Текст книги "Нежнее неба. Собрание стихотворений"

Н. П. Зигель («Что написать могу для Вас…»)

 
Что написать могу для Вас,
Когда случайно в вечер летний,
Мы повстречались в первый раз
И может быть уже в последний?
 
 
Но Вам в раздумьи золотом,
Перелистав страницы эти,
Не раз придется и потом
Невольно вспомнить о поэте.
 

1926 г. 27 мая. Четверг.

Москва

Е. П. Павлову («Я светлой мыслью сердце радую…»)

 
Я светлой мыслью сердце радую,
Друг беспечальных юных лет,
Что этой ясною «Прохладою»
Тебя обрадует поэт.
 
 
А ты мои стихотворения,
Где нет ни пошлости, ни лжи,
В минуты сладкого горения
На музыку переложи.
 

1926 г. 29 мая. Суббота.

Москва

Б. М. Зубакину («Теребя пушистый бакен…»)

 
Теребя пушистый бакен,
Как вельможный пан Ратай,
О пиит Борис Зубакин,
Эту книгу ты читай
Обязательно на даче,
Под березкой у плетня,
Чтоб понять мои задачи
И почувствовать меня.
И отдав себя экстазу
Ты под гуд шмелей и пчел
Изреки экспромтом фразу: —
«С удовольствием прочел!..»
 

<1926 г. 31 мая. Понедельник.

Москва>

«Обмануть не может темнота…»

 
Обмануть не может темнота…
Этим телом плоть свою сжигая,
Я душою чувствую: не та,
Не единственная, а другая.
 
 
Но слепая кровь меня томит
И во рту прохладный привкус мяты,
И как очертанья пирамид
Встали груди, что еще не смяты.
 
 
Пусть порыв мой страстный не высок,
Что мне делать, если захотело
Женских ласк горячих как песок
Жадное мое мужское тело?
 
 
Пламень крови, ты не золотой!
Ведь душа осталась несогретой,
И сейчас она стремиться к той,
Только плоть довольствуется этой.
 

<1926 г. 2 июня. Среда.

Москва>

И. А. Белоусову («Кто был душою молодым…»)
Надпись на книге

 
Кто был душою молодым
И обладал певучим даром,
Тот на Земле гостил недаром:
Он не рассеется как дым.
 
 
Так пусть же в этот душный час,
Средь поэтического смрада,
Моя спокойная «Прохлада»
Повеет свежестью на Вас.
 

1926 г. 2 июня. Среда.

Москва

Д. Д. Благому («В сердце вспыхнул порыв благой…»)

 
В сердце вспыхнул порыв благой,
Дмитрий Дмитриевич Благой,
Вам исследователю-поэту
Дать лирическую книгу эту.
 

1926 г. 3 июня. Четверг.

Москва

«О, моя земная Муза…»

 
О моя земная Муза,
Посмотри: страницу эту
Как лучом озолотило
Имя ясное твое,
И от утренней прохлады,
В час лирического ветра,
Веет свежестью высокой
И томленьем о тебе.
 
 
Я живу под звездным небом
Неизбывною любовью,
Я дышу во сне и в яви
Вместе с воздухом тобой,
Потому что для поэта,
Переполнившего сердце,
Ничего нет в целом мире
Драгоценнее тебя.
 

<1926 г. 10 июня. Четверг.

Москва>

«Как всегда безудержно мечтая…»

 
Как всегда безудержно мечтая,
Пусть за это критика клеймит,
Я добрался нынче до Китая
Поскорее чем товарищ Шмидт.
 
 
О, страна Конфуция и чая,
Генералов, прачечных и блох,
Ты проводишь время не скучая,
Каждым днем захвачена врасплох!
 
 
Да и как тебе не веселиться,
Как не улыбаться во весь рот,
Если, что ни город, то столица,
Что не месяц, то переворот?!.
 
 
На груди твоей средь гаоляна
Дышит ветром северных долин,
Приучая к делу Чжан Сюэ-Ляна,
Бонапарт хунхузский Чжан Цзо-Лин.
 
 
И на них навастривая уши,
В интересах партии Аньфу
Плавает без устали по суше
Одиссей раскосый У Пей-Фу
 
 
А южнее, где благоуханно
Веет гоминдановский Кантон,
Чан Кай-Ши по нотам Карахана
Задает товарищеский тон.
 
 
Но не веря в бабушкины сказки,
В смысле власти тоже не профан,
Не желает следовать указке
В собственных владеньях Сун Чун-Фан.
 
 
И повсюду с севера до юга,
Не теряя времени и слов,
Генералы ловко бьют друг друга,
Путая все карты у послов.
 
 
Все они как круглые сироты
Добывают свой насущный рис,
Каждому из них довольно роты,
Чтобы сделать гражданам сюрприз.
 
 
И не только жирного буржуя,
Что от страха лезет под кровать,
Даже самого Дуань Цзи-Чжуя
Можно без труда арестовать.
 
 
Ах, мечты под резкий звон трамваев,
Для меня вы лучший витамин,
Ибо я москвич Н. Н. Минаев,
А не вейхайвеец Ник-Ник-Мин!
 
 
Ибо даже в этот вечер майский
Граждане, ругая свой домком,
Выражаются не по-китайски,
А уж слишком русским языком…
 

1926 г. 25 июня. Пятница.

Москва

Баллада об алиментах («По возможности без лирических фраз…»)

1

 
По возможности без лирических фраз,
Расскажу вам историю эту на ночь…
Не в некотором царстве, а в республике у нас
Жил гражданин Семен Иваныч.
 
 
Было ему сорок восемь лет,
Жил он, по-видимому, сыто,
Ходил постоянно обут и одет,
Ибо служил в кооперативе Госмыта.
 
 
По вечерам он пил кефир,
Мечтал почему-то о загранице,
И пытаясь одолеть «Ордер на мир»,
Каждый раз засыпал на третьей странице.
 
 
Ну и жил бы себе, да и дело с концом!
Но несколько странным его мать уродила:
Неизвестно отчего напоминал он лицом
Самого лучшего нильского крокодила.
 
 
Крокодил, безусловно, очень хорош
И даже пользуется уваженьем,
Но если человек на него похож,
Это нельзя назвать достиженьем!
 

2

 
И в той же квартире номер шестой, —
Как опишу сие хладнокровно! —
Сияя своей пролетарской красотой,
Цвела комсомолка Марья Петровна.
 
 
Она имела жирные уста,
Говорила нудно и слишком длинно,
Была глупа и потрясающе толста
И, по ее словам, невинна.
 
 
И когда по ночам скрипела кровать
Под телом ее сырым и мясистым,
Семена Иваныча это не могло не волновать,
Хоть он и считался на службе марксистом.
 
 
Он кряхтел и думал: «Я так одинок,
Заведу-ка романчик с этою Машей,
При ее содействии смешной такой щенок
В будущем году назовет меня папашей.
 
 
К тому же, во-первых, она ходит в райком,
Во-вторых, у ней есть за что подержаться;
Побалую ее конфетками с чайком,
Авось она не очень будет жаться?!.»
 
 
И в те же минуты ворочаясь без сна
Так, что внизу сыпалась известка
И мыши смертельно пугались, она
Рассуждала по-женски практично и жестко:
 
 
– «Нужно мне с ним спеться, хошь не хошь,
Это не такая уж большая досада,
Что Семен Иваныч здорово похож
На кого-то из злогического сада!
 
 
Во всяком случае его следует нагреть,
Довольно мне разыгрывать египетскую муму
При его солидности его треть
Должна представлять огромадную сумму!..»
 
 
И обсудив все детали со всех сторон,
Деловитая пролетарская фея
И распаленный буржуазный селадон
Мгновенно погружались в объятия Морфея.
 

3

 
И вот что мы видим через несколько дней:
Они во власти магического круга,
То она у него, то он у ней,
Словом, не могут наглядеться друг на друга.
 
 
Часто Марья Петровна впадая в гнев,
Возмущается ужасно поведеньем Чемберлена,
А Семен Иваныч от томленья побледнев,
В это время пожимает ее левое колено.
 
 
Потом, в свою очередь, ведет рассказ,
Немногословно, но красноречиво,
О том, как он собирался на Кавказ
И о недостатках кооператива.
 

4

 
Но в одну непрекрасную ночь, когда
Они пили чай, рассуждая о Париже,
Мой герой решил: Все это – ерунда!
Один разговор, надо к делу ближе.
 
 
И, высморкавшись, неожиданно рек:
– «Мэри, я мечтаю о Вас как о чуде,
Будьте моею сейчас… и навек!..
И храбро схватил ее за груди.
 
 
Но Марья Петровна была хитра,
Она и здесь поступила прекрасно:
Подумала: Дурак, давно пора!
Но сделала вид, что никак не согласна.
 
 
И когда, наконец, она решилась пасть,
Он перед таким телесным изобильем,
Прямо-таки африканскую страсть
Отразил на своем лице крокодильем.
 
 
И разинув рот изо всех сил,
Тут же на диване, под часами,
Сразу ей голову откусил,
Которую и проглотил вместе с волосами.
 
 
А Марья Петровна, этот бедный голубок,
Только укоризненно вздохнула,
Перевернулась на правый бок
И как ни в чем не бывало заснула.
 
 
Семен же Иваныч, выпив свой кефир,
Попытался выполнить невозможный номер,
А именно: осилить «Ордер на мир»,
Но на третьей странице не выдержал и помер.
 

5

 
А на утро в райкоме товарищ Якот
Развивал свой взгляд голосом еловым:
– «Человек, это ведь не рогатый скот,
Он отлично может прожить и безголовым!
 
 
У нее есть руки, чтоб голосовать,
Имеются ноги – заниматься физкультурой,
Чего же еще? А на голову наплевать,
По крайней мере не будет дурой!..»
 
 
Но товарищ Цацкин, известный кипяток,
На него набросился разъяренной пумой:
– «А на чем ей носить красный платок?!.
Ты об этом, товарищ Якот, подумай…»
 
 
Его поддержали и начали преть,
И через несколько часов, в поту и в мыле,
Что-то такое, не мог я подсмотреть,
При одном воздержавшемся постановили.
 
 
А чтобы покончить разом с молвой,
И чтобы пострадавшей не было обидно,
Ей дали удостоверенье, что она с головой,
Но только головы у нее не видно.
 

6

 
Женщины, вникните в мои слова:
Каждой из вас, как и всякому мужчине,
Весьма и весьма необходима голова,
По очень и очень уважительной причине.
 
 
Поэтому куда бы вас расчет не заводил,
Остерегайтесь подозрительных идиллий:
Ведь если ваш партнер лицом крокодил,
Значит у него и темперамент крокодилий!
 

12–13 июля 1926 года.

Москва

Рецензия («С чувством ужаса тупого…»)

 
С чувством ужаса тупого,
Очевидно за грехи,
Я прочел сейчас Попова
Закавказские стихи.
Вместо всяческих «жемчужин»,
Отыскал я в них «клопов»…
Нет, решительно не нужен
ВСП пиит Попов!
 

1926 г. 18 сентября. Суббота.

Москва

«Единственное счастье у меня…»

 
Единственное счастье у меня
Любовь к тебе, она бурлит по венам,
Ежеминутной нежностью пьяня,
Не утоляя вымыслом мгновенным.
Ей только два предписаны пути:
Иль просиять, иль не дождавшись света
Ютиться в клетке сердца взаперти,
Щадя самолюбивого поэта.
Еще дышу тобою и пока
Ношу любовь как милую обузу,
Которая быть может на века
Озолотит лирическую Музу.
 

<1926 г. 27 сентября. Понедельник.

Москва>

«Как мог я – безумный – поверить, что ты виновата?..»

 
Как мог я – безумный – поверить, что ты виновата?
Закатная сырость ползет по сентябрьскому саду,
Под липами грустно, а небо чуть зеленовато,
И острая жалость сменяет тупую досаду.
Сейчас только, здесь только, в сумраке этом лиловом,
Я понял, что значит с единственной в мире расстаться;
О, милая, милая, я оскорбил тебя словом,
Свой храм оскверняя безумной хулой святотатца…
 

<1926 г. 28 сентября. Вторник.

Москва>

«К терпенью, о Муза, себя приучай!..»

 
К терпенью, о Муза, себя приучай!..
Здесь в поте лица говорят и внимают,
Едят бутерброды и кушают чай
И делают вид, что стихи понимают.
Здесь – этот осанист, а тот неказист —
Сидят знатоки всевозможных пиитик,
И каждый из них диалектик-марксист,
И каждый иль в прошлом иль в будущем критик.
А в центре стола и вниманья она, —
Для многих к грядущему мост из былого, —
«Трудами» и формами отягчена,
Давать соизволит «по поводу слово».
Здесь в прениях ставят вопросы ребром,
Хотя разрешать их никто не намерен,
Здесь барды от сох щеголяют нутром,
В стихах повествуя, что чувствует мерин.
И вот все сидят с выраженьем в лице,
Друг друга словами до одури мают,
И спорят о выеденном яйце,
И делают вид, что они понимают…
 

<1926 г. 4 октября. Понедельник.

Москва>

Товарищи («Товарищи, товарищи, сюда!…»)
Начало ненаписанной пьесы в стихах

 
– «Товарищи, товарищи, сюда!
Я отыскал…» – «Всегда найдет пройдоха»
– «Прекрасный вид, поблизости вода!»
– «И вообще здесь, видимо, не плохо?!.»
– «Что это за растения растут?..»
– «По-моему попали мы в пампасы!..»
– «А интересно очень: есть-ли тут
Широкие трудящиеся массы?!.»
 

1926 г. 22 октября. Пятница.

Москва

«О эта нежность к бытию…»

 
О эта нежность к бытию
И крови легкое кипенье…
Любовь, я в жилах узнаю
Твое серебряное пенье!
И перечувствовать спеша
Прикосновенье гостьи строгой,
Переполняется душа
Очаровательной тревогой.
 

<1926 г. 23 октября. Суббота.

Москва>

«Я не клонил пред чувством головы…»

 
Я не клонил пред чувством головы,
Я был пленен не женщиной, а Музой,
Но ты пришла и сердце мне – увы! —
Отяготила милою обузой.
 
 
И вот любовь, с которой сладу нет,
В очарованьи необыкновенном
Душой воспринимается как свет
И чувствуется пламенем по венам.
 
 
И на строку ложится отблеск твой,
И зреет страсть в тревоге ожиданья,
И нависает тучей грозовой
Молниеносный ливень обладанья.
 

<1926 г. 10 ноября. Среда.

Москва>

М. А. Тарловскому («Я не хотел в «Прохладе», Марк Тарловский…»)

 
Я не хотел в «Прохладе», Марк Тарловский,
С литературной резвостью орловской
Побить рекорды бардов наших дней,
Нет, я решал задачи потрудней.
 
 
И пусть, поэт, не лживой одалиской,
А женщиной желанною и близкой,
К тебе прильнет в лирическую ночь
Моя акмеистическая дочь.
 

1926 г. 18 ноября. Четверг.

Москва

Маяковскому («Саженный рост, фигура Геркулеса…»)

 
В этой жизни помереть не трудно,
Сделать жизнь значительно трудней!..
 

В. В. Маяковский

 
Саженный рост, фигура Геркулеса,
Размашистость и митинговый зык;
И вот гремишь как ржавое железо,
Чудовищно коверкая язык.
 
 
И простоты чураясь, что заразы,
Ты начинаешь синтаксис давить,
И громоздишь немыслимые фразы,
Чтоб только рифм побольше наловить.
 
 
Увы! Они как груди у кормилиц
В твоих строках беспомощно висят,
К тому жив рифмах мой однофамилец
Тебя объехал лет на шестьдесят.
 
 
Изображать царь-колокол московский,
Поверь, весьма сомнительная честь;
Пора, пора, товарищ Маяковский,
Тебе серьезно Пушкина прочесть.
 
 
Пора понять, что спишь ты беспробудно,
Что голос твой – не голос наших дней:
Ведь рифмовать по-твоему нетрудно,
Писать стихи значительно трудней!..
 

<1926 г. 19 ноября. Пятница.

Москва>

«Нам не надо – мы не в Полинезии!..»

 
Нам не надо – мы не в Полинезии! —
В эмпиреях мыслями витать,
Назначенье нынешней поэзии
Бодрым духом массы напитать.
 
 
Ибо словно на закате лужица
Наша жизнь должна порозоветь,
Если над бумагой понатужится
Взяв перо, какой-нибудь медведь.
 
 
Он начнет: «Ой, вы поля отлогие!
Ой ты, время тракторных пахот!..»
И уже видны идеология
И здоровый классовый подход.
 
 
Не беда, что слишком он старается,
Что труда и пота не таит:
Ведь читать никто не собирается,
Но зато доволен сам пиит.
 
 
Знает он, что критики намеренно,
Ерунду марксизмом серебря,
Назовут его стихи про мерина
Новым достиженьем Октября.
 
 
И упорно Музы краснолицые,
Оттесняя белокожих нас,
При поддержке чуть ли не милиции
Всей коммуной лезут на Парнас.
 

<1926 г. 29 ноября. Понедельник.

Москва>

«Автор безжалостный сей…»

 
Автор безжалостный сей
Невероятно неровен:
То он – пророк Моисей,
То – композитор Бетховен.
 
 
Впрочем и в этом году
Те же мы слушаем звуки,
Так же сидим как в чаду
И засыпаем от скуки.
 

1926 г. 11 декабря. Суббота.

Москва

«Ведь музыка мудрей чем все науки!…»

 
– «Ведь музыка мудрей чем все науки!..»
– «Играй, играй, еще и без конца!..»
И льются неестественные звуки
Из горла сочинителя-чтеца.
 
 
Сей драматург не очень хладнокровен,
Он за себя не может отвечать,
Но странно все ж, что Людвиг ван Бетховен
Старался по-звериному рычать.
 

1926 г. 11 декабря. Суббота.

Москва

Поэтам («Пусть слова поэзии крылаты…»)

 
Пусть слова поэзии крылаты,
Им нельзя остаться налегке,
Мы должны заковывать их в латы
И друг с другом спаявать в строке.
 
 
Чтоб порывом творческого ветра,
На крутом лирическом пути,
Не могло их выбросить из метра
И сухими листьями взмести.
 
 
Нам дана жестокая година,
Мы вдвойне обязаны уметь
Слить в стихотвореньи воедино
Душу с телом – золото и медь.
 
 
И тогда с самим собой в беседе
Мы по праву можем быть горды,
Ибо сплав из золота и меди
Не боится крови и воды.
 

<1926 г. 17 декабря. Пятница.

Москва>

«О, пролетарии всех стран…»

 
О, пролетарии всех стран!
          Взгляните на осла вы,
Что напустив воды в «Буран»,
          Всемирной жаждет славы.
 
 
Бороться можете лишь вы
          С таким его соблазном,
А то не верит он – увы! —
          Поэтам буржуазным.
 
 
Навек избавьте от химер
          Его рассудок детский,
Внушив ему что не Гомер
          Он даже и советский.
 

1927 г. 4 января. Понедельник.

Москва

«Длинней чем Марксов «Капитал»…»

 
Длинней чем Марксов «Капитал»
твоя поэма для народа;
Ты сочинял ее три года
И три часа подряд читал.
 
 
Пиит, сей труд тобой зачатый,
Для блага собственной души
Хоть тридцать лет еще пиши,
Но… не читай и не печатай!..
 

1927 г. 10 января. Понедельник.

Москва

«Сразу видно он – Морской…»

 
Сразу видно: он – Морской!
Что ни строчка, то водица,
Веет нудью и тоской
И ни к черту не годится.
 

1927 г. 10 января. Понедельник.

Москва

«Погнавшися за мировою славой…»

 
Погнавшися за мировою славой,
В одной литературной мастерской,
Нас щедро полил собственной «Полтавой»
Пиита по прозванию: Морской.
 
 
Хоть труд его огромен по размерам,
Но автор и с терпением таким
Ни Пушкиным не будет, ни Гомером,
А навсегда останется Морским.
 

1927 г. 10 января. Понедельник.

Москва

П. А. Радимову («Я для тебя, Радимов Павел…»)

 
Я для тебя, Радимов Павел,
Средь суматохи городской,
В «Прохладу» эти строки вставил
«Своею собственной рукой».
Скажу тебе: Гекзаметр древний
С твоими темами в ладу
И пахнет русскою деревней
Твой гимн крестьянскому труду.
И мне всегда приятна встреча
С тобой, в котором столько лет
Живут, друг другу не переча,
И живописец, и поэт.
 

<1927 г. 15 января. Суббота.

Москва>

«Ты пришла несвоевременно…»

 
Ты пришла несвоевременно
И обиделась к тому ж,
Но ведь в том, что ты беременна
Виноват не я, а муж!
 

1927 г. 21 января. Пятница.

Москва

«Было ясно мне, что Шурочка…»

 
Было ясно мне, что Шурочка —
Патентованная дурочка,
А сейчас скажу я хмуро:
Александра дочь Никифора —
Беспатентная кикимора
И не дурочка, а дура!
 

1927 г. 21 января. Пятница.

Москва

«К родной поэзии влеком…»

 
К родной поэзии влеком,
Поет восторженный нарком
Свой очередный панегирик:
– «Иосиф Уткин, вот сатирик,
С войной гражданскою знаком,
Владеет русским языком
И вообще изящный лирик!..»
 
 
Читатель, ты ему не верь:
Москва не Тула и не Тверь,
Здесь знают внемлющие чутко
Хотя бы голосу рассудка,
Что средь лирических тетерь
Сей Уткин – как его не мерь —
Лишь поэтическая утка!
 

<1927 г. 27 января. Четверг.

Москва>

Сон и явь («Писатель Свирский видел сон…»)

 
Писатель Свирский видел сон,
Что он не он, а Петерсон, —
О незабвенное виденье! —
Что уж не Герценовский Дом,
Сей литераторский содом,
А тихий Кремль его владенье.
 
 
Но, пробудясь, почтенный муж
Сообразил, что это – чушь
И стал от гнева фиолетов,
И пальцем тыкая в меню,
Решил: «Сегодня ж прогоню
Из этих стен Союз Поэтов!..»
 
 
А так как сам он стар и слаб,
То подрядил на подвиг МАГШ,
Ведь МАГШ ему кой-чем обязан…
О где ты, правда, на земле,
За то, что Свирский не в Кремле
Союз Поэтов так наказан!
 

<1927 г. 28 января. Пятница.

Москва>

А. Ф. Струве («Ах, Александр Филиппыч Струве…»)
Надпись на книге

 
Ах, Александр Филиппыч Струве,
Надолго память уловила
Из Вашей азбуки игру «ве»,
Где вместе Вава и Вавила.
 
 
Плывет на Вас моя «Прохлада»
Не по низинам и канавам,
И пусть приятней шоколада
На вкус покажется она Вам.
 

1927 г. 25 февраля. Пятница.

Москва

Разговор редактора с поэтом («Был четверг… Зимний день в дымных сумерках мерк»)

 
Был четверг… Зимний день в дымных сумерках мерк…
Кегельбан мрачно гмыкал один из романсов,
А Некрасин не ведал чем горек четверг
И зашел разузнать о судьбе своих стансов.
 
 
Он явился сегодня в пятнадцатый раз,
Он четырнадцать раз приходил за ответом,
И все той же шаблонной коллекцией фраз
Издевалась судьба над наивным поэтом.
 
 
Кегельбан каждый раз ему в ухо шипел:
– «Что торопитесь так, гражданин, в самом деле?
Я был занят, стихов просмотреть не успел,
Загляните на следующей неделе!..»
 
 
А сегодня поэт: – «Я давал Вам стихи…»
Кегельбан: – «Гм!.. Фамилия Ваша?» – «Некрасин…»
– «Не пойдут!.. – «Отчего же?» – «Формально плохи,
А идеологически смысл их не ясен…»
 
 
– «Но позвольте…» – «Прошу Вас не перебивать,
В них одна поэтическая водица;
Мы не можем рабочим рекомендовать
То, что им безусловно читать не годится!..»
 
 
На лице Кегельбана заерзал испуг,
Он поправил усы, что беспомощно свисли,
И, желая блеснуть красноречием, вдруг
Начал вслух излагать глубочайшие мысли:
 
 
– «Я Вам выскажу полностью и целиком
На поэзию послеоктябрьскую взгляды:
Не пишите, во-первых, таким языком,
Что нам ваши Венеры, Камены, Наяды?!.
 
 
Во-вторых, почему у вас Рим, а не Тверь?
Почему Нил и Ганг, а не Днепр и не Волга?
Коль хотите быть в литературе теперь,
Так забудьте об этом всерьез и надолго!..
 
 
В-третьих, знайте, никак невозможно сейчас
Быть ни рыбой, ни мясом, ни красным, ни белым,
Ну а главное – больше давайте для масс
Оптимизма и бодрости в общем и целом!..»
 
 
Тут он сочно чихнул, вытер наскоро нос,
Очевидно тирада его взволновала,
Выпил чай и, поставив стакан на поднос,
Продолжал рассуждать как ни в чем не бывало:
 
 
– «Вы глядите на жизнь как бы через окно,
Сочиняете разные там триолеты,
Всё о чем-то печально вздыхаете, но,
Не забудьте, у нас есть иные поэты.
 
 
Вот, к примеру, поэт Павсикакий Растать,
Обратите вниманье, тамбовский крестьянин,
Пишет так, что почти невозможно читать,
А, пожалуй, почище чем ваш Северянин!
 
 
Я, признаться, его исключительно чту,
Это первый знаток деревенского быта,
Впрочем, что говорить, я Вам лучше прочту,
Называется «Песнь избача». Знаменито!..
 

Песнь избача

 
Хорошо в лугу с девченкой,
Месяц словно как козел,
Он трясет всё бороденкой
Над избами красных сел.
 
 
Сон сошел на всех трудящих
С той поры как помер день,
Только я счастья прикащик
Лишь не сплю средь деревень.
 
 
Да и ты, моя Матюха,
Тоже будто бы не спишь,
И мы слышим чутким ухом,
Что плывет ночная тишь.
 
 
А вокруг звезд как наседок,
Облака как есть толпа;
Ах, ты мать твою разъедак!..
Ах, ты мать твою разтак!..
 
 
А на утро спозаранки,
Чуть зажгется пыл лучей,
Мы сыграем на тальянке
И поладим вообче.
 
 
От земли пойдет дух клейкий,
Ты взглянешь ко мне в глаза,
И мы явимся в ячейку
Политграмоту чесать.
 
 
И над всем советским краем,
Чтоб наука шла в дома,
Мы свет знания пымаем,
Без него всем нам ведь тьма!..
 
 
Вы заметили образы: месяц – козел,
Звезды словно наседки, куда тут Орешин!
Правда, слог кое-где еще слишком тяжел,
Но ведь в этом и Пушкин подчас не безгрешен!..
 
 
Ну, а рифмы какие: чесать и глаза,
Спишь и тишь… Замечательно, ярко и ново!
С первой строчки, подлец, козыряет с туза,
Он смекнул в чем поэзии нашей основа.
 
 
Если Вы возразите: Растать-то один,
Это, мол, исключенье, других назови-ка?
Я скажу: А Ерема Болыпой-Нескладин!
А Иван Удалой! А Никифор Чивика!
 
 
А Драчейко! А Хватов! Да мало ли их?
И у каждого, это нам дорого вдвое,
Свой язык, своя тема, свой собственный стих,
Вообще что-то чувствуется живое!..
 
 
Ну, а Ваши стихи? Про любовь, про зарю,
Философствуете на избитые темы…
Нет, товарищ, решительно Вам говорю:
Не нужны в наше время такие поэмы!
 
 
Я не так еще стар, не дурак и не пьян,
И к тому же мой опыт порукою в этом:
Даже в жадной до лирики гуще крестьян
Не найти потребителя вашим сонетам!..»
 
 
Он умолк и подумал: О, как я умен!
Будь хоть Бальмонт сам тут и его развенчаю;
И, почесываясь, зычно крикнул: – «Семен,
Принеси-ка еще мне с лимончиком чаю!..»
 

<Март 1927>