Текст книги "Крохальский серпантин. Законы совместного плавания"

Сашка, не споря, но и не соглашаясь, только молча пожал старику руку и полез в кабину, а я, опять быстренько прикинув, что мой Васярка сейчас еще только сливается на Усть-Койской нефтебазе и отдыхать мне предстоит ёще больше полусуток, полез за ним следом. В конце концов, это было мое личное дело – валяться ли на койке или поучаствовать в этом небывалом рейсе, вполне историческом для всей нашей колонны.

Мы проехали больше десяти километров, пока я решился попросить у Сашки руль.

– Охота есть – веди, – бесстрашно согласился он, и мы, не останавливаясь, только сбавив скорость, поменялись местами. Трубы громыхали на выбоинах дороги и поскрипывали у меня за плечами, мотор на басах тянул свою железную песню, и я уже начал подумывать о том, что везти этот перегруженный тяжеловоз немногим сложнее, чем гнать в гору мою коротенькую и верткую цистерну, когда Сашка вдруг положил руку на баранку и спросил меня строго и укоризненно:

– Неужели не чувствуешь?

– Задние скаты? – ответно спросил я, сразу почувствовав, что машина идет натужнее, чем минуту назад, и хотел было высунуться из кабины, чтобы глянуть под прицеп, но Сашка из-за спины задержал мою руку на борту дверцы и уверенно бросил:

– И смотреть нечего. По мотору слышно. Стань к обочине.

Действительно, один из четырех задних баллонов на прицепе просел и шел «плюшкой».

Сашка, еще на ходу соскочив с подножки, озабоченно пощупал просевший баллон и сказал:

– Еще не нагрелся. Хорошо, сразу заметили. Тащи шланг из-под сиденья.

Хотя Сашка и сказал «заметили», но я-то знал, что я лично ничего не замечал до того, как он ткнул меня носом в полуспущенный баллон.

Закудахтал включенный компрессор, осевший баллон начал подниматься, и Сашка весело сказал:

– Не огорчайся! В нем золотник балует. Неси мыло, замажем.

Через десять минут мы опять тащили за собой длинный шлейф белой пыли, и трубы ритмично погромыхивали на ямках и выбоинах дороги.

Но именно это самое «заметили» и развязало мне язык – как же удержишь камень за пазухой против человека, который даже твою оплошку без худого слова делит на двоих, раз сам сидел с тобой рядом. – Саня, а я… ведь приревновал тебя было к Александре. Поговорить надо, – какой-то сдавленной спазмой выпалил я, чувствуя, что неудержимо краснею, а Сашка сказал, как всегда ровно:

– Так я же сразу понял. Но ты, извини меня, в этих делах еще ребенок.

Обижаться на его проницательность было глупо, и я только подавленно вздохнул.

– Шура твоя – отменная девушка. И талантлива по-настоящему. И, видать, неглупа, хотя еще и очень молоденькая… – раздумчиво, совсем как с самим собой, и чуть-чуть грустно говорил Сашка. – Но на что человеку все ее достоинства, если у него в глазах все время стоит другая? А ради легонького флирта пренебречь законами мужского товарищества да твоей, Никола, дружбой, ей-богу, не стоит.

Он говорил и тихо улыбался, а у меня с сердца сползала какая-то тесная и шершавая рубашка, и в горле пощипывало от слов моего друга.

Сашка же вдруг нахмурился и сказал уже строго:

– Так что все ясно. И не будем разводить лишнего трепа. Ты меня понял?

– Предельно! – обрадовано выдохнул я и еще раз почувствовал, какой же я все-таки мальчишка, по сравнению с этим собранным и рассудительным человеком, бывшим лишь на одну пятилетку старше меня.

Мы уже спускались к Чутинскому мосту, и обрывистый Крохаль маячил за речной ложбинкой, словно сизая, поверху поросшая лесом туча, заслоняя небосвод.

– Теперь пусти-ка за руль меня, – сдержанно попросил Сашка и, видно, еще додумывая вслух окончание нашего лаконичного разговора, заключил с какой-то тихой печалью: – Кроме всего, и жизнь у меня сейчас такая, что просто развлекаться с девушками нет ни времени, ни охоты. Вон точно такой Крохаль у меня впереди. Не знаю, как и влезу.

Но и на этот раз мы взяли Крохальскую кручу с разгона, классическим росчерком всей махины на последнем повороте. Только скрежетнули по гравию колеса прицепа, и центробежная сила всех тринадцати тонн понесла нас по самому краю обрыва, плавно отводя накренившийся тяжеловоз внутрь закругления пути, вписывая его в дорожный зигзаг.

Это было уж не только искусство водителя самого высокого класса, но и очень трезвый расчет.

Только свист ветра стоял в ушах, да пулевыми рикошетами бил в брызговики гравий, и уже нечем стало дышать: так мы взбурлили и выжали весь воздух из узкой горной выемки, по которой лез кверху кренящийся тракт.

– А все-таки лукавое место, – недовольно сказал Сашка уже на вершине хребта. – Особенно, если встречный. Костей не соберешь. – Он помолчал, вглядываясь в туманную даль под хребтом, и вдруг прибавил, по-хорошему улыбаясь: – А вот к Шуре твоей придется заехать, извиниться и выгородить тебя. Когда она дежурит?

– Да сейчас и дежурит, – вырвалось у меня совсем помимо воли, и Сашка покосился в мою сторону чуть– чуть укоризненно и лукаво, как бы спросив: «Так вот, мол, ты зачем опять в стажеры напросился? Ты бы уж лучше прямо сказал… Ну, давай-давай. Я ведь и это понимаю».

Шура встретила нас совершенно пунцовая: она увидела знаменитый тяжеловоз еще до того, как мы вошли на телефонку. И во время всего недолгого разговора ее только и выручали светлые медальки крышек над номерами коммутатора, на ее счастье отваливавшиеся одна за другой.

– Здравствуйте, мальчики! Занято. Решили меня проведать? Соединяю. Спасибо за внимание! Все еще занято. Что нового на Веселом? Соединяю, спокойнее. А я вашу фотографию в газете видела. Соединяю, соединяю, не нервничайте, абонент.

Однако больше всех абонентов нервничала она сама, и это было заметно даже по мочкам ее маленьких ушей, розовевшим из-под черных чашечек наушников.

Только раз, когда Шура оглянулась – увы! не на меня, на Сашку, стоявшего с кепкой в руках за ее спиной, – я заметил в ее глазах такое смущенное обожание и грусть, что сразу загрустил сам.

– Мы, Александра Петровна, приехали, то есть зашли к вам извиниться за одну вынужденную бестактность, – почтительно ровным тоном доклада по начальству говорил Сашка, и лицо его было непроницаемо. – Я за себя лично, а Коля за своего друга, то есть, опять– таки за меня. Поймите нас правильно и великодушно простите: меня в тот вечер действительно вызвали, и надолго, в диспетчерскую. И я не мог вам тогда позвонить. А на другой день, чувствуя себя виноватым, просто не решился. Вон и Коля подтвердит. Еще раз прошу, простите великодушно!

Не знаю, как Шура, но я за эти прочувствованно официальные слова уже простил Сашке все и теперь готов был подтвердить что угодно, вплоть до того, что его в тот вечер вообще не было на свете.

Но в падении мельхиоровых медалек над черной абонентской цифирью наступил минутный перерыв, и Шура обернулась к нам пылающим от сдерживаемого негодования лицом.

Теперь она смотрела только на меня, и в глазах ее стоял немой и сердитый укор.

– Сейчас Коля подтвердит, что угодно… раз вы не решились, – совершенно точно поняв мою готовность к ложным показаниям, сказала она язвительно и холодно. И уже в рожок своего гарнитура крикнула с каким-то вторым сердитым значением: – Еще занято! Что такое? Да не я, абонент занят. И оставьте меня в покое со своими… пошлостями. Ну и жалуйтесь, пожалуйста!

– Вот, собственно, и все, зачем мы вас побеспокоили, – все так же учтиво закончил Сашка и, смиренно держа кепочку в руках, полупоклонился Шуриной спине. – Как говорится, желаю вам здоровья и счастья в личной жизни. До свидания. Я пошел, Никола. А ты оставайся.

Но я, сам не знаю почему, тоже двинулся за ним. Шурино лицо опять вспыхнуло, стало растерянным и печальным, и она, не отвечая абонентам, повернулась этим смятенным лицом к нам.

– Да вы оба оставайтесь! Мне тоже с вами поговорить надо, – сказала она почти отчаянно и зло кивнула на коммутатор: – Это сейчас кончится. Да, соединяю!

– Александра Петровна, у меня, к сожалению, срочный груз, – еще более учтиво напомнил Сашка и, делая мне глазами какие-то поощрительные знаки, отшагнул к двери. – Еще раз прошу прощения, Александра Петровна. Служба.

Он не сказал ни одного обидного слова, был подчеркнуто вежлив и скромен, но на месте Шуры я бы его возненавидел за всю эту, так явно отстраняющую ее, скромность.

И в Шуре тоже, видно, вспыхнула и забунтовала так умело оскорбленная женская гордость. Бросив коммутатор, она догнала нас уже в коридоре.

– Николушка! Ну пусть Александр Петрович торопится, а ты куда? – спросила она как-то особенно ласково, близко, но глаза ее недобро блестели. – Так это ты все организовал? – тут же вклинила она злым шепотом и опять громко, чуть не со слезами в голосе закончила: – Ну останься же, тебе говорят. Ты мне очень нужен. Они за тобой заедут на обратном пути. Ведь заедете, Александр Петрович?

– Безусловно, – будто и не замечая ни ее смятения, ни звучащих в голосе капризных слез, вежливо подтвердил Сашка, и, еще раз поклонившись, открыл наружную дверь.

Что мне оставалось делать? Я, конечно, остался закреплять успех этой несложно-лукавой операции, которая, собственно, только для меня и была как по нотам разыграна великодушным Сашкой. Когда дверь за ним закрылась, я занял свое дежурное место на клеенчатом диванчике. Пик вызовов скоро, пошел на убыль, и Шура сняв гарнитур, легко села рядом со мной и долго молчала, а потом вдруг ласково положила руку на мою коленку и сказала задумчиво и вполне убежденно.

– Нет, организовать этого ты, конечно, не мог. Ты у меня не такой. А он… слишком гордый. Или… тут что-то другое? – Она на минуту примолкла, в раздумье шевеля своими стрекозиными бровками и морща лоб, а потом сказала таким отсутствующим тоном, словно меня и не было рядом: – Но заявляю честно: как бы мне ни понравился человек, но так унижаться я больше не буду. И то дала себе волю.

– Да у него невеста в Москве, – прервал я угрюмо.

Но Шура вдруг лукаво засмеялась и (я сразу понял, исключительно, чтобы позлить меня) почти пропела:

– Коленька, но ведь я ему тоже понравилась.

– Не думаю. Такая-то вертушка! – снова глупея от ревности, сердито оборвал я, и Шура, даже не поведя бровью, вдруг придвинулась ко мне совсем близко и глянула серьезно и пристально.

– А знаешь, ведь это достойно уважения… Где Москва – где невеста, а он и по сторонам не смотрит. Такой он мне еще больше… – Но как раз в эту минуту опять упали две светлые медальки на щитке коммутатора, и Шура, легко вспорхнув с диванчика, поднесла гарнитур к губам, не надевая его на шею.

– Занято, занято, занято! – сказала она весело, словно кастаньетами, щелкая пластмассовыми рубильничками на черном столе коммутатора, и снова вернулась на диван.

– Колька, а ведь ты меня всерьез ревнуешь? Зверски? Как Отелло? – спросила она сочувственно и опять придвинула лицо вплотную к моим губам. – Ну, сознайся, ревнуешь? Любишь, значит?

– Что поделаешь. Конечно, люблю, – угрюмо сознался я, и Шурочка, вдруг озорно дернув меня за нос, пропела:

– Ну и люби, люби, люби! Я люблю, когда меня любят.

Этот каскад мягких «эль» хлынул на меня, как теплый дождь, и сердце мое сразу отошло, оттаяло.

Я обнял Шуру, и она, не сопротивляясь, закрыв глаза, сама придвинула свой теплый рот к моим губам.

Наш первый поцелуй был так крепок, что я почувствовал ее зубы, холодноватые и гладкие, как речные голыши. Потом она сразу оттолкнула меня, чуть не повалив на диван, и, уже надевая на шею гарнитур, беспечно и громко пропела в его гнутый рожок, прищелкивая пальцами:

 
Зачем, зачем любить? Зачем, зачем страдать?
Хочу я вольной быть, лишь песни распевать,
Пусть в шутках и цветах миг жизни пролетит,
Пусть песня на устах свободою звучит!
 

Она так же озорно расхохоталась в трубку и уже другим голосом сказала:

– Концерта не будет, дорогие друзья-слушатели. Певица занята службой и… личными делами…

Она, опять сбросив гарнитур на черный стол коммутатора, плюхнулась на диван с ногами, не сбрасывая туфелек, прижала коленки к самому подбородку и обняла их схлестнутыми в кольцо кистями рук.

– Да, концерта не будет, – повторила она неожиданно сурово, и голос ее дрогнул. – А он мог бы быть, Коленька! Но его не будет. Потому что у главного исполнителя занято сердце. И еще потому, что твой друг слишком благороден. И знаешь, что? – Шура отрывисто, зло засмеялась и сказала раздельно: – Я его, кажется, возненавижу за это благородство. Потому что женщины таких вещей не прощают. Да-с!

Она говорила, сурово сдвинув брови, негромко и значительно, а я, только выйдя из телефонки, понял, что все это звучало смешно. Девятнадцатилетняя девчонка, папина дочь, голосистая Шурка Король хотела быть львицей! Эх, знать, мало тебя в угол ставил Петр Евсеич! Но в эту минуту я не мог смотреть на нее объективно и прямо, как нельзя смотреть прямо на свое солнце.

– А, так ты бы пошла за ним на край света? – все-таки не удержавшись от личного аспекта, спросил я, в ту минуту прекрасно читая лишь одно – все эти изменчивые и противоречивые подтексты чувств в словах Шуры.

– Детский вопрос! Конечно, пошла бы, – небрежно дернув плечиком, просто ответила она и посмотрела на меня ясными глазами. – И любая женщина с фантазией пошла бы за ним.

– Почему это – любая?

– Да потому, что он совсем не такой, как вы все… Он… вроде сказочного принца в рубище. А мы, женщины…

– Тьфу! Да какая ты женщина? Ты еще сосунок, девчонка! И взбалмошная к тому же! – несмотря на все мое уважение к Сашке, опять начиная сердиться на эту запутанную гамму чувств и симпатий, буркнул я, и Шура опять весело прижалась ко мне и начала тормошить, приговаривая:

– А он ревнует, ревнует! О, женщины, ничтожество вам имя! Шекспира читал? Это его слова. А ты ревнуешь! Ну дай мне подурачиться. Ведь тем и хорошо с тобой было, что ты принимал меня всякую. Так что же изменилось?

Я смотрел на Шуру, она смотрела на меня – и мы смеялись, словно радуясь тому, что заново открываем друг друга.

Но или для меня провалилось время, или на техбазе Сашку разгрузили вне всякой очереди, как не раз бывало после статьи Алина-Грандштейна, – словом, протяжный гудок тяжеловоза призывно каркнул под окном телефонки по крайней мере на полчаса раньше, чем бы ему следовало. И Шура, наскоро поцеловав, толкнула меня к двери.

Но потом, когда я уже сидел в кабине рядом с Сашкой, вдруг на фоне золотого прямоугольника этой опять широко распахнутой двери, как китайская вырезанная из черной бумаги тень, возникла стройная фигурка Шуры, и я услышал ее капризный и властный голосок:

– Николушка! Жду завтра. Смотри, не опаздывай!

В ее напоминании был такой деловитый и искренний вызов, что Сашка только серьёзно и молча подмигнул мне.

И вот опять, уже в который десяток раз за лето, в белом луче фар скачут через дорогу и околдованные лучом мчатся впереди нас ошалевшие зайчишки. Но Сашка и разогнавшейся машиной их не давит – это совсем не его стиль. Прицеп у нас за спиной бренчит и лязгает, как целая батарея на марше.

Мы молчим. Думаем. Я – о Шуре, а о чем думает Сашка – мне неизвестно, и я могу только догадываться. Наверное, о своем несчастном отце, о девушке в далекой Москве, о том, как его тяжеловоз поднимет десять, одиннадцать, двенадцать тонн. Больше не выдержит резина.

– Ну как? Помог я тебе? – наконец, встряхнувшись, так добродушно спрашивает Сашка, будто мы не проиграли в молчанку битый час сумасшедшей гонки по пустынному шоссе.

За мостом уже светят нам навстречу пылающие сердца в ставнях Биллажа.

– Нормально, – весело говорю я и все-таки виновато вздыхаю: – Но она сказала, что, наверное, тебя возненавидит.

– Ну вот и хорошо! Что и требовалось доказать, – смеется Кайранов и вдруг совсем не в тон своему смеху сурово заключает: – Нельзя, Николка, шутить такими вещами. Тебе – игрушки, а девчонке что? Прежде всего, надо быть человеком. Запомни.

Славный мой Сашка Кайранов, дорогой мой человек, так случайно встретившийся на моем пути и так бесповоротно и быстро сошедший с него, на всю жизнь запомнил я твой совет на мосту через горную речку Кобысь: прежде всего быть человеком!

Когда заспанный Володька Яхонтов оделся и, доставая из-под койки сапоги, по обыкновению спросил, как вел себя мотор на Крохальском подъеме, Сашка сказал виновато:

– Мотор-то нормально себя вел, вот мы с Николаем неважно – прошляпили было один баллон на прицепе.

Володька недовольно поднял лохматую голову от портянки, в которую сноровисто пеленал свою большую ногу, а Сашка покорно развел руками – все-таки первый рейс с десятью тоннами груза, конечно, обязывал нас к большему вниманию, чем было ему отдано.

– Поди о девчонках заболтались? Кавалеры, язви вас… и ездили черт-те сколько. Скат-то хоть не пожевали?

– Не пожевали. В нем золотник фальшивит. Ты посматривай за правым задним на прицепе, который снаружи, – миролюбиво посоветовал Сашка и, хотя они были очень дружными сменщиками, ни словом не обмолвился о нашем посещении телефонки.

Когда Володька ушел к уже заправленной нами машине, Сашка сказал мне негромко:

– Иди сюда. Посмотри, – и достал из пухлого справочника Хютте фотографию белокурой девушки.

Девушка была как девушка, молодая и, вероятно, красивая. Но я тогда, на нет ослепленный Шурой, в чужой красоте не разбирался. Только выражение какой-то одухотворенной и очень доброй мечтательности в ее светлых глазах под тонкими и погнутыми, совсем как у Шуры, бровями поразило даже меня.

– Да-a, ничего не скажешь, сильна, – только и сказал я, возвращая фотографию Сашке. Он положил ее обратно в книгу и достал из раздутой всякими бумагами полевой сумки, висевшей на гвоздике в изголовье кровати, распечатанный конверт – читать чужие письма в нашем бараке считалось непозволительным, и письма у нас можно было держать где угодно.

– Душа у нее, действительно, сильная, – подтвердил Сашка уважительно и грустно. – Дай бог и любому из нас такую силу. На вот, прочти от этого места.

Он отчеркнул ногтем строку, протянул мне письмо и вдруг, задержав его в руке, виновато усмехнулся:

– Хоть и нельзя такие письма третьему читать, ладно, читай. Вот отсюда.

Я прочел несколько строк, написанных мелким, разборчивым почерком:

«…но беру себя в руки, довольно эмоций! Коротко о деле. Газету о твоем рекорде я дала прочесть Николаю Иеронимовичу, и его глаза сразу побежали в сторону. Как видно, старый лизоблюд понял, что ты вовсе не сложил оружия и что фактически ваша дискуссия и разгром его школки продолжается уже где-то на далеком горном тракте. Среди молодых аспирантов это был день полного твоего триумфа, и только один Хрусталев сказал: «Ну, такая статейка – еще не документ для НИИ…» Но газета так истерлась от хождения по рукам, что в конце концов ее пришлось забрать…»

Я дочитал до места, отчеркнутого Сашкиным ногтем, и возвратил письмо.

– Что ж, ценит она тебя действительно высоко. Да, видать, и не только она, – сказал я, как всегда не совсем впопад, и Сашка недовольно поморщился.

– Дело не в завышенных оценках и незаслуженных дифирамбах, – сказал он суховато. – Это лишь форма. Дело в том, что мы – единомышленники во всем. Понял? И давай спать. Как бы ночью дождя не было. Душно и морочает. Так, кажется, в Сибири говорят?

Уже когда мы улеглись, далеко и глухо пророкотал первый раскат грома, не иначе последнего за лето, словно по краю неба проехала пустая и гулкая цистерна.

Но гром громыхнул не только в небе. Отголоски бурной жизни хлынули к нам на Веселый совсем не с той стороны, откуда мы их ожидали.

На утро следующего дня Биллаж принес нам в третий барак номер областной газеты и, бросив ее на стол, прямо на каравай ситника, накрытого чистым полотенцем, отрывисто буркнул сквозь зубы:

– Вот. Дожили. Читайте!

– Неужели Мадрид сдали? Или Теруэль, Кардову? – встревожено спросил Сашка, первым потянувшись к газетному листку.

– Что там Мадрид, Теруэль! – устало огрызнулся старик и ткнул пальцев в правый угол первой полосы. – Читай о пленуме обкома. Вслух читай. Просто не верится…

«Внеочередной пленум областного комитета ВКП(б) принял ряд решений по усилению мер… – в спешке глотая слова, безразличной скороговоркой прочел Сашка и вдруг стал читать все медленнее, словно газету заволокло туманом: —…Пленум единогласно избрал новый состав бюро областного комитета. Первым секретарем избран т. Васильев И. Н.».

Сашкино лицо побледнело, и он, бросив газету на стол, хрипло спросил Биллажа:

– Это как же так? А Потапов?

– Что Потапов? Я не больше твоего знаю, – жестко отрезал механик и, вдруг сорвавшись с места, нервно заходил по комнате. – Уж раз не поминают, надо понимать…

Если бы все мы всего неделю назад не видели Павла Прокофьевича Потапова у себя в поселке, не узнали бы о его обаятельной человеческой простоте, не слышали бы Гошин рассказ о ленинском портрете на лазаретных простынях и о личной храбрости этого человека, вероятно, нам было бы легче примириться с таким скупым и страшным для нас сообщением всего в пять-шесть газетных строк. Но секретарь обкома Потапов уже стал для нас живым человеком из плоти и крови, и примириться с тем, что его уже нет, было невозможно.

И я впервые горько задал себе непосильный вопрос: так что же делается у нас, если летят такие головы?

В бараке нависло гнетущее, как удушье, молчание, лишь прерываемое шлепаньем туфель все еще ходившего из угла в угол Биллажа.

Даже Петро Елец, неутомимый комментатор и чтец вслух всех газетных передовиц, статей и хроник, не нашелся что сказать, и только глуховато, растерянно спросил Сашку Кайранова:

– Где у тебя папиросы, Саня?

Но тот посмотрел на него далеким, непонимающий взглядом и, ничего не ответив, сгорбившись, вышел из барака, прямо под дождь, зарядивший с ночи.

– Выйди! Просмотри за ним, – строго приказал мне Биллаж. И я, сразу поняв непустячные опасения старика, выскочил за дверь следом за Сашкой.

Не обращая внимания на дождь, прямо по лужам, он понуро брел к гаражу, и спина его фланелевой блузы на лопатках уже потемнела от частых капель.

– Саня, пошли в барак, промокнешь, – сказал я умоляюще и взял его за руку, но он каким-то безразличным, вялым движением освободил кисть руки и зашел в открытые ворота среднего бокса, хотя делать там ему было совершенно нечего.

Я сунулся следом. Тревожные слова Биллажа звенели у меня в ушах.

Сашка прошел между ремонтными ямами, совсем как лунатик, по самому краю отбойного бруса, уселся на холодную батарею парового отопления и вдруг сказал, не глядя на меня, с кривой усмешкой, но совершенно спокойно и трезво:

– Чего ты за мной ходишь, как за больным? Не бойся, вешаться не стану. У меня семья на руках.

Он похлопал себя по карманам, достал портсигар, но так и не нашел спичек, и буркнул так же буднично и деловито:

– Огонь есть?

А когда прикуривал от поднесенной мной спички, руки его совсем не дрожали, – это-то я заметил совершенно точно.

После второй затяжки он сказал с каким-то леденящим и обреченным спокойствием тяжелораненого, еще не чувствующего всю меру боли, но уже знающего, что рана его смертельна:

– Значит, крах, Никола. Жаловаться некому…

И вдруг с яростью отбросил в черный прямоугольник цементной ямы раздавленную в пальцах недокуренную папиросу.

Потом он весь день лежал на койке с книгой перед глазами, но и в четыре часа книга была открыта все на той же странице, что и в двенадцать, – и это я заметил тоже абсолютно точно.

Биллаж весь день, как тихая сиделка, протерся у нас в бараке, то разбирая за столом чей-то зашаливший трамблер, то заполняя какую-то дефектную ведомость.

Но Сашка был глух и нем ко всем его прозрачным хитростям, и старик, уперев подбородок в ладони, смотрел на него из-за стола с выражением собачьей преданности в своих черных нерусских глазах.

Он даже не ходил обедать и только, дав мне ключ от комнаты, попросил накормить Шварца вчерашней ухой.

Так мы и продежурили возле нашего общего друга до вечера, а он упорно смотрел в книгу и делал вид, что нас не замечает. А может, и точно не замечал в густых сумерках своего тихого отчаяния?..

Ребята примолкли, не спорили о приемах русско-французской борьбы и джиу-джитсу, и не резались в козла, и даже по делу разговаривали вполголоса, так, словно в бараке был покойник. Весть о снятии Потапова, как по воздуху, разошлась по всему Веселому, и Лидия Гребенщикова уже с обеда ходила с опухшими от слез глазами. Гоша был в Усть-Кое, в бухгалтерии автолинии, и мы жалели его чуть ли не так же, как самого Павла Прокофьевича: каково-то ему будет узнать о крушении своего легендарного комбрига?

Вечером я встретил Яхонтова, сразу, не въезжая во двор подогнавшего тяжеловоз к бензоколонке, и впервые рассказал ему все, что знал о Сашкином отце, о его старой дружбе с нашим первым секретарем обкома, об исключении из партии самого секретаря и о том, как тяжело принял все эти новости Сашка.

– Дела. Что ж ты раньше-то молчал? Эх, вы, друзья в кулачок. Неразбериха чертова!.. – мрачно подытожил мой рассказ Володька и, сдвинув на затылок свои богатырский шлем, жестко поскреб за ухом. Большой палец на правой руке был у него обмотан какой-то окровавленной тряпицей, верно, он порезал его о трубы во время крепежек в пути. Он, все так же угрюмо посапывая, отодрал присохшую тряпицу от ссадины и сказал совершенно спокойно, протягивая мне палец: и

– Ну-ка, затяни потуже. Ладно, поеду транзитом. Пока он не оклемается. Ты принеси мне хлеба, что ли. Что б ему на глаза не попадаться. Эх, не повезло парню!

Его горбонобое, мрачновато-красивое лицо под мокрым шлемом вдруг стало таким горестным, что я еще раз почувствовал в этом немногословном, гордом и замкнутом парне живую и чуткую душу настоящего товарища.

Я тут же побежал было в барак за хлебом, но навстречу мне уже крупно шагал сам Сашка, вероятно, и сквозь шум дождя услышавший знакомые выхлопы, а за ним семенил по лужам Биллаж и страшно петушился.

– Именно я остался за начальника колонны, и я вам, Кайра-нов, приказываю! – неистово брызгая слюной, кричал добрый старик, а Сашка сначала отмахивался от него, как от надоедливой, но безвредной мухи, а под конец пути, по-видимому, начал сердиться за эту слишком настойчивую опеку.

– Повторяю, Кайранов, при-ка-зы-ваю! Вы находитесь на службе и потрудитесь об этом не забывать! – уже срываясь на фальцет, кричал Биллаж.

– Раймонд Фердинандович, успокойтесь. Я же взрослый человек, – совершенно спокойно и, пожалуй, даже иронически сказал Сашка и взял механика за рукав, который тот сейчас же с треском вырвал из его пальцев.

– Это прямое свинство и нарушение производственной дисциплины, Кайранов, и я схлопочу вам выговор в приказе. Вы больны и в рейс не поедете. Я вас не выпускаю.

– Раймонд Фердинандович, не мокните под дождем. Вас опять радикулит хватит.

– Ну, Яхонтов, уговорите хоть вы его. Человек болен! – рыдающим голосом крикнул механик, подбегая к Володьке, который, посвистывая, сидел на корточках перед задней рессорой и, прислушиваясь к звуку, стучал болтом по огромному подрессорнику – не скажется ли на звук еще не видная глазу трещина?

– Здорово, Сашок! А может, и впрямь не поедем? – миролюбиво, ласково, совсем как больного, спросил Володька и, размахнувшись, далеко в сторону отбросил болт, потому что подрессорник так в трещине и не сознался. Но Сашка спросил тоже очень мягко, но насмешливо:

– А кто же, Володя, поедет, раз мой рейс? Шварца пошлем?

– Почему Шварца? Я съезжу.

Но тут Сашка огрызнулся так холодно и гордо, что сразу показался мне прежним:

– А я в благодетелях не нуждаюсь. Хотите знать, мне в рейсе легче, чем на койке… – И Володька, очевидно, с ним сразу в душе согласился, потому что именно такая заносчивая гордость была ему приятна лучше любого другого чувства. Уж они-то научились за лето читать друг друга.

– А что, отче Раймонде, пусть прокатится? И точно, за работой-то ему легче будет. Подпишите ему путевку, шут с ним, не маленький.

Раймонд Фердинандович сердито отступился от дружных сменщиков и совсем по-мальчишески, обозвав их идиотами, побежал было с заправки в свой «семейный сарай», но вернулся с полдороги и, уже откипев сердцем, сказал подавленно и покорно:

– Ну, бог с тобой, Саша! Только дай мне, мальчик, слово не лихачить и не ловить ворон. Ведь скользь такая! Горы, как намыленные.

– Любое слово, Раймонд Фердинандович! – так весело, будто это не он только читал все одну и ту же страницу шесть часов подряд, согласился Сашка, неожиданно обнял старика и, почти оторвав его от земли, прижал к груди. Лицо Сашки вдруг дрогнуло и перекосилось какой-то короткой судорогой вроде нервного тика или следа давней контузии.

Но Биллаж, уткнувшийся носом в его брезентовую куртку, ничего не заметил и продолжал повторять:

– Ну, бог с тобой, мальчик! Поезжай, поезжай! Конечно, за работой легче. Только береги себя. И… дай я тебя благословлю, – вдруг смущенно попросил он и, всегда гордо звавший себя атеистом, перекрестил Сашку каким-то перекошенным католическим крестом. Положим, сделал он это не столько от веры в охранную силу такого креста, сколько от природной тяги ко всему романтическому и декоративно возвышенному.

Сашка, улыбаясь, принял благословение старика, и мы, дураки, тоже улыбались. А лучше бы нам заплакать: может быть, хоть это удержало бы Сашку от его безрассудной затеи – с нервным потрясением лезть в осклизлые от дождя горы за рулем машины двойного веса против запроектированного.

Но когда Сашка уже сел за этот противопоказанный ему медициной руль, на бронзовом лице Володьки Яхонтова вдруг появилось выражение тревоги – самый суровый из нас, он все-таки опять оказался и самым чутким.

– Николай, поезжай-ка ты с ним! Все не один, – шепнул он мне, придержав дверку кабины, которую Сашка хотел уже захлопнуть. – У тебя язык добро подвешен. Трави там ему всякую баланду. Пусть о своем не думает.

Биллаж сразу подтьлкнул меня к машине.

– Да, да, поезжай, Коля! Вернется из рейса Василий или приколем вашу цистерну, или дадим резервного. А встретишь его – в пути пересядешь.

Я, конечно, не стал спорить и как был с непокрытой мокрой головой прыгнул на подножку, а Володька уже в кабину протянул мне свой кожаный шлем и буркнул сурово:

– Надень. А то уши продует. Поехали, Петрович.

Так под все усиливающимся, уже совсем осенним дождем мы опять вместе выехали в этот рискованный рейс. Уже на мосту я глянул назад в приспущенное боковое стекло дверки – большой, как хакасский менгир, Володька и казавшийся рядом с ним подростком Биллаж еще стояли у красного памятничка бензоколонки и смотрели нам вслед.

…Весь мир окрест был залит тяжелой тусклой ртутью. Дождь, верно, зарядил на всю ночь. Шоссе теперь шипело под шинами угрожающе и скрипуче и, напоминая русло обмелевшей горной речки, все в рябых желтых лужах, бросало в нас мелким гравием и грязью. И сами веселокутские горы над шоссе, видные сквозь рябые от капель боковые стекла дверок, словно обмелели, расплылись, срезанные и размытые туманом.