Текст книги "Крохальский серпантин. Законы совместного плавания"

 
Пускай же за чувство меня порицают.
Любила, люблю я, век буду любить…
 

– Так под Крохаль с ней не слетал? А я боялся – уж очень вид у тебя был… потрясенный. Я и не знал, что музыка и женский голос так на тебя действуют… Понравился Даргомыжский?

Вот это было совсем другое дело. Вместо зловещего оттенка недомолвок о беде, стрясшейся с Сашкиным отцом, да допотопных нравах какого-то НИИ, речь опять заходила о главном – о Шурином искусстве петь, об искусстве вообще, о том, какие чувства оно рождает в людях, – и об этом я готов был говорить хоть до утра. Ведь и Шура началась для меня с ее песен, с того, что она в нашем северном захолустье была не как все. Для меня и Даргомыжский звучал Шуриной клятвой в верности своей песенной судьбе, а для Сашки Кайранова он тоже был как бы зароком верности и любви к своей кровяной профессии конструктора. Значит, искусство мы понимали одинаково, только каждый видел изображенное им сквозь свое сердце, видел в нем себя и свое.

Но тут неожиданно догадка стукнула мне в голову, и я растерялся.

Саша, неужели ты все-таки из… троцкистов? – спросил я, не скрывая своего смятения, так непохож был Кайранов, казавшийся мне образцом настоящего парня, на сына человека, клейменного этим презрительным и страшным словом.

– То есть как это из троцкистов? Что, ты у меня комсомольского билета не видел? – тоже растерянно спросил Сашка, а Раймонд Фердинандович, бывший намного лет старше нас, мрачно засмеялся.

Трагическая неразбериха того смутного времени, как отголоски шторма в большом и далеком море, шатала и заставляла напрягаться мой неискушенный в таких отвлеченных материях ум провинциального парня, окончившего девятилетку и возившего солярку и нефть в своей трехтонной бочке. Но и столь неожиданно прогремевшее в мае дело Тухачевского – Якира – Уборевича не поразило меня так, как то, что отец Сашки Кайранова – изменник Родине. Те люди были далеко от нас, и их сыновей я не знал, а тут дело касалось отца Сашки, живого и уже близкого всем нам человека.

Эх, что знали мы тогда о жестокой правде своего времени, мы, кадровые читатели газет, привыкшие верить на слово и «Известиям» и «Красной Звезде» и всем передовицам ЦО?!

– Однако вы, сэр, слишком любите точки над «и». Зачем же брать такие крайности? – вдруг угрюмо сказал Биллаж и разлил померанцевую по всем трем стаканам. – Лакайте, детки, и марш-марш спать.

Я был так взволнован, что на этот раз не стал отказываться и, совсем не чувствуя жгучего вкуса настойки, плеснул в себя все полстакана.

Когда мы с Сашкой вышли на широкий двор под крупные тихие звезды и предрассветный ветерок успокаивающе погладил наши головы, я спросил как только мог твердо:

– Саша, расскажи толком, в чем дело? И в чем твоего отца обвиняют? Зачем же было тогда при мне говорить?

– Вот то-то, что незачем, – помолчав, убито согласился Сашка и стиснул мой локоть. – Эх, Никола, Никола! Тебе-то тоже моя беда совсем ни к чему. Жил человек, мечтал, верил и вдруг… – Он стиснул мой локоть еще крепче и сказал клятвенно и убежденно: – Но запомни, Никола, – ни время наше, ни партия, ни товарищ Сталин за этих перестраховщиков и карьеристов в ответе быть не могут. И они еще скажут свое слово. Победит правда. – Он вздохнул на всю глубину легких и уже обычным тоном закончил: – А за сочувствие – спасибо! Я расскажу. Всё расскажу. Только не сегодня. Но запомни главное: победит правда, – опять загораясь, вполголоса пригрозил он, и такая боль и тоска была в его словах, что я сразу сдался:

– Ну ладно. Потом расскажешь. Пошли спать.

Все-таки, по его делам глядя, троцкистом Сашка Кайранов быть не мог.

Разбудил нас Володька Яхонтов, когда солнце уже устойчиво перешло за гаражный конек.

– Дожились, казаки: так дрыхнуть!.. – сказал он пренебрежительно-весело и сразу пошел к бачку с кипяченой водой. Пил он долго, пыхтя и отдуваясь, и было очевидно, что горы под Кобысью дались ему не даром.

– Сколько тянешь? – деловито спросил Сашка, в одних трусах садясь на постели и сразу, словно рубильник, включая себя во все тяжеловозные заботы.

– Пойдем, посмотришь, – ставя кружку на место, отозвался Яхонтов. В голосе его было столько эпического безразличия, что даже я, не тяжеловозник и не знаток оттенков Володькиного характера, понял, что тянет он много. Наскоро одевшись, мы пошли к воротам.

Увидев поднявшийся над забором ворох труб на тяжеловозе, Сашка тихонько присвистнул, но все-таки не стал еще раз спрашивать о весе груза: неизвестно, кто из них был более гордым – Володька или он? Но я тогда очень любил гордых людей и откровенно любовался обоими.

– Как Ракмус? – через минуту уже односложно расспрашивал Сашка о трудных подъемах горного пути, и так же односложно отвечал Володька Яхонтов:

– Ракмус с разгона.

– А сто семьдесят третий?

– Пальчики заговорили. Зазевался.

– Уланский подъем?

– Нормально. Прет, как зверь. Только разгон давай.

Сашка долго считал обсадные трубы, наваленные на прицеп и платформу. Лицо его становилось все суше и внимательнее. Он уже был соучастником и продолжателем этого небывалого тяжеловозного рекорда.

– Семь с половиной? – спросил он наконец.

– Восемь двести. Манжеты не учел, – все еще безразлично бросил Володька и на два метра цыкнул слюной сквозь белые и выпуклые, как миндалины, зубы. Цыкнул он, конечно, только затем, чтобы скрыть довольную усмешку.

– Ха, ты у меня гений! – все-таки не удержавшись, хмыкнул Сашка и хлопнул Володьку по широкой спине.

– Распрогений, – насмешливо поправил Володька и только теперь оживился: – Тащу, понимаешь, и все жду: затрещит! А он идет и идет, как по графику, и… никаких шанхайских событий. Так, может, спервачка я этот возик и до Чапеи дотащу, как исключение? Я уж втянулся. А тебе-то ведь начинать с Крохаля…

Только на секунду в его густом голосе появилась сочувственная нотка, но он тут же задавил ее своим обычным чугунным безразличием.

– Крохаль Уланского стоит, – великодушно уступил первенство самого тяжелого подъема Сашка и все-таки критически оглядел «воз». – А вообще-то, пока не привыкнешь, помощника надо брать на такие рейсы. Хвост велик. В случае забуксуешь – потянет назад, и от тормозов не оторвешься.

Меня словно кто-то опять толкнул под локоть: мой ЭХА-14-73 должен был вернуться с юга только к ночи.

– Запиши Меня в путевку до Чапеи и обратно! – тут же крикнул я в спину Сашке, уже направившемуся в диспетчерскую, и побежал в барак убрать постель. Я тоже хотел поучиться мастерству вождения тяжеловозов.

Сашка сидел за рулем так уверенно и легко, будто бы гнали порожнем, а за нами погромыхивали 8200 килограммов стальных труб, да сама машина весила больше трех тысяч. И все это грохочущее «хозяйство» то тянуло нас назад на малейшем подъеме, то давило на плечи под уклон.

А Сашка посвистывал и небрежно держал левый локоть на приспущенном боковом стекле дверки.

– Эм-Бе-Ша, – сказал я шепотом, бездумно, просто вспомнив заглазное присловье Биллажа, отличавшее в его устах одного только Сашку.

Крохаль, желтый и голый, с реденькими сосенками на гребне, насквозь просвеченный солнцем, уже нависал справа, и шоссе кралось по узенькому карнизу, вырубленному по склону, этого каменистого и злого хребта. Было уже не до разговоров, и Сашка ответил скупо:

– Чепуха! Биллажевы выдумки. – И прибавил газу. Двенадцатиметровый стальной длинномер гудел и посвистывал у нас за плечами, как связка продуваемых ветром флейт.

Зевать никак не приходилось, потому что и скорость, и все сложные силы инерции были и за нас, и против нас. Все – в зависимости от ловкости, навыков, и таланта водителя.

Сашка все сильнее давил ногой на железный грибок педали газа, и стрелка спидометра уже перевалила за цифру сорок. Машина шла вплотную к каменному карнизу, чуть не чиркая крылом по его отвесной стенке. Мы неслись, как по гранитному лотку, разрубленному пропастью, и это было искусство – так вести машину.

Перед последним крутым поворотом подъема Сашка протяжно засигналил, предупреждая встречных. Лихачеством тут и не пахло, просто скорость и предельный разгон были единственным козырем этой взбесившейся дюжины тонн, только штурмом способной взять Крохаль.

Нас чуть покренило на повороте, и синева открытого неба хлынула нам в глаза. Но я все-таки заметил, вернее спиной почувствовал, как мотнуло на повороте прицеп, словно где-то далеко сзади машине подставили ножку и тут же ее убрали. От сердца уже отлегло – подъем впереди был прям и свободен.

Он, опрокидываясь, летел в самое синее небо, которое, казалось, холодком текло под приоткрытое ветровое стекло в раскаленную солнцем кабину. В этом и был весь фокус броска через Крохаль с таким грузом: не теряя инерции, миновать последний поворот, «вписавшись» в него всей почти двадцатиметровой махиной тяжеловоза, и газовать дальше, не теряя скорости на подъеме. Фокус, который при почти двойном грузе у нас в колонне пока что могли позволить себе лишь два человека. Один из них сидел слева от меня, и на лбу его прозрачными бисеринками выступил пот.

– Чисто вписался, – сказал я, и только тогда Сашка устало поморщился и повторил:

– Чепуха, Николаша! Это только начало. И не так впишемся. Груз можно увеличить до десяти тонн. Я уже все до ноль-ноль рассчитал. Только одно мне…

Казалось, разъяренно ревел сам Крохальский подъем и, как зубами, скрежетал гравием и щебнем у нас под шинами. Вдогон свистели кусты, проносясь мимо наших приспущенных боковых стекол. Свист этот, злой и тонкий, отражаясь от полых стальных труб, усиливался до пулевого, приобретал металлический отзвук, глушил все, и я не расслышал, что еще сказал Сашка. Но десять тонн я разобрал ясно.

– Эм-Бе-Ша… – повторил я почтительно и вслух подумал: – В быстроте реакции, что ли, тут дело? Или в крепости нервов? Ведь ты и ездишь-то недавно.

– Чепуха! Галиматья сплошная, – опять сердито сказал Сашка, когда мы уже поднялись на хребет. – Реакция обычная. С замедленной врачи за баранку не пропустят. А нервы просто ни к черту. «Милостию божьей!» Эдакое выдумать! Милостью научной рутины я и тяжеловозником стал. А мог бы не только им быть… Эх, Коля, как же меня конструирование тянуло! Ты говоришь, недолго за рулем езжу? И это чепуха – как раз из-за научно-исследовательского института я и баранку три года осваивал. А то посадят у нас в те же конструкторские бюро белоручек, а они и высиживают всякие… ЗИС-6…

Дорога стала полегче, и Сашка говорил то мечтательно, то сердито, но так посторонне всему головоломному рейсу, словно мы сидели за столом в нашем третьем бараке, а вовсе не в кабине перегруженного тяжеловоза.

Но я так был подавлен ошеломившей меня цифрой десять тонн, что даже не спросил, откуда она берется – такая рутина, по милости которой Сашка так и не стал конструктором. Десять тонн в те годы были как раз двойной нормой обычного тяжеловоза с прицепом и, всякий автомобилист, вероятно, понял бы мое состояние.

– Неужели десять тонн потянете? – спросил я недоверичво, и Сашка искоса глянул на меня своими рязанскими незабудками.

– Кровь из носа, – сказал он серьезно. – Самое главное, движки у нас со сменщиком могучие: у Володьки – гордость, у меня – вера в резервы конструкций. Куда мы денемся? Потянем и больше. Тут видишь ли…

Он оборвал себя на полуслове и с минуту прислушивался к громыханью труб за спиной, а потом решительно съехал на правую бровку шоссе и заглушил мотор.

– Так и знал: каждый раз после Крохаля их крепить придется. Вот они, будни-то, Коленька. Встань-ка.

Он достал из-под сиденья метровый обрезок водопроводной трубы, и мы полезли на груз подтягивать барашки винтовых креплений, расшатавшихся от тряски.

Перед телефонной станцией я попросил Сашку остановить машину, и он, понимающе кивнув, вдруг сказал:

– Ты возражать не будешь, если и я с тобой на минутку зайду?

Что я мог ответить после вчерашнего полушуточного укора моей Шурочки в ревности?

Но, как видно, именно этот растерянный вопрос был так ясно написан у меня на лице, что Сашка сразу все понял.

– А впрочем, неудобно тут машину с грузом держать. Техбазовские сразу же Гоше по телефону стукнут. Верно?

Эго он-то, да еще теперь, стал бы опасаться какого-то чепушного «стука» с техбазы!

Я засмеялся и, тронутый его готовностью не мешать товарищу, сказал как можно беспечнее:

– Глупости! Гоша тебе теперь любой простой не зачтет, раз две нормы везешь. Пошли.

Но толком поговорить с Шурой нам так и не пришлось.

На телефонке было непривычно накурено и шумно. Молодой человек в стальном макинтоше, лысеющий и светловолосый, срывая голос, кричал в трубку линейного аппарата что-то совсем несуразное, чуть ли не в стихах, а на спинке стула, выдавая его шумную профессию, висел новенький ФЭД.

– И золотой каскад, запятая, насквозь просвеченной солнцем… про-све-чен-ной! Записал, Миша?

Человек, не отрываясь от трубки, потянулся губами к дымящейся толстой папиросе, брошенной поперек спичечного коробка на столе, и, жадно причмокивая, заглотнул душистый дымок.

– Записал?.. Просвеченной солнцем нефти, запятая, фонтаном встал над голенастой сборной вышкой. Записал? Золото, кавычки, чужая речь, – сказал старейший бурмастер района Петр Евсеевич Король… Ну, король, царь, понимаешь? Фамилия такая. Ффух!.. Не уходи с линии Миша, отдышусь минутку!

Молодой человек повернулся к стоящей за его плечами Шуре и сказал уже комнатным голосом:

– Совсем связки порвешь. Паршивая у вас слышимость. Абсолютно, как в каменном веке.

А Шура, сочувственно кивнув ему, повернулась к нам, застывшим в дверях, и быстрым шепотом сообщила:

– Корреспондент с областью говорит. Из поссовета ничего не слышно. Садитесь на диван.

Молодой человек опять кричал в трубку что-то неимоверно трескучее и такое многоцветное о красотах нефтяного фонтана, что в глазах рябило. На его стальном плаще с капюшоном у совсем рыцарскими наплечниками я заметил мелкие крапинки нефти. Вероятно, именно это и примирило нас с его трескучей риторикой, – все-таки газетчик честно зарабатывал свой нелегкий хлеб.

А он кричал все азартнее:

– Тяжелая сизая кровь земли падала к нашим ногам, и это было незабываемо – присутствовать при рождении еще одной за-фонтанировавшей скважины нашей родной чапейской нефти… Повтори весь абзац, Миша.

– Выйдем на минутку в коридор, – сказал я Шуре, увидев, что главный провод местного коммутатора все равно отключен: корреспондент из области безраздельно владел линией и прекрасно обходился без нянек.

– Неудобно все-таки. Говори здесь, – шепнула Шура, и я, взяв Сашку Кайранова за запятье правой руки, протянул ее Шуре и бесстрашно сказал:

– Так вот, чтобы вы не укоряли меня в… скупости и сокрытии кладов, – знакомьтесь. Мой друг – Александр Петрович Кайранов. Тоже шофер. Но классом повыше.

Шура вдруг густо покраснела до самых ключиц, а Сашка что-то уж слишком весело повторил вслед за мной:

– Александр Кайранов. Это верно. Остальное чепуха. Очень приятно.

– Александра Король, – ответила Шура и пожала протянутую теперь уже не мной, а самим Сашкой руку, потому что после моего витиеватого представления он мягко, но очень настойчиво освободил свое запятье из моих пальцев.

Все это было похоже на какую-то мудреную детскую игру, все участники которой не слишком уверены в знаниях ее правил. Дальше стало еще теснее.

– Так мы, выходит, тезки, – совсем невпопад сказала Шура, а Сашка вдруг запутал все еще больше.

– А если вы лишь поневоле телефонистка, а душой тяготеете к чему-то другому, то даже и вдвойне, – совсем непонятно для Шуры и очень ясно для меня, кому, по-видимому, эта сложная фраза и предназначалась, засмеялся Сашка и тут же стал опять серьезен: – Ну, я не буду вам мешать. Видите ли, после вчерашнего вашего выступления у меня возник один вопрос к вам, но я задам его в другой раз… коли мы уже знакомы. Ты, Николай, оставайся. Я посигналю на обратном.

– А что за вопрос? Да вы, наоборот, сейчас никому не мешаете, станция-то отключена, а он еще долго прокричит, – весело сказала Шура и, прося поддержки, перевела сияющие глаза на меня: – Оставайтесь оба. Я вас с корреспондентом познакомлю. – Шура опять перешла на шепот: – Это очень занятный дядька. Он будет писать о наших новых скважинах. Ей-богу, оставайтесь!

А занятный дядька, уже окончательно охрипнув, кричал в аппарат что-то такое же возвышенное насчет обсадных труб, которые в тяжелых надульниках манжет напоминают дальнобойные орудия.

Откричав еще строк восемьдесят, он передал привет какой-то Лиле, сказал, что завтра, как штык, будет в редакции, и повесил трубку.

– Спасибо за братскую поддержку, Шурочка! – сказал он уже совсем как свой человек на телефонке и небрежно похвалился: – Послезавтра прочтите мой опус о ваших краях. Ведь вы в какой-то мере и мой соавтор. Без вас бы я пропал.

Шура счастливо улыбалась и смотрела на газетчика из области восхищенными глазами, в которых проносило лукавые искорки. Я уже начал было неприязненно коситься на этого областного краснобая, так легко раздающего свои авторские права нашим простодушным телефонисткам, но как раз в эту минуту он остановил свои наметанные глаза на нас с Сашкой и спросил деловито:

– А вы тоже буровики, товарищи?

По тому, как рука корреспондента взялась за ремешок ФЭДа, переброшенный через спинку стула, сразу стало ясно, что его занимает абсолютно все, связанное с нефтепромыслами. И это опять примирило нас с его сверхгородской развязностью. Что ни говори, а патриотами своей чапейской нефти мы все же были.

– Увы, нет! Мы всего лишь шоферы, – иронически сожалеюще развел руками Сашка. Но корреспондент, уже перекидывая фэдовский ремешок через плечо, спросил так же заинтересованно и напористо:

– Шоферы на буровых? И что вы возите? Нефть?

– Как раз обсадные труды с манжетами, – сразу лукаво повеселел Сашка и озорно подмигнул мне. – Те самые, в которых вы усмотрели нечто артиллерийское.

Эх, даже говорить и между делом поддеть любого, не в меру самоуверенного собеседника, он умел гораздо лучше меня, стоявшего рядом с ним, словно проглотив язык. Но корреспондент уже жестом фокусника бросил на свои вспотевшие пролысины дымчатую, тоже покрапленную нефтью шляпу и сказал ворчливо, хотя ничуть не обиженно:

– Усмотрел, усмотрел. Подумаешь, какая чуткость к слову! Вот вы мне и нужны как раз… чтобы я не «усматривал», а видел все здесь реально. Пошли к вашей машине. Она далеко? Пошли оба.

Он увел нас от улыбающейся Шуры, опять надевшей на шею гарнитур дежурной телефонистки, и мы, посмеиваясь, вывалились в коридор. Отказать человеку в совете и помощи было совсем не в традициях колонны Гошиных нефтевозов.

Только увидев наш тяжелогруженный ЗИС, газетчик согнал с лица улыбку и сказал торжествующе:

– Ну вот и спорьте, что в нем нет ничего артиллерийского! Нет, друзья мои, вы и сами не чувствуете, где находитесь. Ведь это же сплошной бой за чапейскую нефть! И по-другому не скажешь.

Он по очереди протянул нам руку и предложил:

– Давайте знакомиться. Алин-Грандштейн, разъездной и специальный корреспондент областной газеты «Факел социализма». Саша и Коля? Очень приятно. Зовите меня Абрамом. Теперь рассказывайте мне о своей машине. Обычный ЗИС? Сколько тонн труб она поднимает? Сколько ей положено?

– Положено-то пять, – уже не так охотно сообщил Сашка, который, как все мы уже давно поняли, не был излишне честолюбив.

– А сколько вы везете? – сразу присев на корточки и рассматривая трубы снизу, продолжал свой веселый допрос этот во все вникающий Алин-Грандштейн.

– А везем восемь двести, – все-таки не выдержав стиля, засмеялся Сашка.

В живых прищуренных глазах газетчика промелькнуло веселое недоверие, которое сразу сменилось оживленной работой мысли. Как видно, Алин в нас все-таки поверил.

– Сто шестьдесят четыре процента! – сказал он со вкусом и поднялся с корточек, вытягивая из кармана большой блокнот со штампом газеты. – И это, простите, система?

Теперь весело заважничал уже Сашка.

– Прощаем. Да. Будет системой.

– Так вы же герои… товарищи артиллеристы! – довольно воскликнул Алин-Грандштейн, оглядывая нас повеселевшими глазами. – Это же мировой рекорд, а?

– Пока еще нет, – небрежно усмехнулся Сашка.

– Что пока нет? – переспросил корреспондент, пряча свой блокнот обратно в карман и уже снимая с шеи свой сверкающий кожаным глянцем новенький ФЭД.

– А мы потянем и больше. Восемь двести – это только начало.

– Ну, а больше вас сегодня кто-нибудь возит?

– Пока тоже не возит, – подумав, уже опять неохотно ответил Сашка и поднял руку, словно заслоняясь oт нескромного фэдовского глазка, с которого Алин-Грандштейн уже свинчивал черную крышку. – Да вы, Абрам, погодите горячку пороть, ведь не нас первыми снимать-то надо. Это почин моего сменщика Владимира Владимировича Яхонтова. Мы только кончаем рейс.

– Где он, Яхонтов? – напористо спросил газетчик и даже прищелкнул пальцами, требуя достать знаменитость тут же, словно Володька был у нас в кармане.

– Спит дома, – засмеялся Сашка и потянул за ремешок фотоаппарата. – Он же двести километров по горам пропер этот ворох. А мы что? Каких-то шестьдесят четыре километра. Надо быть объективным.

Алин-Грандштейн вдруг на секунду остыл и сказал уже не так напористо:

– Слушайте, Саша, одно мы вгорячах с вами упустили: а это не дискредитирует нашу отечественную конструкторскую мысль?

– Что, это?

– Да то, что вы возите восемь двести вместо запроектированных пяти? Куда же, скажут, наши конструкторы смотрели? Ведь такие запасы мощности…

Сашка неожиданно мягко усмехнулся и опять взял Абрама за желтый ремешок, – он любил всякую игру и пытливость мысли в людях и прощал в таких случаях даже незнание.

– А они, может, в потолок и смотрели, а посему и были чистейшими предельщиками, – сказал он доверительно. – Это раз. Дело молодое – прицеп на машине, – два. А главное, тракт вносит поправку в расчеты оторванных от жизни проектантов. И самое наиглавное то, что мы, автомобилисты, не хуже железнодорожников оказываемся. Того же Петра Кривоноса! А впрочем, я вас не агитирую, у каждого свои взгляды. Но отечественную технику и вы не трогайте – она от нашего почина никак не пострадает.

Алин-Грандштейн с присвистом выдул сквозь зубы весь воздух из легких и сказал как бы про себя:

– Нет, он мне определенно нравится. Вот уж и лекцию по технической революции прочел. Да вы кто, Саша, по образованию?

Сашка пожал плечами:

– Убежденный шофер. Только. Может быть, когда и доучусь на конструктора…

– Неужели только шофер? – все-таки не поверил Алин-Грандштейн. Но то, что Сашка ему ответил, решило все дальнейшее в нашу пользу.

– А вы, Абрам, всерьез считаете, что советский шофер – это вроде извозчика на моторе? – спросил он чуть-чуть лукаво.

– Нет, этого-то я как раз и не считаю. Но ты, парень, мне определенно нравишься. Нравишься. Я даже учусь у тебя, – еще раз задумчиво сознался Алин-Грандштейн и опять оживился: – И Яхонтов ваш такой же?

– Ну, примерно такой же. Ну, чуть посмелее, может. И практики побольше.

В глазах Алина-Грандштейна вдруг метнулась веселая решимость.

– А, дорога ложка к обеду! – сказал он быстро. – Лезьте за руль. Снимаю!

– Только машину. Хотя моей фамилии вы же все равно не знаете, – засмеялся Сашка и уже серьезно предостерег корреспондента: – Но пишите о Яхонтове, иначе получится такая туфта, что вы и сами не расхлебаете.

– Договорились. Пишу о Яхонтове, а тебя сниму на память, – послушно кивнул Алин-Грандштейн, и Сашка, теперь уже не споря, полез в кабину – определенно какой-то, еще не понятный мне, план уже созрел в его цепком уме конструктора.

– Лезьте и вы! – уже тоном приказа бросил газетчик и мне.

Но у меня все-таки хватило духа воспротивиться соблазну такого незаконного купания в лучах чужой славы, и я наотрез отказался, сославшись на нефтяную бочку своего «старого Захара», в которой всего три тонны нетто, и на свое почти пассажирское, случайное положение в сегодняшнем рейсе.

Уперев фэдовскую кожаную коробку в свой поджарый живот, Алин-Грандштейн трижды отщелкал за рулем одного Сашку, потом еще дважды снял тяжеловоз – спереди и сбоку и все еще не разрядясь до конца от своего творческого азарта, поехал с нами разгружаться на техбазу. Он оказался очень любознательным, и, в конце концов, нам даже понравился – так незнание описываемого материала компенсировалось в нем дотошной напористостью, с которой он нас расспрашивал о трудностях горных дорог, о моторе, тормозах и выносливости рессор.

На прощание он опять пожал нам руки, и мы высадили его перед коммунхозовской гостиницей.

– Многого не обещаю, – сказал он Сашке уже с тротуара, – но подвальчик обеспечен. Область должна знать своих героев.

– Валяйте, валяйте. Запомните: Яхонтов Владимир Владимыч, – снисходительно отозвался Сашка, махнув рукой, и я впервые удивился этой подозрительной снисходительности, с какой он впихивал в зону областной славы ничего не подозревающего Володьку. И на что это ему было нужно, чтобы имя его сурового напарника появилось в газетном подвале? Лично мне всегда казалось, что, по мнению самого Яхонтова, настоящий герой должен стремиться к безвестности, по меньшей мере, как щука в воду.

Обратно мы гнали порожнем таким опрометчивым и злым галопом, что прицеп кидало за нами чуть не на всю ширину тракта, и в нашей гонке действительно было что-то артиллерийское, боевое, хотя бы потому, что в мирное время нормальные люди так не ездят.

Уже по езде было видно, что Сашку то ли мучает совесть, то ли он чем-то очень взволнован, и я все-таки спросил его после одного особенно резкого броска:

– Что, рессоры побить охота?

Он промолчал, словно не услышал, и повернулся ко мне, лишь когда мы в грохоте, протяжных гудках и скрежещущем лязге прицепа все-таки благополучно сверялись с Крохаля.

– Противно, – вдруг сказал Сашка морщась, как от зубной боли. – Вот втерли очки хорошему человеку, а он нам поверил. Почему поверил? Да потому, что у него глаза под розовые очки приспособлены, так воспитан. А что бы мне ему прямо сказать: никакой я, Абрам, не шофер, а инженер. И горизонт, и знания мои, и весь склад – инженерские. А то, нам поверя, пойдет он теперь звонить о высокой культуре рядового советского шофера.

– Так это твои же слова! – возмущенно прервал я Сашку, и он кивнул мне покорно и невесело.

– Мои, конечно, и… не мои! Я-то, что же, в безвоздушном пространстве, что ли, обретался? Тоже научился в нашей институтской практике языком блудить. Ладно, об этом вспоминать, так запросто в кювете будешь. Меняй пластинку.

Остаток пути мы проехали молча.

Потом заправляя своего «Захара» из красного памятничка бензоколонки, Сашка вдруг буркнул, не глядя на меня, но так, чтобы не услышал дежурный заправщик:

– Смотри, в бараке ни слова. А то, может, еще он просто трепанулся, а мы раззвоним и… свистунами прослывем.

Я только молча кивнул и принялся осторожно, чтобы не закапать брызговики, заливать из литровой кружки масло в двигатель.

И вот мы сидим под затененной стосвечовкой, и перед нами на столе две порции уже остывшего ужина, все вместе в двух алюминиевых мисках, предусмотрительно взятое на нас в столовой Володькой Яхонтовым. Володька не в духе, он ворчит на нас за несвоевременную дозаправку.

– Раз такой груз – рулевая колонка должна быть в ажуре. И никаких люфтов, – гудит он, не глядя в нашу сторону. – А вы перед тем, как на переборку встать, полный бак надудонили. Хозяева!.. А слесаря опять по паяльным лампам весь бензин выцедят.

Сашка помалкивает. Он знает, что сменщик прав и заправляться до ремонта совсем бы не следовало. Кстати, как это он, всегда помнящий все, что относится к машине, забыл о ненадежном подшипнике в рулевой колонке? И о люфте руля, к которому придерется любой автоинспектор. Неужели на Сашку так подействовал его невольный обман Алина-Грандштейна?

Я искоса взглядываю на него и глубоко вздыхаю. Ой, видно, нелегко ему приходилось в той самой «институтской практике», где даже честного и волевого человека, желавшего только добра советскому автомобилю, исподволь делали лицемерам и ханжой.

– Ешь. Чего косишься? – вдруг понимающе усмехается Сашка и вилкой пододвигает мне по донышку алюминиевой миски мою уже окончательно остывшую котлету. – Ешь, Никола. И пошли в гараж. Раймонд велел прийти. Там любопытно коробку у газика разнесло. Первичный вал заклинило.

Почти не прожевывая, я проглотил котлету и вылез из-за стола. Практика, грохочущие моторы, гаражные едкие запахи, вот что было всегда за нас в этом неравном Сашкином поединке с чиновным мертвым миром брошенного им института.

Сашка, словно читая мои мысли, сказал насмешливо:

– Вот так же только в гараже, бывало, от нашего «храма науки» и отдыхаешь. Уж храм так храм. Не раз даже товарищу Сталину об этом очковтирательстве написать хотелось. Да как-то рука не поднялась: только ему и дел, что наш НИИ… Ох, вот был мирок, Никола. Чистейший нонсенс, милостивые государи, как Биллаж говорит, – сердито хохотнул он уже за дверью и впереди меня зашагал в сторону ярко освещенных ворот крайнего бокса. Оттуда доносился возмущенный рыдающий альт Биллажа и видно было застрявший в воротах перекошенный кузов машины.

Кто-то из молодых шоферов, ставя машину в свободную яму, по запарке влетел в нее передним колесом и побил коренной лист рессоры.

Шуму было много, и дежуривший по гаражу Биллаж, побледнев от негодования, кричал в расстроенное лицо неудачника:

– Вам, милостивый государь, не на автомобилях ездить, а на быках – «цоб-цобе» покрикивать! Ну как можно быть таким ротозеем!?

Но Сашка Кайранов на этот раз совсем неожиданно взял потерпевшего под защиту:

– А знаете, Раймонд Фердинандович, – сказал он спокойно, с корточек разглядывая просевшую рессору, – я ведь и сам тут на прошлой неделе чуть-чуть так не влетел. Во-первых, теснотища, во-вторых, на малом газе в эту мышеловку да через такой пригорбок у ворот бокса не въедешь. А ведь выход…

– Значит, и вы такой же ротозей! И не лезьте не в свое дело! – запоздало и запальчиво прикрикнул на своего любимца «австрияк». – Подумаешь, вы! Да я тут с закрытыми глазами…

Сашка, все еще не поднимаясь с корточек, сказал:

– Возможно, Раймонд Фердинандович. Но не у всех же и ваш шоферский опыт и техника вождения. Однако, в ваши годы и он, может быть, поедет с закрытыми глазами. А выход тут очень прост – сделать отбойные брусья на клин. Тогда и нарочно не оступишься в этакую ловушку.

Биллаж от этой простой и дельной догадки на секунду остолбенел, а потом сразу успокоился и сказал так весело и восхищенно, словно совсем и не он полминуты назад исходил истошным криком:

– Вот так бы и сказал сразу! А то еще разыгрывает. Эх, глаз у тебя, Саша, хороший, конструкторский глаз!