Текст книги "Нежнее неба. Собрание стихотворений"

«Над рассудком празднуя победу…»

 
Над рассудком празднуя победу
Все равно на радость иль беду
Я с тобой в Австралию поеду
В этом или в будущем году.
 
 
Пусть нас шторм раскачивает бурно
В океане грозном и седом,
Бросит якорь в гавани Мельбурна
Точно в срок наш плавающий дом.
 
 
Будет запад золот и рубинов,
И под гонг, сумятицу и крик,
Ты к себе, а я свой дом покинув,
Мы сойдем на странный материк.
 
 
Где с рычаньем рыщет динго карий
И заводят шумную игру
В голубой тени араукарий
Удивительные кенгуру.
 
 
Где из чащи эвкалиптов видно
Как с густой слюной на языке,
Подползает жадная ехидна
К утконосу спящему в песке.
 
 
Где забравшись на ночь в дикий крокус,
Казуар лишается хвоста,
И гигантский светится Канопус
Под созвездьем Южного Креста.
 
 
Где – увы! – невежественны массы
И вполне возможно, что весной
Невоспитанные папуасы
Захотят полакомиться мной.
 
 
Но и с перспективами такими
Я не против выскажусь, а за,
Коль зовут последовать за ними
Эти первобытные глаза.
 

<1924 г. 16 июня. Понедельник.

Москва>

«Мы слушаем стихи, о ритмах говорим…»

 
Мы слушаем стихи, о ритмах говорим,
Но разве утаить в мешке возможно шило?
И может быть уже в классический Нарым
Кого-нибудь из нас судьба послать решила.
 
 
И если для меня готов такой удел,
Я с первого же дня без всяких промедлений
Займусь с энергией, достойной лучших дел,
Организацией сознательных тюленей.
 
 
Пока в них интерес к ученью не зачах,
Мы политграмоту закончим в три урока,
Затем я освещу им в пламенных речах
Путь классовой борьбы достаточно широко.
 
 
И убедившись в том, что поняли они,
Что масса лозунги как следует впитала,
Я с увлечением столь редким в наши дни,
Прочту им, наконец, кой-что из «Капитала».
 
 
И вот настанет день, когда на все готов
Тюлений главный вождь, восторженно неистов,
Нырнет с толпой свергать правительство китов
И их приспешников акул-капиталистов.
 
 
А это для того понадобится мне,
Чтоб пролетарии спокойны быть могли бы:
Уж если кто из них окажется на дне —
Его обгложут лишь трудящиеся рыбы.
 

<1924 г. 20 июля. Воскресенье.

Москва>

«Так умерла любовь… Вначале…»

 
Так умерла любовь… Вначале
Пылало небо полчаса
И в отдалении звучали
Мальчишеские голоса.
 
 
Но обескровело светило,
И под защитой темноты
Ночь беззастенчиво схватила
Полуувядшие цветы.
 
 
Когда ж надежды облетели,
Настало время расцвести
В душе сомнению, а в теле
Неудовлетворенности.
 
 
И сердце вымолвило строго:
На этот раз – не прекословь! —
Не перейдет с тобой порога
Двадцатидневная любовь.
 

<1924 г. 9 августа. Суббота.

Москва>

Начало поэмы («Орлиное Перо не знает страха…»)

1.

 
Орлиное Перо не знает страха;
Он – мудрый вождь и мужественный воин,
Не старая лисица и не баба,
Он не умеет и не хочет лгать;
Откройте уши, воины и дети,
Слова вождя пусть слух ваш услаждают,
Как свист лассо, как пенье томагавка,
Как вопль скальпируемого врага.
 

2.

 
То было в месяц падающих листьев:
Два племени – апахи и команчи
Между собой топор войны зарыли
И собрались держать Большой Совет;
Мы трижды выкурили трубку мира,
Водою огненной себя согрели,
И обменявшись кровью дали клятву
Шакалов бледнолицых проучить.
 

3.

 
Между двух лун темны и тихи ночи,
И, покидая теплые вигвамы,
В такую ночь мы в прерию вступили,
Держа свой путь тропинкою войны;
Три солнца мы мустангов резвых гнали,
К четвертому достигли Рио-Гранде,
Где не ступали наши мокасины
С тех пор, как гнев Ваконды пал на нас…
 

1924 г. 27 августа. Среда.

Москва

Химера («Было тихо в комнате и серо…»)

 
Было тихо в комнате и серо,
Билась муха жалобно звеня,
В час, когда гигантская химера
Навалилась грудью на меня.
 
 
В жилах кровь оледенела, горло
Заложил резиновый комок,
И под телом, что она простерла
Я дышать и двигаться не мог.
 
 
Мне казалось: сердцу места мало,
Будто сердце схвачено в тиски,
И ломило темя и сжимало
Как чугунным обручем виски.
 
 
Словно гад по мраморным ступеням,
Извивалась потная рука
По моим беспомощным коленям
С похотливой дрожью паука.
 
 
От крылатой женщины-гиены
Пахло мерзкой сыростью крота,
И шипели клочья грязной пены
У ее чудовищного рта.
 
 
А потом в суставах захрустело,
Все померкло в мраке золотом,
Я лишился собственного тела,
А потом – не знаю, а потом
 
 
Где-то прокричал петух… Венера
Сквозь стекло рассеивала мглу
Над блестящей ручкой револьвера
И кровавой лужей на полу.
 

1924 г. 30 сентября. Вторник.

Москва

Надпись на экземпляре «Поэмы о дне» («Эта поэма – детище мое…»)

Е. Д. Волчанецкой-Ровинской

 
Эта поэма – детище мое,
Но ее происхождение несколько туманно;
Мы коллективно создали ее:
Я на бумаге, на машинке Марианна…
 

1924 г. 12 ноября. Среда.

Москва

«Переполняясь лавой золотой…»

 
Переполняясь лавой золотой,
Два мира – мы друг к другу тяготели,
И страсть соединила нас в постели,
Воспламенив взаимной наготой.
 
 
И в этот час прекрасный и простой,
Свершилось то, чего мы так хотели,
Я пламенел на отданном мне теле,
А ты мерцала звездной красотой.
 
 
Трепещущим, неслышащим, незрячим,
Я жадно льнул к губам твоим горячим,
Безудержною нежностью жесток,
 
 
И в первый раз колени ты разжала,
Открыв еще не смятый лепесток
Для моего безжалостного жала.
 

1924 г. 27 декабря. Суббота.

Москва

«В парке было сумрачно и тихо…»

 
В парке было сумрачно и тихо,
Лишь перед размытою плотиной
Осторожно старая утиха
Крякала, похрустывая тиной.
Да душа звучала голосами,
Музыкой бесформенной сырея,
Чтоб слова раскладывались сами
В ритмы пятистопного хорея.
Листья вырисовывались тонко,
Шевелясь на фоне золотистом,
И прошла знакомая эстонка,
Шелестя разглаженным батистом.
Фавн смотрел глазами павиана
На сухие бедра Аполлона,
А высокомерная Диана
Улыбалася неблагосклонно.
И не скатываясь, под закатом,
Тронувшим изваянное тело,
На плече классически-покатом
Дождевая капля золотела.
 

1924

«Задумался ветер, лиловое облако вспенив…»

 
Задумался ветер, лиловое облако вспенив,
Тяжелую зелень и тучную рожь взбудоражив;
Твой профиль – я знаю – казался бы нежно-сиренев
На фоне заката, который не в меру оранжев.
 
 
О, если бы сердце от смутных предчувствий очистив,
Такую любовь и томленье такое отбросив,
Зеленым листком колыхаться меж кленовых листьев,
Иль колосом желтым качаться средь спелых колосьев.
 
 
И снова в душе полноту бытия обнаружив,
Подземною влагой горячую кровь успокоив,
Не знать о плечах, затуманенных дымкою кружев,
О трауре глаз и о косах душистей левкоев.
 
 
Коричневы тени и сини края силуэтов,
И я повторяю, себя до конца опечалив: —
Теперь бы твой профиль казался почти фиолетов
На этом закате, что так изумительно-палев…
 

1924

«Если б я родился павианом…»

 
Если б я родился павианом
Где-нибудь в тропических широтах,
Я бы ловко лазил по лианам
И ловил мартышек желторотых.
 
 
В детстве бы свой ум не беспокоя,
Не читал про Пири и про Кука,
И не знал бы вовсе, что такое
Наша человеческая скука.
 
 
Разве плохо будучи эстетом,
Ночью, что есть силы понатужась,
С милою предсвадебным дуэтом
Наводить на готтентотов ужас.
 
 
Или ради развлеченья просто
У туриста утащив бутылку,
Ею же бесхвостого прохвоста
Энергично стукнуть по затылку.
 
 
День за днем, то в чаще, то в овраге
Время проводил бы я приятно,
И за неимением бумаги
Не писал стихов бы вероятно.
 
 
И питая склонность с самых ранних
Лет к многодочерним павианам,
Я считался бы у павианих
Первым павианьим донжуаном.
 

1925 г. 25 февраля. Среда.

Москва

Мессалина («Приняв империи кормило…»)

 
Приняв империи кормило
Рукою римлянки шальной,
Ты даже цезарей затмила
Разгулом похоти больной.
 
 
И мог ли Клавдий золотушный,
Любивший лишь покушать всласть,
Насытить ласкою тщедушной
Твою чудовищную страсть.
 
 
И ты из цезарской постели,
Сменив пурпуровый хитон
На плащ рабыни, с дрожью в теле
Шла в гладиаторский притон.
 
 
Где распален твоею жаждой,
Твоим восторгом заражен,
Давил могучим телом каждый
Тебя нежнейшую из жен.
 
 
Где отвечая пылом силе,
Ты трепетала как лоза,
И, расширяясь, чуть косили
Твои прекрасные глаза.
 
 
А после в цирке равнодушно,
Ты посылала на убой
Еще вчера от страсти душной
В поту дышавших над тобой.
 

<1925 г. 30 марта. Понедельник.

Москва>

«Любовью к прошлому ведом…»

 
Любовью к прошлому ведом,
Во тьме годов тебя отметив,
Я посетил твой старый дом,
Борис Петрович Шереметев!
 

1925 г. 8 июня. Понедельник.

Кусково.

«Вы давно мечту таите…»

 
Вы давно мечту таите,
Уважаемый мой сэр,
Поселиться на Таити,
Бросив РСФСР.
 
 
Правда, может быть вначале
Жаль Вам будет той страны,
Где живем мы без печали
Все свободны и равны.
 
 
Но утешьтесь, там за это
Солнце впятеро палит,
И неведом для поэта
Фантастический Главлит
 
 
Там немудрствующих янки
Презирая за дела,
Щеголяют таитянки
В чем их мама родила.
 
 
И по зарослям шагая,
Каждый маленький прохвост
Может видеть попугая
И схватить его за хвост.
 
 
Там по женскому вопросу
Не заезжены пути,
И родному Наркомпросу
Можно пользу принести,
 
 
На досуге после чая,
Для рабочих и крестьян,
Терпеливо изучая
Быт и нравы обезьян.
 
 
Но мечту свою таите,
А не то Вас без труда
Водворят не на Таити,
А похуже кой-куда!
 

<9 июня 1925 г. Вторник.

Москва>

11 августа 1925 года («По воробьям из пушек: бум и бах…»)

 
По воробьям из пушек: бум и бах,
От множества цитат изнемогая,
С похвальным постоянством попугая
Твердил одно и тоже Авербах.
 
 
Лелевич спичкой ковырял в зубах,
Глазами одобрительно мигая,
А в воздухе, попутчиков пугая,
Струился дух рабкоровских рубах.
 
 
Тирады смысл под фразами запрятав,
Кого-то клял взъерошенный Арватов,
Бард от сохи не мог двух слов связать,
 
 
Грозя на мир пустить свою когорту,
И повторив раз двадцать: «так сказать»,
Малашкин, наконец, послал всех к черту.
 

<1925 г. 12 августа. Среда.

Москва>

С. М. Городецкому («Сергей Митрофаныч…»)

 
Сергей Митрофаныч!
Мой возраст как будто не детский:
Я вовсе не паныч
И не бюргерчонок немецкий,
Поэтому на ночь
Выслушивать вздор молодецкий —
Сие стихотворное крошево —
Мне стоит, ей Богу, не дешево,
К тому ж и для Вас, Городецкий,
Я в этом не вижу хорошего!..
 

<1925 г. 16 сентября. Среда.

Москва>

«Морозная полночь за окнами там…»

 
Морозная полночь за окнами там,
А здесь под журчанье ямбической речи,
Мне сладко всецело отдаться мечтам
О нашей, условленной, завтрашней встрече.
 
 
Три дня я блуждал под плащом темноты,
Лишь голос твой слышал, но этого мало,
Три дня на тебя не смотрел я, а ты
Моим равностопным стихам не внимала.
 
 
Но завтра я снова губами прильну
К руке вероятно уставшей от клавиш,
Но завтра ты снова, едва я взгляну,
Над грудью открытое платье поправишь.
 
 
Дыханье зимы на стекле серебря,
Сияет луна и, словам не внимая,
В мечтах о тебе в эту ночь декабря
Я чувствую легкое веянье мая.
 

<1925 г. Декабрь.

Москва>

«Затих в бессильи ветер красный…»

 
Затих в бессильи ветер красный,
Вокруг сумятица и зной,
А я дышу прохладой ясной
И умиляюсь тишиной.
 
 
И над зачахшею осокой,
Немногих жаждущих поя,
Ты веешь свежестью высокой,
Моя прохладная струя.
 

1925

Москва

«Оборвав на полу строчке…»

 
Оборвав на полустрочке,
Я спускаюсь в мир земной,
Если ты в одной сорочке
Наклонилась надо мной.
 
 
Ты пылаешь как в простуде,
Ты вздыхаешь горячо,
И настойчивые груди
Обжигают мне плечо.
 
 
Ах, конец воображеньям!..
Этой близостью пьяня,
Ты порывистым движеньем
На постель влечешь меня.
 
 
И, противиться не в силах,
Я стремлюсь в желанный плен
Между розовых и милых
Разомкнувшихся колен.
 

1925

«Средь мглы томительной и нудной…»

 
Средь мглы томительной и нудной,
Навстречу первому лучу
Я вышел в путь прямой и трудный,
Затеплив скромную свечу.
 
 
Пусть слева ветер лицемерный,
Меняя дважды голос свой,
Меня сбивал с дороги верной,
Толкая в омут головой.
 
 
Пускай туманом едким справа
Сырая вестница беды,
Струилась душная отрава
От застоявшейся воды.
 
 
И пусть обросшие грибами,
Неповоротливые пни
Гнилыми шамкали губами
Давно знакомое: «Распни!..»
 
 
Я знал: – за сумрачным болотом,
Над зыбкой нивой ячменя
Сиять небесным позолотам
Настанет время для меня.
 

1925

Москва

Ода тысяча девятьсот пятому («Пусть искалеченный и смятый…»)

 
Пусть искалеченный и смятый
Штыком, винтовкой и кнутом,
Но ты сиял, девятьсот пятый,
В огне восстаний золотом.
 
 
О предвозвестник новой даты,
Пусть над тобой свистела плеть
И твердо помнили солдаты
Приказ: «Патронов не жалеть!»
 
 
Пусть на людей кидаясь догом,
Хорунжий каждый властью пьян,
По деревням и по дорогам
Порол нагайками крестьян.
 
 
И на местах «крамолы дерзкой»
Любой карательный отряд
С решительностью гренадерской
Стрелял в десятого подряд.
 
 
Пусть для «острастки и науки»
Спешили вешать до суда,
И палачам ломило руки
От непосильного «труда».
 
 
И задыхаясь дымом мглистым,
Со всех концов подожжена,
Огромным факелом смолистым
Пылала темная страна.
 
 
Пусть!.. Но для нас ты тем и дорог,
Что и замученным из-под
Расстрелов, виселиц и порок
Бросал царя в холодный пот.
 
 
Что августейшие особы,
Поняв куда твой вихрь летит,
От страха, жадности и злобы
Теряли сон и аппетит.
 
 
Что полыханьем грозных зарев
Вспугнув откормленных ворон,
Ты, декабрем своим ударив,
Поколебал чугунный трон.
 
 
Что низко согнутые выи,
Покорных исстари ярму,
Ты гордо выпрямил впервые
Навстречу ветру своему.
 
 
Что ты рассеял их сомненья
И в первый раз в одно связал
Железной цепью единенья
Завод, казарму и вокзал.
 
 
И на гнилом кресте распятый,
Через двенадцать лет потом
Ты просиял, девятьсот пятый,
Вновь в девятьсот семнадцатом!
 

1925

Аттила («В ту ночь твой сон дурная кровь мутила…»)

 
В ту ночь твой сон дурная кровь мутила,
Над станом стыл глухой собачий вой,
И выползло из бездны мировой
Огромное хвостатое светило.
 
 
А утром с цепи жизнь тебя спустила,
Ты бросился к добыче боевой,
Широкоскулый, с бритой головой,
Коротконогий увалень – Аттила.
 
 
Ты шел и пропадали города,
Леса валились, ржавела вода,
Зловещими кострами рдели дали,
 
 
Нищала и плешивела земля,
А впереди безмолвно ожидали
Тебя Каталаунские поля.
 

1925

Завоеватели («Покинув жен, любовниц и детей…»)

 
Покинув жен, любовниц и детей,
Перемешавшись в гуще пестрой банды,
Голодные, не слушая команды,
Продрогшие от кожи до костей,
 
 
Ватагою непрошенных гостей,
Спешили к грудам золота за Анды
Кастильские оборванные гранды,
Солдаты и бродяги всех мастей.
 
 
А впереди стремительный вожатый,
С усмешкою меж скулами зажатой,
К луке седельной голову клоня,
 
 
Прислушиваясь к рыку ягуара,
Нахлестывая взмокшего коня,
Скакал безжалостный Франциск Пизарро.
 

1925

Ленин («Под рев солдат и крики моряков…»)

 
Под рев солдат и крики моряков: —
«Долой войну!.. Долой капиталистов!..»
Керенский истерически неистов
Цитатами громил большевиков.
 
 
Досадуя на этих мужиков,
Чхеидзе звал к порядку их как пристав,
А в ложе иностранных журналистов
Ехидно улыбался Милюков.
 
 
Но оборвав на полуслове фразу
Керенский смолк… Все замерло… И сразу
Огромный зал наполнился одним;
 
 
Он шел в века по-новому нетленен,
И вспыхивало искрой вслед за ним
Уже магическое слово: «Ленин!»
 

1925

Марий («По глухим минтурнским дебрям…»)

 
По глухим минтурнским дебрям,
По болотам и лесам,
Я скитаюсь диким вепрем,
Не даваясь жадным псам.
Голова моя сенатом
Высоко оценена,
Но продажным оптиматам
Не достанется она.
 
 
Пусть судьба меня хлестнула,
Стала мачехою мать,
Не тебе, Корнелий Сулла,
Кая Мария сломать!
План твой гнусный я разрушу
Не погибну от ножа,
Пусть твою гнилую душу
Разъедает зависть-ржа.
 
 
Ведь тебе, я знаю, снится,
Что в цепях с клейменым лбом
Пред моею колесницей
Сам Югурта шел рабом.
Не мои ли легионы,
В бой бросаясь как на пир,
И у Акв и у Вероны
Изумляли целый мир?
 
 
И в изгнании, – я верю, —
Плебсом я боготворим;
Мне – затравленному зверю
Покорится снова Рим!
Я рабов пущу на волю,
А сенат не пощажу,
И семь дней войскам позволю
Предаваться грабежу.
 
 
Чтобы им был отдых сладок,
Я для них по городам
Как рабынь аристократок
В лупанарии отдам.
И с заката до востока,
От снегов до пирамид,
Имя Мария жестоко
Вновь над миром прогремит!
 

1925

Николай II («Фронты трещат… Грядущее темно…»)
(1916 г.)

 
Фронты трещат… Грядущее темно…
В стране развал…. Правительство убого…
А он во всем надеяся на Бога,
Изволит развлекаться в домино.
Обычно вежлив и корректен, но,
Когда вокруг о «старце» толков много,
Насупится, усы топорщит строго
И молча, не пьянея, пьет вино.
 
 
А по утрам, тоску на час посеяв,
Докладывать приходит Алексеев, —
Ах, Боже мой, как это тяжело!
И он, откушав свежей земляники,
Шлет телеграмму в Царское Село:
«Спал хорошо. Погода прелесть. Ники».
 

1925

Послание двум («Тарас Григорьевич Мачтет!…»)

 
Тарас Григорьевич Мачтет!
Максим Эрнестович Нетропов!
Один из вас стихи прочтет,
Другой одобрит их, захлопав.
 
 
А если кто поднимет лай,
То словопрением обширным
Вас защитят – Григорий Ширман
И я – Минаев Николай.
 

1925 г. Суббота.

Москва

Пушкина («Пушкина Наталья Николавна!…»)

 
Пушкина Наталья Николавна!
Как могу тебя я оправдать,
Если ты вела себя бесславно
И его заставила страдать.
 
 
Бабочкой порхая по салонам,
Упиваясь бальной суетой,
Светским этикетом и шаблоном,
Ты была тщеславной и пустой.
 
 
Ритм стихов твой облик делал хмурым,
Доводил тебя до дурноты,
А кавалергардским каламбурам
Улыбалась благосклонно ты.
 
 
Но тебя виню я не за это,
Не о том сейчас веду я речь,
Ты могла в нем не ценить поэта,
Но не смела мужа не беречь.
 
 
Женщина отставшая от века!
Сверху позолоченная медь!
Не понять такого человека
Значит просто сердца не иметь.
 
 
Ты, сестрой прикрытая, молчала,
Болтунам и сплетницам даря
Ноября четвертое сначала,
Вслед – двадцать седьмое января.
 
 
И причина ужаса такого,
Не краснея, лишь семь лет спустя,
Ты пошла за сводника Ланского,
Тридцатидвухлетнее дитя.
 
 
И к тебе презреньем сердце вспенив, —
Как в порыве гнева и тоски
Твоему любовнику Тургенев, —
Я тебе не подал бы руки.
 

1925

Распутин («Весь зал в цветах… Оркестр играет туш…»)

 
Весь зал в цветах… Оркестр играет туш…
А сей некоронованный Юпитер
Набитый рот ладонью сальной вытер
И ущипнул девицу из кликуш.
 
 
– «Прощай, милок! Делов вагон, к тому ж
И папа с мамой вызывают в Питер…
Не ведашь ли, что это за кондитер
Сидит вон с той, аль это ейный муж?!.»
 
 
И распираем наглостью и водкой,
Расстегиваясь, грузною походкой,
Он к столику напротив подошел:
 
 
– «Эй, барыня, покажь-ка где тут ватер?!.»
Пощечина и падает на стол
Российский закулисный император.
 

1925

Чжан Цзо-Лин («Бессонницей страдая как павлин…»)

 
Бессонницей страдая как павлин,
От сытных мыслей изредка икая,
Затмить и превзойти Юань Ши-кая
Мечтает втайне маршал Чжан Цзо-лин.
 
 
– «Собрать кулак у северных долин
И, Гоминдану с виду потакая,
Отрезать путь к Пекину от Шанхая,
Затем удар и вот я – властелин!..»
 
 
Как хорошо в чаду благоуханном,
Свою особу видеть богдыханом,
Но злая мысль мозг давит как в тифу:
 
 
– «А вдруг пока здесь без толку сижу я,
Там Фын Юй-сян, поладив с У Пей-фу
Успеет сам столкнуть Дуань Цзи-чжуя?..»
 

1925

«Акмеистический поэт Минаев…»

 
Акмеистический поэт Минаев
В стихах не опасается оков,
Но от старанья чуть ли не растаяв,
Их избегает всячески Глушков.
 
 
Одни слегка почесывают темя,
Другие ловят образы в уме,
Но все хотят в назначенное время
Окончить с честью это буриме.
 
 
Глядит, как кот прищурившись, хозяин
На поэтесс тщедушные тела,
И лишь того, кто критикой облаян,
Совсем не утешает пастила.
 

1925

Москва

«Будет час – я знаю это!…»

 
Будет час – я знаю это! —
Как ревниво не таи,
Обнажатся для поэта
Бедра смуглые твои.
 
 
Всем вам девушкам и женам
Предназначено упасть,
Если ветром напряженным
Вас коснется наша страсть.
 
 
И тебе придется тоже,
Скромность милую храня,
На свое девичье ложе
В этот час принять меня.
 
 
Чтоб руками стиснув тело,
Мог я жадным острием
Погрузиться до предела
В твой горячий водоем.
 

1925

Москва

Над гробом Есенина («В этом мире темном и убогом…»)

 
В этом мире темном и убогом,
Где должны мы коротать свой век,
Ты бродил недолго по дорогам
С незавидной кличкой: человек.
 
 
Мучимый неискренностью братской,
Ты в бреду хмелен и нездоров,
Буйствовал среди Москвы кабацкой,
А любил березки и коров.
 
 
Тесно в нашем неуютном теле,
И душа рванулася из пут,
Чтоб найти в космической метели
И успокоенье и уют.
 
 
Ах, душа поэта – озорница!
Пусть тебе сквозь холод голубой
В мире том ни разу не приснится
Этот мир покинутый тобой.
 

1926 г. 1 января. Пятница.

Москва

Б. Я. Брайниной («Будет жизнь Вам сладостней варенья…»)

 
Будет жизнь Вам сладостней варенья,
          Вмиг растает Ваша грусть,
Если Вы сие стихотворенье
          Выучите наизусть.
 

1926 г. 2 января. Суббота.

Москва

«Этот день пришел меня обидеть…»

 
Этот день пришел меня обидеть,
Серый был он, а не голубой;
Я с утра мечтал тебя увидеть,
Слушать голос твой и быть с тобой.
 
 
Но возникшей радости переча,
Сердце заволакивала мгла,
Точно я предчувствовал, что встреча
Будет мне сегодня тяжела.
 
 
Ты казалась вылитой из гипса,
А в глазах зияла темнота;
Неужели я в тебе ошибся
И на самом деле ты не та?
 
 
Неужели лживо обещанье
И любовь в отчаяньи умрет,
Вспомнив равнодушное прощанье
Под январским ветром у ворот?
 

1926 г. 3 января. Воскресенье.

Москва

Г. А. Ширману («В томительные дни себя порадуй…»)

 
В томительные дни себя порадуй
Высокою лирической прохладой,
Ты знаешь, друг, по-прежнему жесток,
Горжусь я тем, что бережно направил
Из хаоса твой буйственный поток
В гранитное русло сонетных правил.
 

1926 г. 22 января. Пятница.

Москва

И. В. Грузинову («Я не кричу до хрипоты…»)

 
Я не кричу до хрипоты
Как стаи нынешних павлинов;
Моей поэзии цветы
Не для витрин и магазинов;
Но знаю, их оценишь ты,
Иван Васильевич Грузинов!
 

1926 г. 23 января. Суббота.

Москва