Текст книги "Крохальский серпантин. Законы совместного плавания"

А молчком наблюдавший всю эту невеселую сцену Гоша Гребенщиков, и по ночам имевший обыкновение заходить в гараж, вдруг веско сказал, на весь бокс:

– Велите плотнику так и сделать. Утром же, на клин. И пусть у всех ям брусья так положат.

И черт его знает, этого Сашку, какой действительно хороший глаз у него был до всего, что касалось автомобиля!

Мой Василек что-то запаздывал из рейса, верно, опять мучаясь в пути с подносившейся резиной. Спать не хотелось, и мы допоздна провозились с переборкой рулевой колонки на Сашкином трубовозе.

…Но Алин-Грандштейн не «трепанулся» и полностью сдержал слово, более того – он прекрасно уловил главный тон Сашкиного интервью, и его «подвал» о тяжеловозниках получился хоть и в трескучем ключе словесных фейерверков, но честным: речь в нем шла о добром почине Яхонтова, и Кайранов поминался в статье лишь вскользь. Меня поразило другое: откуда этот настырный газетчик все-таки узнал Сашкину фамилию? Неужели с техбазы он все же позвонил Шуре, и именно она открыла ему инкогнито моего друга? Как же просто и ловко он нас провел.

Газету нам в барак принес Петро Елец, и его сияющее полное лицо напоминало надраенный медный лагун после генеральной субботней приборки, о которой он же нам не раз и рассказывал.

– Веселый начинает греметь, годки! – сказал он, развертывая газетный лист, и тут же гаркнул, как на верхней палубе:

– А ну на флаг и гюйс смирно! Послушаем, как приходит трудовая слава. «В этом трубовозе, несомненно, было что-то артиллерийское, и его место в бескровных, но славных боях за чапейскую нефть без натяжки можно назвать головным. Да и те почти сто семьдесят процентов плана, которые, в упоминаемый нами рейс, дали шоферы автолинии Яхонтов и Кайранов, просто частным успехом не назовешь… Это начало движения, которому, может быть, суждено назваться именем своих творцов, и говорить о нем без волнения трудно…»

Петро, не снижая пафоса, прочел нам все двести строк статьи, и мы, как были в трусах и подштанниках, слушали его молча, все, кроме меня, не сразу поняв, о чем речь.

– Парадновато, но в общем правильно, – сказал комсорг, со вкусом свертывая газету и таким широким жестом, словно он сам написал этот гимн нашей колонне, протягивая ее заспанному Володьке Яхонтову (Сашка был в рейсе): – Восемь тысяч двести килограммов труб таких слов стоят. Везти-то по горам. Держи, Владим Владимыч… Спрячь на память…

Володька долго рассматривал улыбающегося Кайранова, снятого за рулем на фоне всех трех сосен возле окон телефонии. Мы, сбившись у стола, дышали ему в подбритый затылок. Потом тугая шея Яхонтова медленно начала краснеть, и он сказал неожиданно хрипло, изменившимся тугим голосом:

– Ведь надо же так… расцветить. И я – не я. И Санька – не Санька, а просто богатыри былинные. На себе трубы таскаем. И не что-нибудь, а движенье. Это что ж, мы вроде кривоносовцев получаемся? Ну расцветка, язви его в нос, этого Алинова.

Но все-таки и он был доволен и не мог этого скрыть даже от самого себя.

Потом я отнес газету Биллажу, отсыпавшемуся после суточного дежурства, и, бесцеремонно растолкав старика, сунул листок ему под нос.

– Ну, какого ты шута ко мне пристал, варвар? Ну что там, опять через полюс летят? – проворчал отче Раймонде, но, увидев знакомое лицо, улыбающееся ему с газетной полосы, сразу проснулся полностью, и принялся нашаривать очки на табуретке в изголовье.

Читал он внимательно и долго и трижды восхищенно чертыхнулся – все-таки и Володька, и Сашка в какой-то мере были его учениками, и слава этих удачливых учеников добрым отблеском ложилась и на его седую голову.

А потам он снял очки и сказал растроганно, с глубоким вздохом, скрывая в нем свою взволнованность:

– Великая сила – печать. Да! Весь тон современности ею задается. Яхонтову оно, может, и ни к чему конкретно, а вот Александру этот… борзописатель крепко поможет, и статейка его очень кстати. Ну просто, как зеленый огонь в светофоре. Да и для всей колонны лестно. Теперь и новую резину есть подо что просить.

Ничего больше не объясняя, лишь еще раз почтительно чертыхнувшись по адресу Алина-Грандштейна, он протянул руку к спинке кровати за брюками и, не дотянувшись, охнул, поморщился и угрюмо пообещал:

– Опять польет к вечеру. Поясница абсолютно чужая.

Я подал старику брюки, и он, все еще морщась и страдальчески вздыхая, никак не мог сразу попасть в них худыми ногами в лиловых кальсонах.

Одевшись, Биллаж спросил деловито:

– А Гоша читал? Надо ему отнести. Обрадуется. Он славу любит.

– А вы не любите? – смеясь спросил я.

Биллаж посмотрел на меня задумчиво и серьезно, спокойными глазами:

– Любил в молодости. А теперь, как говорится, понял – маленькая она мне и в девках надоела, а большой все равно не быть. Вот возил я в Саратове своего графа. Ходил в пушистой кепке с наушниками и был почти единственным шофером в губернском городе. Правда, в газетах про меня тогда не писали. Зато у женщин был в большом фаворе, побольше даже чем нынешние летчики. Но… сейчас я больше всего люблю дело. Вот и говорю – по-деловому рад за Александра. Статейка и портрет его здесь очень кстати.

Тут я не выдержал, ибо все эти прозрачные недомолвки о Сашкиной судьбе в устах старика звучали что– то уж слишком значительно.

– Это из-за института, что ли? – спросил я в лоб, и Биллаж покосился на меня с печальным неодобрением.

– И не только из-за института. Учись в проекции конструировать каждую мысль собеседника. И помни хорошее изречение древних: умному достаточно. Пошли.

Так мы весь свободный день и купались в теплых лучах чужой славы, и только и разговора на Веселом было, что о статье Алина-Грандштейна. Все были взвинчены ею и довольны так, словно все мы поименно были упомянуты в алинском «подвале».

Один Горбунов, выколачивая о завалинку своего обгорелого Мефистофеля, сказал ядовито, когда Васька Доган предложил обсудить статью на профсоюзном собрании и как-то и от себя отметить лучших работяг колонны. Благодарность, что ли, вынести.

– Э, что там обсуждать?! Дел других нет? Статья и статья. Они, журналисты эти, за деньги чего хочешь напишут. Такой хлеб.

– Так ведь Кайранов-то с Яхонтовым ему, поди, не платили за статью? – насмешливо запротестовал было кто-то из молодых водителей, еще не снявший солдатской шинели демобилизованного пограничника, и Горбунов сразу «завелся»:

– Чего это им платить? Ему газета платила. И вообще, нечего делать из этих писак эдаких правдолюбов. Все они одинаковы. Велено – пишут.

Вокруг него зашумели.

– Кто о чем, а цыган про солонину.

– Не бойся, Горбунов, о тебе не напишут.

– Удивляюсь вашей допотопной конструкции, Григорий Иванович, – печально и будто бы даже сочувственно сказал сидевший рядом с Горбуновым Петро Елец, когда смех затих, – ведь восемь тысяч двести по горной дороге люди провезли. Или это фотографии в газете не стоит?

– Может, и больше стоит, но читать все об одном хорошем да хорошем скучно, – упрямо буркнул «пластырь» и, не вникая больше в подробности, пошел вразвалку прочь от нашей завалинки, а мы переглянулись с каким-то еще непонятным нам самим чувством неприязни и жалости к этому совсем не по нашей мерке скроенному человеку. Почему это читать в газете о хорошем скучно и почему самоотверженный труд кого бы то ни было не заслуживает поощрения в печати? Что ж тогда и поощрять?

…Сашка вернулся из рейса поздно вечером, еще ничего не зная о своей шоферской славе, так стремительно пошедшей в областные масштабы. Прочитав припрятанную Яхонтовым газету, он только сказал возмущенно:

– Ее работа! Твоя Шурочка постаралась. Но этот Абрам тоже фрукт оказался! Как же задешево он нас купил: «На память сниму». – Сашка прищурился, придирчиво перечитывая статейку, и сказал уже не так строго: – А впрочем, в Москву ее послать стоит. Здорово корреснондентик нас уделал. Без пересадки в герои вывел. И прицеп у него, заметь, на пушку похож, и мы – на бойцов. Ну что же… примем к сведению. А в институте пусть почитают.

Он еще раз посмотрел на свой портрет в газете и вдруг смущенно и весело улыбнулся Володьке, молча натягивавшему комбинезон поверх лыжной куртки.

– А я, Владимир, как знал – восемь восемьсот погрузил. Ругаться не будешь?

– Мм… а рессоры согласились? – только и спросил ничем не возмутимый Яхонтов и стал затягивать ремень, обстоятельно пропуская его сквозь все лямки брюк. Узнав, что рессоры, в общем, не протестуют, но задние на прицепе чуть просели, он буркнул:

– Усиливать придется. Ты не ходи. Ладно.

Вот так они и работали: порывистый, яркий и находчивый во всем Сашка и берегущий лишнее слово Володька, но и на этот раз сразу понявший, что если сменщик ничего не говорит о моторе и прочих узлах, значит, машина исправна и проформа сдачи-приема у ворот зоны вовсе не обязательна.

Я же по одному яхонтовскому – «придется усиливать», оброненному им вскользь, понял, что разговор о десяти тоннах нагрузки у них уже меж собой был, и затяжной поединок их тяжеловоза с горными подъемами неуклонно пойдет к своему пику.

Как бы читая мои мысли, Сашка сказал негромко, весело:

– Теперь за десять тонн, Никола, и Володька горой встанет. Раз уж раззвонил этот Алин. Ну что ж, это вам не институтская дискуссия, потягаемся, «будет буря – мы поспорим…» А ты помнишь…

Но как раз в эту минуту прерывисто и мелко зазвонил наш эриксоновский скворечник над его изголовьем, и Сашка, подняв трубку, сказал безразлично: «Третий барак слушает», – потом коротко буркнул: «Передаю», – и тут же протянул трубку мне.

– Николушка, ты? – услышал я Шурин голос. – А друга твоего нет поблизости?

– Здравствуй, во-первых. Какого друга? – спросил я растерянно, и сердце мое бухнуло прерывисто и гулко: Шура с первого слова интересовалась не моей особой, и это было непривычно и очень обидно.

– Да Саши Кайрановз! Ведь я только что прочла в газете очерк этого немыслимого Алина-Грандштейна:

– Понятно, передаю ему, – сказал я как можно суше и протянул трубку Кайранову, который еще не успел отойти от телефона. – Говори. Тебя спрашивают.

– Еще чего! Кто это? – недовольно спросил Сашка, не притрагиваясь к протянутой мною трубке.

– Да Шура, телефонистка. Бери. Ждет же человек.

Но Сашка сердито посмотрел на меня и вдруг накрыл трубку ладонью. Лицо его совсем непонятно стало растерянным. Буркнув: «Скажи, что меня в диспетчерскую вызвали. Срочно и… надолго», – он быстро вышел из барака.

Я стоял, зажав в кулаке уже согревшийся рубчатый эбонит. Надо было говорить, а слова не шли. Ребята спорили за столом о каком-то одноглазом летчике-испытателе, и, по-видимому, никто вокруг не заметил моей растерянности.

– Шура, ты слушаешь? – наконец сказал я хрипло, и Шура тут же весело откликнулась:

– Тезка, это вы? Вот читаю, как вас восславили, и решила поздравить…

Ее легкий голос был что-то слишком подозрительно беспечен. Ведь знала же она, что я только что стоял рядом с Сашкой Кайрановым, что я не мог отойти от телефона, и ей не было до меня никакого дела.

– Нет, Шура, это, к сожалению, не он, – сказал я с какой-то мальчишеской мстительностью, сразу поглупев от ревности, – Сашу срочно вызвали в диспетчерскую. Он просил извиниться. Начальство. У тебя все?

– A-а… Ну как вернется, попроси позвонить мне. Я до двенадцати дежурю. Когда приедешь? – как ни в чем не бывало все так же беспричинно-веселой скороговоркой сыпала Шура.

А я, пробурчав что-то невразумительное о номерном ремонте, поспешил повесить трубку и выйти из-под обаяния этого радостного голоса.

Налетев на табуретку у стола, словно сразу ослепнув, я пошел к двери. Кто-то за моей спиной спросил насмешливо:

– Никола, ты опять от воды пьяный?

Я не отозвался. Глупая молодая ревность как кость стояла у меня в горле, мешала дышать, и мне было стыдно за то, что я, оказывается, такой ничтожный и низкий человек.

Сашка, упершись локтями в колени, неподвижно сидел на крыльце и попыхивал зажатой в зубах папиросой. И чего это он так кинулся из барака?

– Ну, сказал? – спросил Сашка, не оглядываясь, словно заранее зная, что никто другой, а именно я выскочу за ним следом.

– Велела звонить до двенадцати, – через силу ответил я, и стыд и ревность кипели в моем сердце какой-то едкой гремучей смесью.

– Отказать! Все-таки никто ее не просил называть мою фамилию. Да дело и не только в этом. Подумаешь, покровительница! – недовольно буркнул Сашка и огненной крутой дугой выплюнул папиросу далеко в сторону. В его тоне меня поразила какая-то совсем не свойственная ему грубоватость.

Но спрашивать я ни о чем не стал – не хватило духу, а может быть, в глубине души я только сейчас и обрадовался тому, что Сашка не захотел звонить Шуре и она, как видно, совсем его не интересует.

Так, радуясь этому открытию и негодуя на себя за такую малодушную и нечестную радость, сидел я на крыльце рядом с Сашкой и молчал.

– Ну, хватит прохлаждаться! Пошли спать. Все-таки восемь восемьсот без привычки – не мёд, ой, не мед, Никола! – вдруг весело пожаловался Сашка и, легонько потрепав меня по плечу, позевывая, поднялся с крыльца.

В этом легоньком прикосновении мне почудилась какая-то виноватая и немая ласка, и я вдруг понял такое неровное поведение Сашки – он попросту был слишком хорошим товарищем и порядочным человеком, чтобы пользоваться всеми льготами новоиспеченной знаменитости.

Пока я собирался с мыслями, чтобы прямо спросить его, так ли это и что с ним происходит, Сашка нырнул под одеяло и сразу задышал глубоко и ровно, как человек с абсолютно спокойной совестью, а я еще долго ворочался с боку на бок.

Ах, Шура, Шура, в какой же сложный переплет ты меня поставила!

Между тем тяжеловозная слава Яхонтова и Кайранова уже вступала в свой коротенький, но яркий областной зенит.

За рулем своего облупленного «ГАЗ-2А», как всегда без шофера, на Веселый приехал сам Петропавловский.

Это был сухолицый человек, похожий на адмирала Колчака, каким его теперь играют в «Золотом эшелоне». Четким шагом кадрового военного он полуобошел сзади яхонтовский тяжеловоз, теперь все чаще называвшийся кайрановским, едко покосился на задок, на наварные траверзы прицепа и что-то негромко сказал сопровождавшему его Гребенщикову.

Тот значительно прикашлянул и мотнул головой Сашке, разбиравшему на крыше бензонасос, и Сашка, обтерев руки и открыто улыбаясь, подошел к начальству.

Петропавловский с той суховатой вежливостью, которая его так выгодно отличала от всей нашей горластой и размашистой оравы, поднял к козырьку два пальца, приветствуя знатного тяжеловозника, и этот скупой жест, сделанный прежде, чем Кайранов поздоровается первым, отметили все присутствующие: да, наш Сашка, несомненно, шел в гору. И не протекцией, называемой у нас «блатом», не корками московского диплома, а исключительно горбом, руками и тряской за рулем по горной дороге.

– Сколько в этот рейс? – спросил начальник автолинии, кивнув на трубы, и у Сашки сверкнули все зубы, когда он весело ответил:

– Без пятидесяти килограммов девять тонн, Николай Федорович.

Военное лицо Петропавловского на минуту посветлело, стало удивленно-веселым, уж он-то лучше всех понимал значение их достижений не только для одного Сашки.

– А на задок не сядете? – помолчав, спросил он, и Сашка опять уверенно и счастливо усмехнулся.

– Задок усиленный и резина новая, Николай Федорович. Да у меня и расчет сделан. Тут неиспользованные возможности большие.

Теперь, часто встречая на дорогах тяжелые машины с прицепом, везущие по целой крупнопанельной стенке или по пятнадцать тонн железного длинномера, я всегда вспоминаю Сашку Кайранова – человек уже тогда, видя далеко вперед, стоял у истоков движения, за которым будущее, и уже знал, что делает на нашей трудной трассе.

– А где он, этот ваш… расчетец, Александр Петрович, кажется?

Петропавловский спросил совсем неофициально и негромко, но все опять заметили, что наш Сашка за одно утро уже стал Александром Петровичем, причем на горизонте всей автолинии.

– В тумбочке в тетрадке, – совершенно серьезно отрапортовал Сашка.

– Ну пошли к вашей… тумбочке. Посмотрим расчет. Показывайте дорогу, – так же серьезно попросил начальник автолинии.

Все трое, Сашка впереди, они двинулись к третьему бараку, а мне и на этот раз повезло хотя бы в том, что я жил в одном помещении с Сашкой.

В бараке похрапывали вернувшиеся из рейса и пахло самым кадровым шоферским общежитием тех лет – махоркой, бензином и промасленной рабочей робой. Включенное радио блажило во весь голос:

 
Чтобы тело и душа были молоды,
Были молоды, были молоды!
 

Гоша, покачав головой, невозмутимо и деловито выключил репродуктор, и все трое склонились у обеденного стола над обычной ученической тетрадкой.

– Одни формулы. Поясняйте, – командно сказал Петропавловский, этим откровенным признанием как бы утверждая Сашкино превосходство над своими знаниями.

Сашка голосом веселого лектора докладывал о пределе прочности, разделенном на что-то и называемым сигмой допустимой, о расчете балки, которую он ласково назвал балочкой, о какой-то касательной силе тяги, руководящем подъеме и всем прочем, что и для меня, уже опытного водителя со средним образованием, было тогда темнее темного леса. Я из своего угла наблюдал за внимательными лицами Петропавловского и Гребенщикова и сравнивал их с Сашкой.

Мой друг говорил легко и свободно, в такт словам постукивая карандашиком по своим инженерным расчетам в тетрадке, и, видимо, был полностью в своей стихии, а на простодушно-суровом лице Гребенщикова проступило выражение такой напряженной работы мысли, что его даже становилось жалко, и вспоминалась вся его нелегкая биография крестьянского сына, лишь волей революции занявшего инженерную должность.

Наш бравый начальник в свое время окончил только четыре класса церковноприходской школы, а потом работал на чугунолитейном заводе, откуда в неполных двадцать лет ушел на Юго-Западный фронт. Побывал он в знаменитом Брусиловском прорыве, получил два георгин – под Перемышлем и Равой-Русской и, чудом уцелев, был направлен в Петроградскую школу водителей броневых автомобилей, а оттуда через Третье июля и Октябрь на своем броневичке транзитом въехал в гражданскую войну. Мудрено ли было, что сейчас он так истово потел, стараясь постичь высокую премудрость Сашкиных расчетов и формул?

Но Петропавловский уже понял, что за пять минут всех основ сопромата все равно не изложить. Он попросил Сашку лишь еще раз пояснить ему расположение сил, действующих на излом задних полуосей прицепа. Потом, все так же молчаливо и внимательно выслушав скуповатый Сашкин перечень этих злых сил, в котором цифр было больше, чем прилагательных, Петропавловский довольно кивнул, Он уже ухватил главное.

– Благодарю вас. Так, по-вашему, Александр Петрович, выходит, что и девять, и даже десять тонн – еще не потолок? И больше повезти можно?

– А мы и повезем рейса через два, – просто сказал Сашка, закрывая тетрадь и опять счастливо улыбаясь, – меня только Ракмус да Крохаль смущают. Надо присмотреться, как они себя при девяти тоннах поведут, и еще – как мотор потянет при трогании с места…

– А мощность вас не лимитирует? – сразу оживляясь, спросил бывший военный летчик. Все-таки моторы были для него яснее набитых формулами потемок сопромата.

– Одно нас будет лимитировать – трогание с места. Но сама по себе мощность мотора, если не полениться, тоже имеет свои резервы, – засмеялся Сашка и через голову начальства едва заметно подмигнул мне, единственному свидетелю и соучастнику его потогонных ночей над «экспериментальной» головкой. – Словом, на десять тонн нам мотора за глаза хватит, а там посмотрим.

Но то ли Петропавловский перехватил его подмиг мне, то ли сам он, по выражению Гоши, был в этих делах «не первый год замужем», но лицо начавтолинии вдруг стало подчеркнуто официальным.

– Я вас не слышал, товарищ Кайранов, – сказал он строго и усмехнулся одними губами, – еще чего доброго начнете головки подпиливать. Встречаются в жизни и такие комбинаторы. Но официально этого делать я разрешить не могу.

– А они и неофициально обдерут на наждаке. Те мастера! Старенькие! – смело засмеялся Гоша, но лицо Петропавловского осталось непроницаемым.

– Ну смотрите, Александр Петрович, – кладя конец обсуждению всех вольностей шоферской смекалки и всякой формально недопустимой самодеятельности, сказал Петропавловский и поднялся из-за стола. – Не только мы, вся область на вас смотрит. Дело это, если и не всесоюзное, то во всяком случае достаточно громкое. Десять тонн на зисовском прицепе – об этом пока еще и в литературе не упоминалось.

– А почему это, Николай Фодорович, не всесоюзное? Такое новаторство! Ведь кому-то же надо начинать и у нас ломать пределы, – вдруг самолюбиво вскинулся Гоша: речь как-никак заходила о трудовой славе не одной тяжеловозной смены. – Нынче те же премии наркоматов всем дают – и рыбакам, и проходчикам, одни шоферы в холодке остаются. А мы что, рыжее их, что ли, будем?

Петропавловский засмеялся понимающе и потрепал Гошу по загривку:

– Не петушись, Георгий Петрович, что от меня зависит, я все сделаю. Мне суфлеров не надо. Только ставьте рекорд. Ведь о таком открытии резервов не в одном «Факеле» речь пойдет. Учти.

Он крепко пожал руку Сашке, кивнул шоферам, уже набившимся в барак, и в сопровождении Гребенщикова вышел из помещения.

Через минуту во дворе чихнул заведенный газик, и уже давно проснувшийся Петро Елец сказал хриплым спросонья баском:

– Чудеса в решете! Специально к тебе, Саня, какое начальство стало ездить. Ведь этак дальше дело пойдет, о тебе и в книгах написать могут, а?

Но Сашка только махнул рукой и даже не улыбнулся. Милый наш переросток – комсорг, балтийский подводник Петро Елец, если ты жив, отзовись! Это я, Колька с ЭХА-14-73, пишу о нашем Сашке Кайранове, исполняя твое веселое пророчество.

На следующий день я остановил свою еще не налитую «бочку» минута в минуту в шестнадцать часов у крыльца телефонки. Но на мой условный гудок, длинный и два коротких, из белого домика никто не вышел.

Подождав еще с минуту, которая показалась мне очень долгой, я взбежал на крыльцо станции. Но у коммутатора сидела незнакомая мне девушка с затейливой прической «перманент», придавленной обручем наушников, с ярко накрашенными длинными ногтями и со слипшимися от туши ресницами.

– Извините, а товарищ Король где? – спросил я оглушено, уже предчувствуя какую-то, еще не ясную, каверзу судьбы.

Девушка подняла на меня раскрашенные, как у шамана, и все-таки очень красивые синие глаза, но я умышленно не обратил внимания на прячущуюся в них смешинку. Мало ли какие глаза бывают у девчонок! Я знал только одни – карие, Шурины.

– Она только что вышла. Вы разве ее не встретили? – удивленно спросила телефонистка, и я опять подчеркнуто не заметил, что и удивление ее было чуть-чуть насмешливым.

Машинально я глянул на ручные часы, и, перехватив мой растерянный взгляд, крашеная девушка быстренько нашлась:

– Мы сменились на полчаса раньше. Она торопилась домой.

Так же автоматически простясь, я выскочил из телефонии и, втиснувшись в кабину, яростно нажал ногой на стартер.

Мой «старый Захар» сочувственно и покорно взревел, и в клубах поднятой им пыли, пугая встречных, мы помчались к бывшей бурконторе.

Но и по дороге не было ни одной, хоть издали похожей на Шуру фигурки. На повороте у ТЭЦ я развернулся и так же стремительно запылил обратно, забыв о том, что сижу за баранкой машины, которая принадлежит вовсе не мне лично, а областному автотресту, и хотя бы поэтому обязана возить нефть, а не воздух, и что мы с Васяркой соревнуемся со сменой Ельца за кратчайший простой под погрузкой и наливом и полное сокращение холостых пробегов. Все я забыл, кроме того, что Шура не хочет меня видеть.

Но уже взлетая на пригорок к трем соснам, я сам увидел Шуру. Она только что сбежала с крыльца домика телефонки и, не скрываясь, шла мне навстречу.

Лицо ее было холодно и надменно. Не узнать мою «бочку» за полста шагов она, конечно, не могла.

«Значит, она была в комнате рядом с коммутаторной, пока я говорил с той… крашеной!» – каким-то жестоким разрядом нервного тока пронеслось в моей голове, и я намертво посадил на тормоза своего «старого Захара». Только взвизгнули прижатые к тормозным барабанам колодки.

– Шура! – позвал я отчаянно, и в этом возгласе было все: и рухнувшие надежды на светлое будущее нашей дружбы, и опять проснувшаяся ревность к Сашке Кайранову, и жестокая обида на Шурин обман.

– А, это вы? Здравствуйте. Куда это вы так разогнались? – язвительно и спокойно спросила Шура, не глядя на меня и продолжая идти своей дорогой. Ее «вы» обожгло меня и вдруг поставило все на место. Проклятая эриксоновская скворечня, к которой не захотел подойти Сашка Кайранов! Я понял, в чем Шура меня обвинила.

– Шура, послушай, это же глупость и недоразумение! – сказал я, выскочив из-за руля и идя за ней следом.

– Глупость, да, – сказала Щура, не оборачиваясь, и злая обида зазвучала в безразличии ее тона. – А я, да будет вам известно, не люблю глупых ревнивцев.

– Но он же сам не подошел к телефону! По-моему, он обиделся на тебя за то, что ты назвала Алину его фамилию. Больше-то некому! – с отчаянием вскрикнул я, и Шура вдруг остановилась спиной ко мне.

– Ну и назвала, раз человек спросил.

– А этого не надо было делать. По многим причинам.

– А еще я не люблю врунов, – сказала она тихо, все еще не оборачиваясь. Но я уже понял, что добился своего, и она, правдивая и прямая сама, поверила моему отчаянию.

Я осторожно взял ее за худенький локоть.

– Так это же все можно проверить!

– Еще чего не хватало! Очной ставки? Но ты, верно, не обманываешь? – спросила она еще сердито, и все-таки освобождая локоть из моей жаркой пятерни. – Он сам не захотел со мной говорить?

– Что б я разбился на Крохале – сам! У него, видишь ли, крупные неприятности… в семье. Ну чем тебе еще побожиться? – клятвенно бормотал я, а Шура все не оборачивалась. Наконец она коротко, совсем по-детски, со всхлипом вздохнула и вдруг усмехнулась презрительно и гордо:

– Ну и пусть! Только смотри, я проверю. Ладно, отвези меня домой… верный рыцарь.

Она даже засмеялась, но по нервозности ее смеха было заметно, что он прорывается сквозь злые слезы.

Сразу воскреснув духом и опять видя над собой синее небо, я развернул машину, открыл правую дверцу, и Шура совсем по-прежнему легко впорхнула в мой «зеленый домик», пропахший горячей пылью и бензином.

Но всю дорогу она молчала и только уже перед самой бур-конторой сказала почти шепотом, опять жалобно и коротенько вздохнув:

– Конечно, когда человек идет к славе и… его фото дают на первой странице газеты, зачем ему мы, обычные маленькие люди из райцентра? Но мы тоже ведь не всегда будем маленькими!..

В ее последних словах прозвучала даже какая-то насмешливая угроза, и я сразу успокоился – в нашем личном плане все это значило, что моя мятущаяся и самолюбивая Шурка опять возвращается ко мне и договор о нашей дружбе остается в силе.

А Шура помолчала и сказала шепотом, глядя в сторону, но губы ее все-таки раз-другой дернулись как-то совсем непроизвольно:

– И вообще, это мелко. Я даже не ожидала.

– Да что ты клепаешь на него, как на мертвого? Вовсе он не такой! – не удержавшись, запальчиво заступился я за Сашку, и Шурино лицо сразу ожило.

– Ну, а какой он? Молчишь? Понятно. Тебе совсем не выгодно говорить о нем правду. И вовсе ты не такой… благородный рыцарь, каким хочешь казаться, – сердито выговаривала мне Шура. А что я мог возразить ей? Рассказать о Сашкином отце? О брошенном исследовательском институте? О больной матери и маленьких братьях? Но кто уполномочивал меня на подобные рассказы?

– Нет, он совсем не такой, – только упрямо повторил я и впервые за все наше знакомство остановил машину, не дожидаясь, когда Шура прикажет мне остановиться.

Потом, высадив Шуру, я поставил цистерну под налив и все время, пока бензин из широкого шланга тек в ее горловину, смотрел на его колеблющееся и почти видимое испарение, – словно кто-то ложкой размешивал сахар в большом стакане, и желтая стена очистного цеха была видна сквозь его всплывающие вверх колебания.

Вот так и наша тогдашняя жизнь оказалась похожей на этот улетучивающийся парок, и была такой же призрачной. Я любил Шуру, Сашка ставил свой тяжеловесный рекорд, в свободнее время пожирая все попадающиеся под руку книги об автомобиле. Биллаж считал, что только тот день прожит, когда он не проспит лишнего часа и поиграет на скрипке, а Петро Елец собирался в отпуск съездить на Украину за невестой, потому что она наконец согласилась перекочевать со своей цветущей Харьковщины к нему на север…

«Малые обороты» нашей жизни были узаконены привычкой и постоянны. А то жестокое и неизбежное, что уже нависло над нашими головами, над страной, над миром, как будто бы никого из нас и не касалось. И даже фронтовые сводки из Испании, героической страны, уже обреченной на поражение, не казались нам реальными, – так далеко от Веселого все это было.

И жили мы в беспечном неведении старожилов далекой сибирской глубинки, знающих только свой труд да свои нехитрые радости, вроде рыбалки, хорошего фильма, выпивки и беседы с добрыми людьми.

…А лето уже стремительно катилось под горку, и никому из нас невдомек было, что это идет к развязке коротенькая повесть о днях нашей жизни на Веселом.

Уже язычками лилового пламени сплошь залили тайгу пирамидки иван-чая, и белые облака кашки густо стояли над ручьями.

Наступал самый тучный, ягодный и грибной месяц август, и губы наши посинели от черники, обметавшей все пригорки под самым автогородком.

И кого же только не несло в те дни по тракту мимо Веселого на новые нефтепромысла! Начиная от члена-корреспондента Академии наук, обкомовской машине которого у нас в гараже меняли рессору, до полных кузовов вербованных из Калининской области и до величавых, обугленных нездешним солнцем бакинских бурмастеров.

О новых месторождениях чапейской нефти говорили уже в Москве, и сам Алин-Грандштейн оказался довольно скромным воробушком рядом с разъездными орлами-корреспондентами столичных газет.

На другой день после моей первой размолвки с Шурой незнакомая в наших краях сиреневая «эмка» остановилась перед диспетчерской, и из нее вышел невысокий плотный мужчина лет пятидесяти в габардиновом полувоенном плаще и с непокрытой курчавой головой.

– Здравствуйте, веселокутцы! – густо сказал он шоферам, столпившимся у окошка диспетчерской в ожидании пересмены. – Начальник колонны у себя?

Лицо приезжего показалось мне странно знакомым, но только увидев, как сразу подтянулся Гоша Гребенщиков, в эту минуту вышедший из диспетчерской, я вспомнил, где видел этот мощный лоб и властные надбровья под шапкой седеющих кудрей. И глаза были очень приметные, широко расставленные, светлые, с чуть-чуть ироническим прищуром. А видел я их, конечно, на фотографии в областной газете с отчетом о последнем пленуме обкома партии.