Текст книги "Склонила Муза лик печальный"

1862–1863

«В полном разгаре страда деревенская…»

 
В полном разгаре страда деревенская…
Доля ты! – русская долюшка женская!
Вряд ли труднее сыскать.
 
 
Не мудрено, что ты вянешь до времени,
Всевыносящего русского племени
Многострадальная мать!
 
 
Зной нестерпимый: равнина безлесная,
Нивы, покосы да ширь поднебесная —
Солнце нещадно палит.
 
 
Бедная баба из сил выбивается,
Столб насекомых над ней колыхается,
Жалит, щекочет, жужжит!
 
 
Приподнимая косулю тяжелую,
Баба порезала ноженьку голую —
Некогда кровь унимать!
 
 
Слышится крик у соседней полосыньки,
Баба туда – растрепалися косыньки,—
Надо ребенка качать!
 
 
Что же ты стала над ним в отупении?
Пой ему песню о вечном терпении,
Пой, терпеливая мать!..
 
 
Слезы ли, пот ли у ней над ресницею,
Право, сказать мудрено.
В жбан этот, заткнутый грязной тряпицею,
Канут они – всё равно!
 
 
Вот она губы свои опаленные
Жадно подносит к краям…
Вкусны ли, милая, слезы соленые
С кислым кваском пополам?..
 

Зеленый шум[3]3
  Так парод называет пробуждение природы весной.


[Закрыть]

 
Идет-гудет Зеленый Шум,
Зеленый Шум, весенний шум!
 
 
Играючи, расходится
Вдруг ветер верховой:
Качнет кусты ольховые,
Подымет пыль цветочную,
Как облако,– всё зелено,
И воздух, и вода!
 
 
Идет-гудет Зеленый Шум,
Зеленый Шум, весенний шум!
 
 
Скромна моя хозяюшка
Наталья Патрикеевна,
Водой не замутит!
Да с ней беда случилася,
Как лето жил я в Питере…
Сама сказала, глупая,
Типун ей на язык!
 
 
В избе сам-друг с обманщицей
Зима нас заперла,
В мои глаза суровые
Глядит,– молчит жена.
Молчу… а дума лютая
Покоя не дает:
Убить… так жаль сердечную!
Стерпеть – так силы нет!
А тут зима косматая
Ревет и день и ночь:
«Убей, убей изменницу!
Злодея изведи!
Не то весь век промаешься,
Ни днем, ни долгой ноченькой
Покоя не найдешь.
В глаза твои бесстыжие
Соседи наплюют!..»
Под песню-вьюгу зимнюю
Окрепла дума лютая —
Припас я вострый нож…
Да вдруг весна подкралася…
 
 
Идет-гудет Зеленый Шум,
Зеленый Шум, весенний шум!
 
 
Как молоком облитые,
Стоят сады вишневые,
Тихохонько шумят;
Пригреты теплым солнышком,
Шумят повеселелые
Сосновые леса;
А рядом новой зеленью
Лепечут песню новую
И липа бледнолистая,
И белая березонька
С зеленою косой!
Шумит тростинка малая,
Шумит высокий клен…
Шумят они по-новому,
По-новому, весеннему…
 
 
Идет-гудет Зеленый Шум,
Зеленый Шум, весенний шум!
 
 
Слабеет дума лютая,
Нож валится из рук,
И всё мне песня слышится
Одна – в лесу, в лугу:
«Люби, покуда любится,
Терпи, покуда терпится,
Прощай, пока прощается,
И – бог тебе судья!»
 

1863

Калистрат

 
Надо мной певала матушка,
Колыбель мою качаючи:
«Будешь счастлив, Калистратушка!
Будешь жить ты припеваючи!»
 
 
И сбылось, по воле божией,
Предсказанье моей матушки:
Нет богаче, нет пригожее,
Нет нарядней Калистратушки!
 
 
В ключевой воде купаюся,
Пятерней чешу волосыньки,
Урожаю дожидаюся
С непосеянной полосыньки!
 
 
А хозяйка занимается
На нагих детишек стиркою,
Пуще мужа наряжается,—
Носит лапти с подковыркою!..
 

«Надрывается сердце от муки…»

 
Надрывается сердце от муки,
Плохо верится в силу добра,
Внемля в мире царящие звуки
Барабанов, цепей, топора.
 
 
Но люблю я, весна золотая,
Твой сплошной, чудно-смешанный шум;
Ты ликуешь, на миг не смолкая,
Как дитя, без заботы и дум.
В обаянии счастья и славы,
Чувству жизни ты вся предана,—
Что-то шепчут зеленые травы,
Говорливо струится волна;
В стаде весело ржет жеребенок,
Бык с землей вырывает траву,
А в лесу белокурый ребенок —
Чу! кричит: «Парасковья, ау!»
По холмам, по лесам, над долиной
Птицы севера вьются, кричат,
Разом слышны – напев соловьиный
И нестройные писки галчат,
Грохот тройки, скрипенье подводы,
Крик лягушек, жужжание ос,
Треск кобылок,– в просторе свободы
Всё в гармонию жизни слилось…
 
 
Я наслушался шума инова…
Оглушенный, подавленный им,
Мать-природа! иду к тебе снова
Со всегдашним желаньем моим —
Заглуши эту музыку злобы!
Чтоб душа ощутила покой
И прозревшее око могло бы
Насладиться твоей красотой.
 

«Благодарение господу богу…»

I

 
«Благодарение господу богу,
Кончен проселок!.. Не спишь?»
– Думаю, братец, про эту дорогу.—
«То-то давненько молчишь.
 
 
Что же ты думаешь?» – Долго рассказывать.
Только тронулись по ней,
Стала мне эта дорога показывать
Тени погибших людей,
 
 
Бледные тени! ужасные тени!
Злоба, безумье, любовь…
Едем мы, братец, в крови по колени! —
«Полно – тут пыль, а не кровь…»
 

II

 
«Барин! не выпить ли нам понемногу?
Больно уж ты присмирел».
– Пел бы я песню про эту дорогу,
Пел бы да рёвма-ревел,
 
 
Песней над песнями стала бы эта
Песня… да петь не рука.—
«Песня про эту дорогу уж спета,
Да что в ней проку?.. Тоска!»
 
 
– Знаю, народ проторенной цепями
Эту дорогу зовет.—
«Верно! увидишь своими глазами:
Русская песня не врет!»
 

III

 
Скоро попались нам пешие ссыльные,
С гиком ямщик налетел,
В тряской телеге два путника пыльные
Скачут… едва разглядел…
 
 
Подле лица – молодого, прекрасного,
С саблей усач…
Брат, удаляемый с поста опасного,
Есть ли там смена? Прощай!
 

Орина, мать солдатская

 
День-денской моя печальница,
В ночь – ночная богомолица,
Векова моя сухотница…
 

Из народной песни

 
Чуть живые, в ночь осеннюю
Мы с охоты возвращаемся,
До ночлега прошлогоднего,
Слава богу, добираемся.
 
 
«Вот и мы! Здорово, старая!
Что насупилась ты, кумушка!
Не о смерти ли задумалась?
Брось! пустая это думушка!
 
 
Посетила ли кручинушка?
Молви – может, и размыкаю».
И поведала Оринушка
Мне печаль свою великую.
 
 
– Восемь лет сынка не видела,
Жив ли, нет – не откликается,
Уж и свидеться не чаяла,
Вдруг сыночек возвращается.
 
 
Вышло молодцу в бессрочные…
Истопила жарко банюшку,
Напекла блинов Оринушка,
Не насмотрится на Ванюшку!
 
 
Да не долги были радости.
Воротился сын больнехонек,
Ночью кашель бьет солдатика,
Белый плат в крови мокрехонек!
 
 
Говорит: «Поправлюсь, матушка!»
Да ошибся – не поправился,
Девять дней хворал Иванушка,
На десятый день преставился…—
 
 
Замолчала – не прибавила
Ни словечка, бесталанная.
«Да с чего же привязалася
К парню хворость окаянная?
 
 
Хилый, что ли, был с рождения?..»
Встрепенулася Оринушка:
– Богатырского сложения,
Здоровенный был детинушка!
 
 
Подивился сам из Питера
Генерал на парня этого,
Как в рекрутское присутствие
Привели его раздетого…
 
 
На избенку эту бревнышки
Он один таскал сосновые…
И вилися у Иванушки
Русы кудри как шелковые…—
 
 
И опять молчит несчастная…
«Не молчи – развей кручинушку!
Что сгубило сына милого —
Чай, спросила ты детинушку?»
 
 
– Не любил, сударь, рассказывать
Он про жизнь свою военную,
Грех мирянам-то показывать
Душу – богу обреченную!
 
 
Говорить – гневить всевышнего,
Окаянных бесов радовать…
Чтоб не молвить слова лишнего,
На врагов не подосадовать,
 
 
Немота перед кончиною
Подобает христианину.
Знает бог, какие тягости
Сокрушили силу Ванину!
 
 
Я узнать не добивалася.
Никого не осуждаючи,
Он одни слова утешные
Говорил мне умираючи.
 
 
Тихо по двору похаживал
Да постукивал топориком,
Избу ветхую облаживал,
Огород обнес забориком;
 
 
Перекрыть сарай задумывал.
Не сбылись его желания:
Слег – и встал на ноги резвые
Только за день до скончания!
 
 
Поглядеть на солнце красное
Пожелал,– пошла я с Ванею:
Попрощался со скотинкою,
Попрощался с ригой, с банею.
 
 
Сенокосом шел – задумался:
«Ты прости, прости, полянушка!
Я косил тебя во младости!» —
И заплакал мой Иванушка!
 
 
Песня вдруг с дороги грянула,
Подхватил, что было голосу:
«Не белы снежки»,– закашлялся,
Задышался – пал на полосу!
 
 
Не стояли ноги резвые,
Не держалася головушка!
С час домой мы возвращалися…
Было время – пел соловушка!
 
 
Страшно в эту ночь последнюю
Было: память потерялася,
Всё ему перед кончиною
Служба эта представлялася.
 
 
Ходит, чистит амуницию,
Набелил ремни солдатские,
Языком играл сигналики,
Песни пел – такие хватские!
 
 
Артикул ружьем выкидывал
Так, что весь домишка вздрагивал;
Как журавль стоял на ноженьке
На одной – носок вытягивал.
 
 
Вдруг метнулся… смотрит жалобно…
Повалился – плачет, кается,
Крикнул: «Ваше благородие!
Ваше!..» Вижу,– задыхается.
 
 
Я к нему. Утих, послушался —
Лег на лавку. Я молилася:
Не пошлет ли бог спасение?..
К утру память воротилася,
 
 
Прошептал: «Прощай, родимая!
Ты опять одна осталася!..»
Я над Ваней наклонилася,
Покрестила, попрощалася,
 
 
И погас он, словно свеченька
Восковая, предыконная…—
Мало слов, а горя реченька.
Горя реченька бездонная!..
 

1864

Возвращение

 
И здесь душа унынием объята.
Не ласков был мне родины привет;
Так смотрит друг, любивший нас когда-то,
Но в ком давно уж прежней веры нет.
 
 
Сентябрь шумел, земля моя родная
Вся под дождем рыдала без конца,
И черных птиц за мной летела стая,
Как будто бы почуяв мертвеца!
 
 
Волнуемый тоскою и боязнью,
Напрасно гнал я грозные мечты,
Меж тем как лес с какой-то неприязнью
В меня бросал холодные листы,
 
 
И ветер мне гудел неумолимо:
Зачем ты здесь, изнеженный поэт?
Чего от нас ты хочешь? Мимо! мимо!
Ты нам чужой, тебе здесь дела нет!
 
 
И песню я услышал в отдаленьи.
Знакомая, она была горька,
Звучало в ней бессильное томленье,
Бессильная и вялая тоска.
 
 
С той песней вновь в душе зашевелилось,
О чем давно я позабыл мечтать,
И проклял я то сердце, что смутилось
Перед борьбой – и отступило вспять!..
 

Железная дорога

Ваня (в кучерском армячке)

Папаша! кто строил эту дорогу?

Папаша (в пальто на красной подкладке)

Граф Петр Андреевич Клейнмихель, душенька!

Разговор в вагоне

I

 
Славная осень! Здоровый, ядреный
Воздух усталые силы бодрит;
Лед неокрепший на речке студеной
Словно как тающий сахар лежит;
 
 
Около леса, как в мягкой постели,
Выспаться можно – покой и простор! —
Листья поблекнуть еще не успели,
Желты и свежи лежат, как ковер.
 
 
Славная осень! Морозные ночи,
Ясные, тихие дни…
Нет безобразья в природе! И кочи,
И моховые болота, и пни —
 
 
Всё хорошо под сиянием лунным,
Всюду родимую Русь узнаю…
Быстро лечу я по рельсам чугунным,
Думаю думу свою…
 

II

 
«Добрый папаша! К чему в обаянии
Умного Ваню держать?
Вы мне позвольте при лунном сиянии
Правду ему показать.
 
 
Труд этот, Ваня, был страшно громаден,—
Не по плечу одному!
В мире есть царь: этот царь беспощаден,
Голод названье ему.
 
 
Водит он армии; в море судами
Правит; в артели сгоняет людей,
Ходит за плугом, стоит за плечами
Каменотесцев, ткачей.
 
 
Он-то согнал сюда массы народные.
Многие – в страшной борьбе,
К жизни воззвав эти дебри бесплодные,
Гроб обрели здесь себе.
 
 
Прямо дороженька: насыпи узкие,
Столбики, рельсы, мосты.
А по бокам-то всё косточки русские…
Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?
 
 
Чу! восклицанья послышались грозные!
Топот и скрежет зубов;
Тень набежала на стекла морозные…
Что там? Толпа мертвецов!
 
 
То обгоняют дорогу чугунную,
То сторонами бегут.
Слышишь ты пение?.. “В ночь эту лунную
Любо нам видеть свой труд!
 
 
Мы надрывались под зноем, под холодом,
С вечно согнутой спиной,
Жили в землянках, боролися с голодом,
Мерзли и мокли, болели цингой.
 
 
Грабили нас грамотеи-десятники,
Секло начальство, давила нужда…
Всё претерпели мы, божии ратники,
Мирные дети труда!
 
 
Братья! Вы наши плоды пожинаете!
Нам же в земле истлевать суждено…
Всё ли нас, бедных, добром поминаете
Или забыли давно?..”
 
 
Не ужасайся их пения дикого!
С Волхова, с матушки Волги, с Оки,
С разных концов государства великого —
Это всё братья твои – мужики!
 
 
Стыдно робеть, закрываться перчаткою.
Ты уж не маленький!.. Волосом рус,
Видишь, стоит, изможден лихорадкою,
Высокорослый, больной белорус:
 
 
Губы бескровные, веки упавшие,
Язвы на тощих руках,
Вечно в воде по колено стоявшие
Ноги опухли; колтун в волосах;
 
 
Ямою грудь, что на заступ старательно
Изо дня в день налегала весь век…
Ты приглядись к нему, Ваня, внимательно:
Трудно свой хлеб добывал человек!
 
 
Не разогнул свою спину горбатую
Он и теперь еще: тупо молчит
И механически ржавой лопатою
Мерзлую землю долбит!
 
 
Эту привычку к труду благородную
Нам бы не худо с тобой перенять…
Благослови же работу народную
И научись мужика уважать.
 
 
Да не робей за отчизну любезную…
Вынес достаточно русский народ,
Вынес и эту дорогу железную —
Вынесет всё, что господь ни пошлет!
 
 
Вынесет всё – и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
Жаль только – жить в эту пору прекрасную
Уж не придется – ни мне, ни тебе».
 

III

 
В эту минуту свисток оглушительный
Взвизгнул – исчезла толпа мертвецов!
«Видел, папаша, я сон удивительный,—
Ваня сказал,– тысяч пять мужиков,
 
 
Русских племен и пород представители
Вдруг появились – и он мне сказал:
“Вот они – нашей дороги строители!..”»
Захохотал генерал!
 
 
– Был я недавно в стенах Ватикана,
По Колизею две ночи бродил,
Видел я в Вене святого Стефана,
Что же… всё это народ сотворил?
 
 
Вы извините мне смех этот дерзкий,
Логика ваша немножко дика.
Или для вас Аполлон Бельведерский
Хуже печного горшка?
 
 
Вот ваш народ – эти термы и бани,
Чудо искусства – он всё растаскал! —
«Я говорю не для вас, а для Вани…»
Но генерал возражать не давал:
 
 
– Ваш славянин, англосакс и германец
Не создавать – разрушать мастера,
Варвары! дикое скопище пьяниц!..
Впрочем, Ванюшей заняться пора;
 
 
Знаете, зрелищем смерти, печали
Детское сердце грешно возмущать.
Вы бы ребенку теперь показали
Светлую сторону…—
 

IV

 
«Рад показать!
Слушай, мой милый: труды роковые
Кончены – немец уж рельсы кладет.
Мертвые в землю зарыты; больные
Скрыты в землянках; рабочий народ
 
 
Тесной гурьбой у конторы собрался…
Крепко затылки чесали они:
Каждый подрядчику должен остался,
Стали в копейку прогульные дни!
 
 
Всё заносили десятники в книжку —
Брал ли на баню, лежал ли больной:
“Может, и есть тут теперича лишку,
Да вот поди ты!..” Махнули рукой…
 
 
В синем кафтане – почтенный лабазник,
Толстый, присадистый, красный, как медь,
Едет подрядчик по линии в праздник,
Едет работы свои посмотреть.
 
 
Праздный народ расступается чинно…
Пот отирает купчина с лица
И говорит, подбоченясь картинно:
“Ладно… нешто… молодца!.. молодца!..
 
 
С богом, теперь по домам,– проздравляю!
(Шапки долой – коли я говорю!)
Бочку рабочим вина выставляю
И – недоимку дарю!..”
 
 
Кто-то “ура” закричал. Подхватили
Громче, дружнее, протяжнее… Глядь:
С песней десятники бочку катили…
Тут и ленивый не мог устоять!
 
 
Выпряг народ лошадей – и купчину
С криком “ура!” по дороге помчал…
Кажется, трудно отрадней картину
Нарисовать, генерал?..»
 

Памяти добролюбова

 
Суров ты был, ты в молодые годы
Умел рассудку страсти подчинять.
Учил ты жить для славы, для свободы,
Но более учил ты умирать.
 
 
Сознательно мирские наслажденья
Ты отвергал, ты чистоту хранил,
Ты жажде сердца не дал утоленья;
Как женщину, ты родину любил,
Свои труды, надежды, помышленья
 
 
Ты отдал ей; ты честные сердца
Ей покорял. Взывая к жизни новой,
И светлый рай, и перлы для венца
Готовил ты любовнице суровой,
 
 
Но слишком рано твой ударил час
И вещее перо из рук упало.
Какой светильник разума угас!
Какое сердце биться перестало!
 
 
Года минули, страсти улеглись,
И высоко вознесся ты над нами…
Плачь, русская земля! но и гордись —
С тех пор, как ты стоишь под небесами,
 
 
Такого сына не рождала ты
И в недра не брала свои обратно:
Сокровища душевной красоты
Совмещены в нем были благодатно…
 
 
Природа-мать! когда б таких людей
Ты иногда не посылала миру,
Заглохла б нива жизни…
 

1866

«Ликует враг, молчит в недоуменье…»

 
Ликует враг, молчит в недоуменье
Вчерашний друг, качая головой,
И вы, и вы отпрянули в смущенье,
Стоявшие бессменно предо мной
Великие, страдальческие тени,
О чьей судьбе так горько я рыдал,
На чьих гробах я преклонял колени
И клятвы мести грозно повторял…
Зато кричат безличные: «Ликуем!»,
Спеша в объятья к новому рабу
И пригвождая жирным поцелуем
Несчастного к позорному столбу.
 

1866–1867

Песня

(Из «Медвежьей охоты»)

 
Отпусти меня, родная,
Отпусти не споря!
Я не травка полевая,
Я взросла у моря.
 
 
Не рыбацкий парус малый,
Корабли мне снятся,
Скучно! в этой жизни вялой
Дни так долго длятся.
 
 
Здесь, как в клетке, заперта я,
Сон кругом глубокий,
Отпусти меня, родная,
На простор широкий,
 
 
Где сама ты грудью белой
Волны рассекала,
Где тебя я гордой, смелой,
Счастливой видала.
 
 
Ты не с песнею победной
К берегу пристала,
Но хоть час из жизни бедной
Торжество ты знала.
 
 
Пусть и я сломлюсь от горя,
Не жалей ты дочку!
Коли вырастет у моря —
Не спастись цветочку,
 
 
Всё равно! сегодня счастье,
Завтра буря грянет,
Разыграется ненастье,
Ветер с моря встанет,
 
 
В день один песку нагонит
На прибрежный цветик
И навеки похоронит!..
Отпусти, мой светик!..
 

Человек сороковых годов

 
…Пришел я к крайнему пределу…
Я добр, я честен; я служить
Не соглашусь дурному делу,
За добрым рад не есть, не пить,
Но иногда пройти сторонкой
В вопросе грозном и живом,
Но понижать мой голос звонкий
Перед влиятельным лицом —
Увы! вошло в мою натуру!..
Не от рожденья я таков,
Но я прошел через цензуру
Незабываемых годов.
На всех, рожденных в двадцать пятом
Году, и около того,
Отяготел жестокий фатум:
Не выйти нам из-под него.
Я не продам за деньги мненья,
Без крайней нужды не солгу…
Но – гибнуть жертвой убежденья
Я не могу… я не могу…
 

1867

Суд
Современная повесть

I

 
«Однажды зимним вечерком»
Я перепуган был звонком,
Внезапным, властным… Вот опять!
Зачем и кто – как угадать?
Как сладить с бедной головой,
Когда врывается толпой
В нее тревожных мыслей рой?
 
 
Вечерний звон! вечерний звон!
Как много дум наводит он![4]4
  Козлов.


[Закрыть]
 
 
За много лет всю жизнь мою
Припомнил я в единый миг,
Припомнил каждую статью
И содержанье двух-трех книг,
Мной сочиненных. Вспоминал
Я также то, где я бывал,
О чем и с кем вступал я в спор;
А звон, неумолим и скор,
Меж тем на миг не умолкал,
Пока я брюки надевал…
 
 
О невидимая рука!
Не обрывай же мне звонка!
Тотчас я силы соберу,
Зажгу свечу – и отопру.
Гляжу – чуть теплится камин.
Невинный «Модный магазин»
(Издательницы Софьи Мей),
И письма – память лучших дней —
Жены теперешней моей,
Когда, наивна и мила,
Она невестою была,
И начатой недавно труд,
И мемуары – весом с пуд,
И приглашенья двух вельмож,
В дома которых был я вхож,
До прейскуранта крымских вин —
Всё быстро бросил я в камин!
И если б истребленья дух
Насытить время я имел,
Камин бы долго не потух.
Но колокольчик мой звенел
Что миг – настойчивей и злей.
Пылай, камин! Гори скорей,
Записок толстая тетрадь!
Пора мне гостя принимать…
 
 
Ну, догорела! Выхожу
В гостиную – и нахожу
Жену… О, верная жена!
Ни слез, ни жалоб, лишь бледна.
Блажен, кому дана судьбой
Жена с геройскою душой,
Но тот блаженней, у кого
Нет близких ровно никого…
«Не бойся ничего! поверь,
Всё пустяки!» – шепчу жене,
Но голос изменяет мне.
Иду – и отворяю дверь…
Одно из славных русских лиц[5]5
  Лермонтов.


[Закрыть]
Со взором кротким без границ,
Полуопущенным к земле,
С печатью тайны на челе[6]6
  Веневитинов.


[Закрыть],
Тогда предстал передо мной
Администратор молодой.
Не только этот грустный взор,
Формально всё – до звука шпор
Так деликатно было в нем,
Что с этим тактом и умом
Он даже больше был бы мил,
Когда бы меньше был уныл.
Кивнув угрюмо головой,
Я указал ему на стул,
Не сел он; стоя предо мной,
Он лист бумаги развернул
И подал мне. Я прочитал
И ожил – духом просиял!
 
 
Вечерний звон! вечерний звон!
Как много дум наводит он!
Порой таких ужасных дум,
Что и действительность сама
Не помрачает так ума,
Напротив, возвращает ум!
 
 
«Судить назначено меня
При публике, при свете дня! —
Я крикнул весело жене. —
Прочти, мой друг! Поди ко мне!»
Жена поспешно подошла
И извещение прочла:
«Понеже в вашей книге есть
Такие дерзкие места,
Что оскорбилась чья-то честь
И помрачилась красота,
То вас за дерзость этих мест
Начальство отдало под суд,
А книгу взяло под арест».
И дальше чин и подпись тут.
Я сущность передал – но слог…
Я слога передать не мог!
Когда б я слог такой имел,
Когда б владел таким пером,
Я не дрожал бы, не бледнел
Перед нечаянным звонком…
 
 
Заметив радость, а не злость
В лице моем, почтенный гость
Любезно на меня взглянул.
Вновь указав ему на стул,
Я папиросу предложил,
Он сел и скромно закурил.
Тогда беседа началась
О том, как многое у нас
Несовершенно; как далек
Тот вожделенный идеал,
Какого всякий бы желал
Родному краю: нет дорог,
В торговле плутни и застой,
С финансами хоть волком вой,
Мужик не чувствует добра,
Et caetera, et caetera…[7]7
  И так далее, и так далее (лат.).


[Закрыть]
Уж час в беседе пролетел,
А не коснулись между тем
Мы очень многих важных тем,
Но тут огарок догорел,
Дымясь, – и вдруг расстались мы
Среди зловония и тьмы.
 

II

 
Ну, суд так суд! В судебный зал
Сберется грозный трибунал,
Придут враги, придут друзья,
Предстану – обвиненный – я,
И этот труд, горячий труд
Анатомировать начнут!
 
 
Когда я отроком блуждал
По тихим волжским берегам,
«Суд в подземелье» я читал,
Жуковского поэму, – там,
Что стих, то ужас: темный свод,
Грозя обрушиться, гнетет;
Визжа, заржавленная дверь
Поет: «Не вырвешься теперь!» —
И ряд угрюмых клобуков
При бледном свете ночников,
Кивая, вторит ей в ответ:
«Преступнику спасенья нет!»
Потом, я помню, целый год
Во сне я видел этот свод,
Монахов, стражей, палачей;
И живо так в душе моей
То впечатленье детских дней,
Что я и в зрелые года
Боюсь подземного суда.
Вот почему я ликовал,
Когда известье прочитал,
Что гласно буду я судим,
Хоть утверждают: гласность – дым.
Оно, конечно: гласный суд —
Всё ж суд. Притом же, говорят,
Там тоже спуску не дают:
Посмотрим, в чем я виноват.
(Сажусь читать, надев халат.)
 
 
Каких задач, каких трудов
Для человеческих голов
Враждебный рок не задавал?
Но, литератор прежних дней!
Ты никогда своих статей
С подобным чувством не читал,
Как я в ту роковую ночь.
Скажу вам прямо – скрытность прочь, —
Я с точки зрения судьи
Всю ночь читал мои статьи.
И нечто странное со мной
Происходило… Боже мой!
То, оправданья подобрав,
Я говорил себе: я прав!
То сам себя воображал
Таким злодеем, что дрожал
И в зеркало гляделся я…
Занятье скверное, друзья!
Примите добрый мой совет,
Писатели грядущих лет!
Когда постигнет вас беда,
Да будет чужд ваш бедный ум
Судебно-полицейских дум —
Оставьте дело до суда!
Нет пользы голову трудить
Над тем, что будут говорить
Те, коих дело обвинять,
Как наше – книги сочинять.
А если нервы не уснут
На милом слове «гласный суд»,
Подлей побольше рому в чай
И безмятежно засыпай!..
 

III

 
Заснул и я, но тяжек сон
Того, кто горем удручен.
Во сне я видел, что герой
Моей поэмы роковой
С полуобритой головой,
В одежде арестантских рот
Вдоль по Владимирке идет.
А дева, далеко отстав,
По плечам кудри разметав,
Бежит за милым, на бегу
Ныряя по груди в снегу,
Бежит, и плачет, и поет…
 
 
Дитя фантазии моей,
Не плачь! До снеговых степей,
Я знаю, дело не дойдет.
В твоей судьбе средины нет:
Или увидишь божий свет,
Или – преступной признана —
С позором будешь сожжена!
Итак, молись, моя краса,
Чтобы по милости твоей
Не стали наши небеса
Еще туманней и темней!
 
 
Потом другой я видел сон,
И был безмерно горек он:
Вхожу я в суд – и на скамьях
Друзей, родных встречает взор,
Но не участье в их чертах —
Негодованье и укор!
Они мне взглядом говорят:
«С тобой мы незнакомы, брат!»
– Что с вами, милые мои? —
Тогда невольно я спросил;
Но только я заговорил,
Толпа покинула скамьи,
И вдруг остался я один,
Как голый пень среди долин[8]8
  Лермонтов.


[Закрыть]
Тогда, отчаяньем объят,
Я разревелся пред судом
И повинился даже в том,
В чем вовсе не был виноват!..
 
 
Проснувшись, долго помышлял
Я о моем жестоком сне,
Мужаться слово я давал,
Но страшно становилось мне:
Ну, как и точно разревусь,
От убеждений отрекусь?
Почем я знаю: хватит сил
Или не хватит – устоять?..
И начал я припоминать,
Как развивался я, как жил:
Родился я в большом дому,
Напоминающем тюрьму,
В котором грозный властелин
Свободно действовал один,
Держа под страхом всю семью
И челядь жалкую свою;
Рассказы няни о чертях
Вносили в душу тот же страх;
Потом я в корпус поступил
И там под тем же страхом жил.
Случайно начал я писать,
Тут некий образ посещать
Меня в часы работы стал:
С пером, со стклянкою чернил
Он над душой моей стоял,
Воображенье леденил,
У мысли крылья обрывал.
Но не довольно был он строг,
И я терпел еще за то,
Что он подчас мой труд берег
Или вычеркивал не то.
И так писал я двадцать лет,
И вышел я – такой поэт,
Каким я выйти мог… Да, да!
Грозит последняя беда…
Пошли вам бог побольше сил!
Меня же так он сотворил,
Что мимо будки городской
Иду с стесненною душой,
И, право, я не поручусь,
Что пред судом не разревусь…
 

IV

 
Не так счастливец молодой
Идет в таинственный покой,
Где, нетерпения полна,
Младая ждет его жена,
С каким я трепетом вступал
В тот роковой, священный зал,
Где жизнь и смерть и честь людей
В распоряжении судей.
Герой – а я теперь герой —
Быть должен весь перед тобой,
О публика! во всей красе…
Итак, любуйся: я плешив,
Я бледен, нервен, я чуть жив,
И таковы почти мы все.
Но ты не думай, что тебя
Хочу разжалобить: любя
Свой труд, я вовсе не ропщу,
Я сожалений не ищу;
«Коварный рок», «жестокий рок»
Не больше был ко мне жесток,
Как и к любому бедняку.
То правда: рос я не в шелку,
Под бурей долго я стоял,
Меня тиранила нужда,
Гнела любовь, гнела вражда;
Мне граф Орлов мораль читал,
И цензор слог мой исправлял,
Но не от этих общих бед
Я слаб и хрупок как скелет.
Ты знаешь, я – «любимец муз»,
А невозможно рассказать,
Во что обходится союз
С иною музой; благодать
Тому, чья муза не бойка:
Горит он редко и слегка.
Но горе, ежели она
Славолюбива и страстна.
С железной грудью надо быть,
Чтоб этим ласкам отвечать,
Объятья эти выносить,
Кипеть, гореть – и погасать,
И вновь гореть – и снова стыть.
Довольно! Разве досказать,
Удобный случай благо есть,
Что я, когда начну писать,
Перестаю и спать, и есть…
 
 
Не то чтоб ощутил я страх,
Когда уселись на местах
И судьи и народ честной,
Интересующийся мной,
И приготовился читать
Тот, чье призванье – обвинять;
Но живо вспомнил я тогда
Счастливой юности года,
Когда придешь, бывало, в класс
И знаешь: сечь начнут сейчас!
 
 
Толпа затихла, начался
Доклад – и длился два часа…
 
 
Я в деле собственном моем,
Конечно, не судья; но в том,
Что обвинитель мой читал,
Своей статьи я не узнал.
Так пахарь был бы удивлен,
Когда бы рожь посеял он,
А уродилось бы зерно —
Ни рожь, ни греча, ни пшено,—
Ячмень колючий – и притом
Наполовину с дурманом!
О прокурор! ты не статью,
Ты душу вывернул мою!
Слагая образы мои,
Я только голосу любви
И строгой истины внимал,
А ты так ясно доказал,
Что я законы нарушал!
 
 
Но где ж не грозен прокурор?..
Смягченный властию судей,
Не так был грозен приговор:
Без поэтических затей,
Не на утесе вековом,
Где море пенится кругом
И бьется жадною волной
О стены башни крепостной,—
На гауптвахте городской,
Под вечным смрадом тютюна,
Я месяц высидел сполна…
Там было сыро; по углам
Белела плесень; по стенам
Клопы гуляли; в щели рам
Дул ветер, порошил снежок.
Сиди-посиживай, дружок!
Я спать здоров, но сон был плох
По милости проклятых блох.
 
 
Другая, горшая беда:
В мой скромный угол иногда
Являлся гость: дебош ночной
Свершив, гвардейский офицер,
Любезный, статный, молодой
И либеральный выше мер,
День-два беседовал со мной.
Уйдет один, другой придет
И те же басенки плетет…
 
 
Блоха – бессонница – тютюн —
Усатый офицер-болтун —
Тютюн – бессонница – блоха —
Всё это мелочь, чепуха!
Но веришь ли, читатель мой!
Так иногда с блохами бой
Был тошен; смрадом тютюна
Так жизнь была отравлена,
Так больно клоп меня кусал
И так жестоко донимал
Что день, то новый либерал,
Что я закаялся писать…
Бог весть, увидимся ль опять!..
 

Эпилог

 
Зимой поэт молчал упорно,
Зимой писать охоты нет,
Но вот дохнула благотворно
Весна – не выдержал поэт!
Вновь пишет он, призванью верен.
Пиши, но будь благонамерен!
И не рискуй опять попасть
На гауптвахту или в часть!