал, при постройке клуба прорубить не догадались.

В зальце было людно, гомонливо, влажно пахло недавно мытыми полами, свежей побелкой и, перебивая все эти домовитые жилые запахи, одеколоном «Кармен», два ящика которого распродала у нас в субботу линейная автолавка.

Но когда я, широко распахнув дверь и заранее торжествуя, впустил в клубный зал Шуру, на секунду стало тихо, все головы повернулись к двери, а потом обвально грохнули аплодисменты – ведь на тесно составленных скамьях сидели в большинстве ее заочные слушатели.

Мое сердце наполнилось гордостью за Шуру и краешком за себя, ее главного знакомого здесь, но от неожиданной овации я растерялся.

А Шура, как ни в чем не бывало, через все рукоплещущее зальце пошла к сцене, кивая знакомым, непринужденно улыбаясь, и шуршащий красный плащик бился вокруг ее стройных ног, как веселое пламя.

Так, еще до того как она запела, словно бы добрым задатком, был уже установлен тот сердечный контакт между зрительным залом и исполнителем, который, вероятно, больше всего и определяет успех любого выступления.

Шура, легко вспрыгнув на низенькую сцену, повернулась лицом к зрителям и звучно сказала:

– Спасибо за аванс и доверие. И простите, что мы заставили себя ждать. Ни я, ни Николай Иваныч в этой задержке почти не виноваты – вы же сами знаете, что такое спустивший баллон в пути. Тут даже и шофера не обвинишь.

Хороший товарищ, она и здесь выгородила меня – главного виновника задержки, свалив все на независимую от шофера резину.

За черным коломянковым занавесом озабоченно подвертывал колки на грифе скрипки Биллаж, чопорный в своей старомодной темной тройке с белой грудью и галстуком-бабочкой. Наспех причесывался перед карманным зеркальцем Петро Елец. Все концертное трио – певица, аккомпаниатор и конферансье – было в сборе.

Зал за черной живой и просвечивающей лампочками стенкой занавеса угадывался по дыханию многих людей и скрипу скамеек, и говорить на сцене приходилось шепотом. Лица всех троих были озабочены и серьезны. Я, по сомнительному праву личного шофера певицы, вслед за ней пробравшийся на сцену, даже чуть-чуть заскучал – ведь после такой авансовой встречи права провалиться, даже просто ошибиться, у Шуры не было.

– Конечно, надо бы еще одну репетицию. Как хотите, но все эти песни сливаются для меня в некое попурри, – озабоченно и поспешно шепнул Биллаж, стоя за стулом со смычком в одной руке и скрипкой в другой. Даже в такую полную напряжения минуту он не мог сидеть, раз дама стояла.

Не знаю почему, но тут старик кокетливо и безбожно соврал – на всем свете не было таких песен, которых бы он не знал наизусть.

– Э, не прибедняйся, Раймонд Фердинандович, чепуха! Главное – естественность и общее развитие. Было же две репетиции. Оказывай вид, – верно, тоже вспомнив об этом, гусаком шикнул на него Петро, наконец справившийся со своими пружинящими вихрами.

Но Шура, беспечно сбросив красный плащик мне на руки, сказала только: «Ну вам-то бояться нечего. Вы актер», – и подала аккомпаниатору блокнотный листочек, на котором столбиком был выписан весь ее репертуар. Петро довольно подмигнул мне, тоже поняв, что Шура готовилась к нынешнему вечеру фундаментально.

А сама она, в черном строгом платьице, по тогдашней моде грамофонным раструбом расходящимся к ногам, в беленьком, казавшемся под стосвечовкой серебряным, воротничке, вся напряженная и сразу повзрослевшая, стояла рядом с Биллажем, словно какой-то золотоголовый одуванчик.

Петро, шевеля губами и наклоняясь через плечо скрипача, читал список и довольно хмыкал.

– Порядок. Но начинать полегче, – авторитетно присоветовал он. – Пустим головным «Пожарного». Так? Поехали. Никола, скройся!

Биллаж встал прямо и поднял к подбородку скрипку. Его выразительное лицо стало торжественным.

– Аппараты, товсь! – видно, вспомнив минные отсеки подлодок, громким шепотом скомандовал Петро и махнул диспетчеру Леве – единственному добровольному рабочему нашей клубной ецены.

Рывками разъехалась черная коломянка, и в зале опять готовно захлопали мозолистые шоферские ладони. Ни раньше, ни позже я уже не встречал такой щедрой и благожелательной к артистам публики. И то сказать – на Веселом это был чуть ли не первый концерт за все девять лет его существования.

Но Петро, решительно шагнув к рампе, поднял руку ладонью к зрителям и сказал внушительным голосом конферанса чемпионата русско-французской борьбы:

– Начинаем. Концерт. Певицы. Самоучки. Александры. Король, – и скороговоркой потише, как бы набранное текстом помельче: – Организованный по инициативе общественности и комсомольской организации автогородка. Поговорим, то есть споем, о наших доблестных рыцарях огня, о советских пожарных.

Биллаж, вступая в мелодию, только легонько тронул смычком струны – и скрипка вскрикнула ласково и удивленно, а Шура, выпрямившись, неожиданно сильным голосом запела известную в те годы песенку о пожарном. А я, притаившись в складках занавеса, совершенно явственно увидел и деревянную каланчу на площади уездного городка, в котором прошло мое детство, и на ней бравую фигуру молодца-пожарного, и стройную девушку у подножья каланчи.

 
Ах, на что мне платочек лиловый
И на что мне мой красный берет, —
 

и улыбаясь, и тоскуя, напевно спрашивала Шура, и зал уже верил, что все эти обновы ей совсем не нужны, если милый их не увидит со своего дежурного поднебесья и рукой не пошлет ей привет.

Припав бровью к щели в складках занавеса, я видел внимательные глаза слушателей моей любви. Они были сочувственны и веселы: и свинцовые картечины Гребенщикова в первом ряду, и чуть-чуть насмешливые, но потеплевшие такие, почти есенинские незабудки Сашки Кайранова и шоколадные угрюмые глаза Горбунова.

 
Он готов затушить все пожары,
Но не может залить только мой, —
 

уже лукаво жаловалась Шура, и Биллаж, оттаяв лицом и по-таперски раскачиваясь, как бы подчеркивая плечом игривую мелодию, подпевал ей скрипкой, и его подвижные брови отражали все шуточные нюансы песенки – от ревнивой горечи до насмешки.

Хлопали от души, дружно – так свеж и звонок был Шурин голос и созвучна ему скрипка Биллажа.

Но, отталкивая обратно в зал раскатистое «бис» задних рядов, выступивший вперед Петро Елец уже вздымал широченную ладонь, а потом громко крикнул строевым флотским голосом:

– Смирно, товарищи! Время позднее, а пропето мало. Следуем дальше. Все шоферы, как известно, потенциально танкисты. И так популярная песня о трех воинах бронетанковых сил нашей непобедимой Красной Армии. «Три танкиста». Прошу вас, Александра Петровна.

И Шура, став уже опять другой, новой, запела, будто бы шуточную и все-таки предгрозовую песенку о веселом экипаже боевой машины. О, Шура умела и шутить и гневаться в своих песнях! И когда она, отбросив все шутки, запела о том, как «бежали самураи под напором стали и огня», то и сама вытянулась так, словно встала в один строй с танкистами.

А я и сейчас в тумане давности вижу в эту щелку между занавесом и косяком рампы, теперь навсегда прорубленную в памяти, посуровевшие лица наших шоферов, моих тогдашних сослуживцев и однокашников, тех самых потенциальных танкистов, которые три-четыре года спустя заживо сгорали в первых неуклюжих и легко уязвимых «бытухах»[2]2
  Танк Б.Т.


[Закрыть], а потом лавой тридцатьчетверок, грозных боевых машин, заливали поля под Корсунь– Шевченковским, дымящийся Кенигсберг, Прагу и Берлин.

«Милые мои сверстники, мальчишки рождения 16-го, 17-го и 20-го годов, где-то истлели ваши кости?» – спрашиваю я себя и опять вижу их лица, взволнованные Шуриной песней о их еще неизвестном завтра, которое тогда выглядело совсем другим и казалось гораздо веселее, чем оно получилось – в жизни.

Потом одну за другой Шура пела нам и о веселом ветре, и о конниках, идущих в поход за любимым наркомом, и о бронепоезде, стоящем на запасном пути, и о многом другом, иногда бездумном и скользящем по верху жизни, но сочиненном умело и звучно.

И Шурино контральто, и скрипка Биллажа уже подружились и волной шли по маленькому помещению поселкового клуба.

Теперь Биллаж даже позволял себе кое-какое невинное озорство в аккомпанементе, и его скрипка то вытягивала звук, словно ставя его на цыпочки, то вписывала звонкие точки в конце строф.

Вероятно, по законам настоящей эстрады все это было непозволительно – и Шурино глуховатое контральто в нервном сопровождении скрипки, и музыкальные фокусы Раймонда Фердинандовича, но мы не знали этих строгих канонов и принимали все на веру.

Наконец, уже охрипший от своего пафосного усердия, наш комсорг сказал негромко и почти эпически строго:

– А теперь поговорим о любви. О так называемой большой любви, В старину она звалась роковой. Рок – это судьба, как вы знаете. Романс без названья. Музыка композитора Даргомыжского. Слова неизвестного автора.

Он молча отступил – и Шура шагнула к рампе. Она молчала, но по ее бледному лицу я понял, что мы подошли к вершине этого почти импровизированного концерта. Вероятно, понял это не один я – так тихо опять стало в душном зальце, даже скамейки перестали скрипеть, и только шмелиное бунжание раскалившейся стосвечовки тонко дрожало в воздухе.

Биллаж, уже ни капли не паясничая, заиграл вдохновенно и громко. Он, словно давая Шуре собраться с силами, принял на себя и разрядил тишину зала.

Мне было видно дрожащею на смычке руку механика. Теперь он уже не просто подчеркивал мелодию плечом, а вел ее над какой-то опасной кручей, посложнее самого Крохальского подъема. Шура вот-вот должна была вступить, а она, горестно стиснув руки под грудью, все молчала, словно сама оглушенная и захваченная музыкой.

Потом, когда ее молчание уже стало всем невмоготу, именно на фоне скрипки и рыдающей, и грозящей, и клянущейся в чем-то еще невысказанном, – она запела сначала негромко и печально:

 
Ни даль расстояний, ни горечь разлуки
Не в силах меня изменить.
С презреньем снесу я и горе, и муки,
Любила, люблю я, век буду любить…
 

Ее голос, вдруг ставший грудным и низким, зазвучал так страстно и угрожающе, что казалось, ему не уместиться под плахами потолка; и было удивительно, что эти обычные гласные и согласные звуки приобрели такую живую и клятвенную силу. Это пела совсем не Шура, известная всем нам девятнадцатилетняя телефонистка, мелодичный и ласковый на слух «четвертый номер», а исстрадавшаяся, гордая и любящая женщина, ради своего чувства готовая бросить вызов хоть земле, хоть небу.

Тогда мне вдруг показалось, что я только-только по– настоящему узнаю, какая она есть, Шура, и какие еще неразбуженные силы таятся в ее душе.

Я смотрел на одухотворенное лицо девушки, на ее стиснутые кулачки и недоумевал: «Да полно, она ли это час назад в машине говорила, что так же, как и петь, любит купаться летом в речке, любит быструю езду над обрывами и все легонькие радости жизни?»

Но мне уже было ясно, что час назад она на себя безжалостно наклепала – так любить ничто, кроме песни, она, конечно, не могла.

Неподвижно сидели люди на длинных скамьях, и тишина в промежутках между словами романса стала совсем прозрачной.

А Шура продолжала петь.

Сейчас, словно вся душа ее обнажилась, стало видно все сокровенное, и в этом не было ничего зазорного, ничего нескромного и лживого, потому что она несла людям все самое лучшее этой мятущейся и юной души.

Я из своего закулисного укрытия, казалось, совсем рядом видел восхищенно-испуганные глаза Лидочки Гребенщиковой. Она сидела, подавшись вперед, ухватив мужа за руку тем безотчетным движением, в котором перемешались и радость, и восхищенный испуг, и добрая зависть к певице. И всегда суровый Гоша не отнимал своей тяжелой руки, так откровенно, на виду у всех, забранной женой, он попросту ничего не видел и не чувствовал постороннего, всецело подчиняясь старинному романсу, не померкшему и до сих пор, – такая сила и страсть была в клянущемся голосе певицы.

И Сашка Кайранов тоже смотрел на Шуру не отрываясь, и в его голубых глазах уже не было и тени снисходительной усмешки.

«Ага и тебя проняло!» – с торжеством отметил я и тут же забыл и про Сашку, и про Гошу, и про весь битком набитый зал.

 
Пускай же за чувства меня порицают… —
 

презрительно и гневно пела Шура, и Биллаж, вдруг опустив смычок, растерянно и счастливо улыбался за ее плечами: музыкант сам, уже он-то полностью мог оценить всю мятущуюся силу ее голоса. Пожалуй, даже никто в клубе и не заметил, что старик перестал играть. Его скрипка была уже не нужна, ей уже нечего было добавить, и она не могла соревноваться с этим взволнованным и бурным разливом гласных.

 
Пускай же безумной меня называют
Любила, люблю я, век буду любить…
 

Когда Шура кончила романс на угрожающе высокой ноте, какую-то одну секунду было тихо, и только бунжание стосвечовки стало единственным живым звуком, а потом все зааплодировали, задвигались, зашумели.

Успех Шуры был полный.

– Би-ис! Бис-с! Би-ис! Повторить! Еще раз! Про-о-сим! – ревели и хлопали теперь уже не одни задние скамьи, и прежние аплодисменты казались лишь слабым предвестьем того, что происходило в клубе сейчас, после Даргомыжского, после слов романса неизвестного автора. Даже Биллаж, положив скрипку на пол сцены, хлопал, стоя во весь рост за самыми плечами Шуры. Хлопал и Петро Елец, и с оглушительностью пистолетных выстрелов били ладони Гребенщикова, и рядом плескались ладошки Лидочки, кричавшей жалобно и исступленно:

– Просимо! Просимо!

Но Шура наотрез отказалась повторить романс. Она кланялась, тоже счастливо улыбаясь, и, показывая рукой на горло, просила пощады.

– Не могу. Все. Порох кончился. Не мо-гу, – говорила она, снова кланяясь и прижимая руки к груди. Кто только учил ее всем этим концертантским тонкостям?

Она стояла на сцене, так явно счастливая и опустошенная, отдавшая все, что у нее было. И все-таки она улыбалась кому-то в зале, кому, я тогда, счастливый сам ее удачей, так и не разобрал. Да разве это в такую минуту могло иметь значение? Сейчас моя Шура была общей радостью, и ничто мелкое, личное, принадлежащее только одному человеку, не могло ее касаться. По крайней мере, я так тогда думал.

Сашка Кайранов подошел ко мне, когда я уже спрыгнул со сцены, чтобы бежать к газику Гребенщикова, и заинтересованно спросил:

– И обратно ты ее повезешь?

– Конечно! – гордо ответил я, и Сашка сказал с какой-то хорошей задумчивостью (я в первый раз у него услышал такой ласковый голос):

– Смотри, под Крохаль ее не свали. Девчонке цены нет. Действительно, божья свирель.

– А вот ты говоришь, Москва… – пожалуй, с гордой и непонятной еще мне и самому обидой за все 264 диких километра тракта Чапея – Усть-Коя, которые я уже всерьез считал своими, начал было я, но Сашка не дал мне закончить фразу.

– Никогда я не говорю – Москва, а всегда – Россия или Союз И запомни, нет масштаба городов, а есть масштаб людей, – что-то уж слишком мудрено и строго для такого светлого вечера сказал Сашка и отошел в сторону, так и не попросив познакомить его с Шурой. А я остался с разинутым ртом, не понимая, что его в моих словах так задело.

…Потом я вез Шуру обратно в Чапею на том же Гошином черном газике, с продутым бензопроводом, служившим теперь абсолютно исправно. Миновав Крохальский серпантин, на котором я не мог позволить себе никаких посторонних разговоров, я все-таки попрекнул Шуру, не скрывая обиды за ее не совсем честный «розыгрыш» моей наивности. Мне было очень больно, что я тог? да ей поверил.

– Так и купаться, и кино, и свои песни одинаково любишь? Зачем же ты тогда меня дурачила?

Но Шура, усталая и счастливая, не стала со мной спорить. До того ли ей было!

– Ах, Коленька, будь мужчиной, – сказала она ласково и протяжно. – Разве я знаю, что на самом деле люблю больше? Тогда мне казалось так, а вот сейчас… Словом, ты обязан быть умнее и опытнее и объяснить мне то, что мне в самой себе еще непонятно.

Она помолчала и закончила без всякой видимой связи:

– Успокойся, пойду в музыкальное училище, – по внутренняя связь ее мыслей с моими была для меня бесспорна, и за одно это я простил ей все.

А Шура вдруг засмеялась и с озорной и лукавой лаской погладила меня теплой ладонью по виску и щеке.

– А я ведь и не подозревала, что ты у меня ревнивый.

От неожиданности я чуть было опять не залетел в кювет, потому что скорость все-таки была подходящей, никак не меньше шестидесяти.

– С чего ты взяла, что я ревнивый?

– Ас Сашей Кайрановым так меня и не познакомил… А он так на меня смотрел…

Я только сердито фыркнул: ох, не легкая это должность – быть другом и доверенным лицом начинающей знаменитости! Вот она уже воображает, что все влюбляются в нее с первого взгляда.

Этот шутливый и такой бездумно-легонький разговор даже как-то меня оскорбил.

В душе все еще звучали раскаты ее ясного голоса:

 
Любила, люблю я, век буду любить…
 

И я верил, изо всех сил души хотел верить, что слова эти обращены не к человеку и уж, конечно, никак не ко мне, совсем недостойному их, а к своему единственному призванию, которое такой светлой мечтой отличало Шуру от всех нас – обычных средненьких людей. А она сейчас словно опять над всем этим, неприкосновенным и дорогим для меня, насмехалась.

Я любил Шуру возвышенной любовью юности. И мне нужно было только одно: чтобы моя высокая любовь была достойна самой себя.

Но когда я остановил газик возле бывшей буровой конторы, Шура опять выкинула один из своих озорных фортелей, от которого у меня зашлось сердце.

Она сказала благодарно, устало и ласково:

– Ну, спокойной ночи, мой бескорыстный и возвышенный… рыцарь. Если бы ты знал, как ты мне дорог именно такой. И как хорошо, что ты у меня есть.

А потом она легонько, едва прикоснувшись губами, поцеловала меня в лоб, а я схватил обе ее руки и, чуть не плача от счастья и восторга, стал покрывать их поцелуями.

Но Шура сказала уже смеясь и вырывая руки:

– Ну, пусти, пусти! Верю! Спокойной ночи.

Золотые сердца-прорези в ставнях Биллажа были видны еще с моста, единственные светящиеся точки во всем приземистом, темном и тихом шоферском поселке.

Поставив «козла» в гараж, я не пошел домой, меня тянуло на люди, к свету, и отче Раймонде был самым подходящим человеком для такого настроения.

Они сидели за столом, Биллаж и Сашка Кайранов, и между ними стояла бутылка померанцевой, отпитая лишь на одну треть, два стакана и вскрытая банка скумбрии.

– Сядь и слушай, влюбленный снегирь. Тебе повезло, – строго сказал механик и достал третий стакан, но нить я категорически отказался, тем более померанцевую, которую никогда не любил. Да и весь настрой души был совсем не тот.

А Биллаж снова плеснул оранжевой настойки в стаканы себе и Сашке и, продолжая прерванный разговор так, словно меня за столом и не было, сказал потрясенно и зло:

– Голова кругом идет. С одной стороны – орден Красного Знамени из рук самого Фрунзе, а с другой – враг народа. Вот и разберись. Ничего не понимаю. Ладно, Сашок. Давай о себе. Значит, закипела у вас в институте дискуссия, и ты в самом, как говорится, пекле…

Я, слушая Биллажа, тоже ничего не понял. Да и слишком пульсировало во мне только что пережитое: концерт в битком набитом клубе, Шура, ее сестринский поцелуй в мой горячий лоб…

А Сашка, сосредоточенно щурясь, долго рассматривал померанцевую на свет, потом нехотя выпил и сказал устало:

– Какая там дискуссия? О чем дискуссировать-то? Просто дело шло к естественной развязке. Главному конструктору группы на завод нельзя было показаться – рекламации от потребителей поступают, ну просто серийно, по десятку в день. Крестовины на их детище летят через три-четыре тысячи километров пробега. Скандал – на всю Москву! Слепому ясно – конструкция недоработанная, как у нас говорят, сырая, а ее уже пустили в поток, в серийное производство. А в группе ведь далеко не одни рвачи были, для которых лишь бы премию отхватить, а там хоть трава не расти…

Сашка, видимо, переживая свой рассказ, большим глотком отпил из стакана. Я уже с первых слов понял, что он говорит о прошлой работе в НИИ.

Биллаж слушал внимательно и хмуро.

– А дело идет к развязке. Главный конструктор ходит мрачнее тучи, но со мной еще здоровается, Воспитанность старого инженера или совесть, что ли, в нем заговорила, черт его знает! А люди копаются в каких-то мертворожденных темочках, вроде «газового газика» – был такой; вместо бака с бензином – баллоны с какой-то чертовщиной. Это при наших-то запасах нефти? Однако у меня тема своя. На меня прет тяжеловоз, прицепы на пятки наступают. А тут, как назло, эта-то моя записка о неиспользованных мощностях ЗИС-5 с прицепом им под руку подвернулась. Очень шумное и… я бы сказал, пристрастное было ее обсуждение. Ну, и меня прорвало. Помянул я нехорошее слово – «гроб повапленный», применительно к нашим ученым старцам.

Биллаж сокрушенно вздохнул, явно не разделяя такую методику, критики старших. Он слушая Сашку, подперев ладонями обе щеки, закрыв глаза и перегоняя папиросу из одного угла рта в другой.

– Но неужели ты там один… не боялся руки об мотор замарать? Остальные-то где были? Или уж все там конторщики? – вдруг недоверчиво спросил он, так и не уступив своего уважения к титулу «научно-исследовательский институт».

Сашка понимающе, мягко усмехнулся. Нет, он совсем не хотел носить непричитающиеся ему лавры.

– Ну, почему же один? Ни… мотора, ни баранки там и другие не гнушались. Автомобилисты все-таки. Но они, как бы это покруглее сказать, шли в струе. Традиций, авторитетов и рутины, и чести мундира и… словом, не хочу наговаривать. А мне как-то повезло из этой струи сразу выбраться. Или совсем в нее не угодить. С первого дня. Может, оттого что попал к ним не с парадного хода. Ведь я с шестнадцати лет, как каникулы, все по гаражам терся.

Он опять неуверенно засмеялся и сказал смущенно:

– Люблю я их… чертей косолапых, машины эти. Для меня гараж – как живое царство, а не только справка о летней практике. И запахи, и шумы его, и народ – все свое. Вот, по-видимому, эта любовь меня и спасла.

– Понятно. Дальше, – строго одобрил Биллаж, и по его лицу было заметно, что Сашкин немного сбивчивый рассказ сейчас доставляет ему удовольствие.

– Ну, и попер ты против течения?

– А другого выхода не было. ЗИСы, видите ли, на меня напирали. У них, как у всякой конструкции, свое течение – к совершенствованию. Вот так и оказался я в оппозиции. А тут, как гром среди ясного неба, – арест отца. По делу Тухачевского.

Забывшись, я громко чертыхнулся. Так вот какую аварию поминал Сашка в то душное утро в тайге, когда так отчетливо куковала кукушка!

Биллаж сказал мрачно, видно, уже не в первый раз услышав об этой роковой «аварии»:

– Нда-а. Нокаут.

Сашка глубоко вздохнул и долго выбирал в помятой пачке целую папиросу. Голос его звучал тускло, словно в нем сразу появилась трещина:

– Так все и рухнуло. И что мне, старшему в доме, оставалось делать? От отца через газету отказаться и потом богобоязненно стать в струю? Признать, что и ЗИС-6 – великолепная конструкция? И что ЗИС-5 на прицепе больше пяти-шести тонн таскать не может? Или продолжать спорить и ждать, когда за мной, как и за батькой, ночью придут? Ведь я же теперь перед всеми своими оппонентами (а люди там были, заметьте, всякие) голый стоял. Бей, в ком совести нет!..

– Нда, заплелась твоя веревочка так уж заплелась? – потрясенно выдохнул Биллаж и опять насупил свои косачиные брови, словно ставни, опустив их на глаза.

Сашка встряхнулся и неожиданно показал уж, конечно, не мне и не Биллажу, а кому-то третьему, стоящему за дверью, туго натянутую фигу. Мы так и поняли – это он своей недоброй судьбе ее показал – и не обиделись на него за грубость.

– Дудки! И решил я искать другой институт, где не анкетами да смирным характером, а полезными делами человечья судьба определяется. Так и решил: буду апеллировать к мотору да к горной трассе, где трубы возят. Контрольные точки: нефть, горы, шесть цилиндров зиска. Взял я карты Сибири, Дальнего Востока, Севера, полный курс экономгеографии взял и просидел над ними два вечера, не разгибаясь. А из института уволился по собственному желанию. Отпустили меня охотно и сразу. Ну, остальное вам известно…

– Как будто бы, – усмехнувшись и расправив брови, подтвердил Биллаж.

– Теперь да, – от души согласился и я.

Но Сашка, словно только и ждал нашего подтверждения, отрезал вызывающе и упрямо:

– А десять тонн на прицепе все-таки возить можно. И независимо от того, что с твоим отцом случилось. Так что спор наш еще не кончен. И я им докажу.

– Но только с умом, с репетицией, – буркнул Биллаж, как видно прекрасно понимавший Сашку.

– А без репетиции и песни не споешь, Раймонд Фердинандович. Если хорошо петь, конечно, – вздохнул Сашка и вдруг беспомощно и ясно усмехнулся мне. Помолчал и раздельно проскандировал вполголоса: