Текст книги "Склонила Муза лик печальный"

Путешественник

 
В городе волки по улицам бродят,
Ловят детей, гувернанток и дам,
Люди естественным это находят,
Сами они подражают волкам.
 
 
В городе волки, и волки на даче,
А уж какая их тьма по Руси!
Скоро уж там не останется клячи…
Ехать в деревню? Теперь-то? Merci![11]11
  Спасибо (франц.).


[Закрыть]
 
 
Прусский барон, опоясавши выю
Белым жабо в три вершка ширины,
Ездит один, изучая Россию,
По захолустьям несчастной страны:
 
 
«Как у вас хлебушко?» – Нет ни ковриги! —
«Где у вас скот?» – От заразы подох! —
А заикнулся про школу, про книги —
Прочь побежали. – Помилуй нас бог!
 
 
Книг нам не надо – неси их к жандару!
В прошлом году у прохожих людей
Мы их купили по гривне за пару,
А натерпелись на тыщу рублей! —
 
 
Думает немец: «Уж я не оглох ли?
К школе привешен тяжелый замок,
Нивы посохли, коровы подохли,
Как эти люди заплатят оброк?»
 
 
«Что наблюдать? что записывать в книжку?» —
В грусти барон сам с собой говорит…
Дай ты им гривну да хлеба коврижку,
И наблюдай, немчура, аппетит…
 

Отъезжающему

 
Даже вполголоса мы не певали,
Мы – горемыки-певцы!
Под берегами мы вёдро прождали,
Словно лентяи-пловцы.
 
 
Старость подходит – недуги да горе;
Жизнь бесполезно прошла.
Хоть на прощанье в открытое море,
В море царящего зла,
 
 
Прямо и смело направить бы лодку.—
Сунься-ка!.. Сделаешь шаг,
А на втором перервут тебе глотку!
Друг моей юности (ныне мой враг)!
 
 
Я не дивлюсь, что отчизну любезную
Счел ты за лучшее кинуть;
Жить для нее – надо силу железную,
Волю железную – сгинуть.
 

Горе старого наума
(Волжская быль)

I

Науму паточный завод

 
И дворик постоялый
Дают порядочный доход.
Наум – неглупый малый:
 
 
Задаром сняв клочок земли,
Крестьянину с охотой
В нужде ссужает он рубли,
А тот плати работой —
 
 
Так обращен нагой пустырь
В картофельное поле…
Вблизи – Бабайский монастырь,
Село Большие Соли,
 
 
Недалеко и Кострома.
Наум живет – не тужит,
И Волга-матушка сама
Его карману служит.
 
 
Питейный дом его стоит
На самом «перекате»;
Как лето Волгу обмелит,
К пустынной этой хате
 
 
Тропа знакома бурлакам:
Выходит много «чарки»…
Здесь ходу нет большим судам;
Здесь «паузятся» барки.
 
 
Купцы бегут: «Помогу дай!»
Наум купцов встречает,
Мигнет народу: не плошай!
И сам не оплошает…
 
 
Кипит работа до утра;
Всё весело, довольно.
Итак, нет худа без добра!
Подумаешь невольно,
 
 
Что ты, жалея бедняка,
Мелеешь год от года,
Благословенная река,
Кормилица народа!
 

II

 
Люблю я краткой той поры
Случайные тревоги,
И труд, и песни, и костры.
С береговой дороги
 
 
Я вижу сотни рук и лиц,
Мелькающих красиво,
А паруса, что крылья птиц,
Колеблются лениво,
 
 
А месяц медленно плывет,
А Волга чуть лепечет.
Чу! резко свистнул пароход;
Бежит и искры мечет,
 
 
Ущелья темных берегов
Стогласым эхом полны…
Не всё же песням бурлаков
Внимают эти волны.
 
 
Я слушал жадно иногда
И тот напев унылый,
Но гул довольного труда
Мне слаще слышать было.
 
 
Увы! я дожил до седин,
Но изменился мало.
Иных времен, иных картин
Провижу я начало
 
 
В случайной жизни берегов
Моей реки любимой:
Освобожденный от оков,
Народ неутомимый
 
 
Созреет, густо заселит
Прибрежные пустыни;
Наука воды углубит:
По гладкой их равнине
 
 
Суда-гиганты побегут
Несчетною толпою,
И будет вечен бодрый труд
Над вечною рекою…
 

III

 
Мечты!.. Я верую в народ,
Хоть знаю: эта вера
К добру покамест не ведет.
Я мог бы для примера
 
 
Напомнить лица, имена,
Но это будет смело,
А смелость в наши времена —
Рискованное дело!
 
 
Пока над нами не висит
Ни тучки, солнце блещет —
Толпа трусливого клеймит,
Отважным рукоплещет,
 
 
Но поднял бурю смелый шаг —
Она же рада шикать,
Друзья попрячутся, а враг
Спешит беду накликать…
 
 
О Русь!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
 

IV

 
Науму с лишком пятьдесят,
А ни детей, ни женки,
Наум был сердцем суховат,
Любил одни деньжонки.
 
 
Он говорил: «Жениться – взять
Обузу! а “сударки”
Еще тошней: и время трать
И деньги на подарки».
 
 
Опровергать его речей
Тогда не приходилось,
Хоть, может быть, в груди моей
Иное сердце билось,
 
 
Хотя у нас, как лед и зной,
Причины были розны:
«Над одинокой головой
Не так и тучи грозны,
 
 
Пускай лентяи и рабы
Идут путем обычным,
Я должен быть своей судьбы
Царем единоличным!» —
 
 
Я думал гордо. Кто не рад
Оставить миру племя?
Но я родился невпопад —
Лихое было время!
 
 
Забыло солнышко светить,
Погас и месяц ясный,
И трудно было отличить
От ночи день ненастный.
 
 
Гром непрестанно грохотал,
И вихорь был ужасен,
И человек под ним стоял
Испуган и безгласен.
 
 
Был краткий миг: заря зажгла
Роскошно край лазури,
И буря новая пришла
На смену старой бури.
 
 
И новым силам новый бой
Готовился… Усталый,
Поник я буйной головой.
Погибли идеалы,
 
 
Ушло и время… Места нет
Желанному союзу.
Умру – и мой исчезнет след!
Надежда вся на Музу!
 

V

 
Судьба Наума берегла.
По милости господней,
Что год – обширнее дела,
А сам сытей, дородней.
 
 
Он говорил: «Чего ж еще?
Хоть плавать я умею,
Купаюсь в Волге по плечо,
Не лезу я по шею!»
 
 
Стреляя серых куликов
На отмели песчаной,
Заслышу говор бубенцов,
И свист, и топот рьяный,
 
 
На кручу выбегу скорей:
Знакомая тележка,
Нарядны гривы у коней,
У седока – усмешка…
 
 
Лихая пара! На шлеях
И бляхи, и чешуйки.
В личных, высоких сапогах,
В солидной, синей чуйке,
 
 
В московском новом картузе,
Сам правя пристяжною,
Наум катит во всей красе.
Увидит – рад душою!
 
 
Кричит: «Довольно вам палить,
Пора чайку покушать!..»
Наум любил поговорить,
А я любил послушать.
 
 
Закуску, водку, самовар
Вносили по порядку
И Волги драгоценный дар —
Янтарную стерлядку.
 
 
Наум усердно предлагал
Рябиновку, вишневку,
А расходившись, обивал
«Смоленую головку».
 
 
«Ну, как делишки?» – В барыше, —
С улыбкой отвечает.
Разговорившись по душе,
Подробно исчисляет,
 
 
Что дало в год ему вино
И сколько от завода.
– Накопчено, насолено —
Чай, хватит на три года!
 
 
Всё лето занято трудом,
Хлопот по самый ворот.
Придет зима – лежу сурком,
Не то поеду в город.
 
 
Начальство – други-кумовья,
Стрясись беда – поправят,
Работы много – свистну я:
Соседи не оставят;
 
 
Округа вся в горсти моей,
Казна – надежней цепи;
Уж нет помещичьих крепей,
Мои остались крепи.
 
 
Судью за денежки куплю,
Умилостивлю бога…—
(Русак природный – во хмелю
Он был хвастлив немного…)
 

VI

 
Полвека прожил так Наум
И не тужил нимало,
Работал в нем житейский ум,
А сердце мирно спало.
 
 
Встречаясь с ним, я вспоминал
Невольно дуб красивый
В моем саду: там сети ткал
Паук трудолюбивый.
 
 
С утра спускался он не раз
По тонкой паутинке,
Как по канату водолаз,
К какой-нибудь личинке,
 
 
То комара подстерегал
И жадно влек в объятья,
А пообедав, продолжал
Обычные занятья.
 
 
И вывел, точно напоказ,
Паук мой паутину.
Какая ткань! Какой запас
На черную годину!
 
 
Там мошек целые стада
Нашли себе могилы,
Попали бабочки туда —
Летуньи пестрокрылы;
 
 
Его сосед, другой паук,
Качался там, замучен.
А мой – отъелся вон из рук!
Доволен, гладок, тучен,
 
 
То мирно дремлет в уголку,
То мухою закусит…
Живется славно пауку:
Не тужит и не трусит!
 
 
С Наумом я давно знаком;
Еще как был моложе,
Наума с этим пауком
Я сравнивал… И что же?
 
 
Уж округлился капитал,
В купцы бы надо вскоре,
А человек затосковал!
Пришло к Науму горе…
 

VII

 
Сидел он поздно у ворот,
В расчеты погруженный;
Последний свистнул пароход
На Волге полусонной,
 
 
И потянулись на покой
И человек и птица.
Зашли к Науму той порой
Молодчик да девица:
 
 
У Тани русая коса
И голубые очи,
У Вани вьются волоса.
«Укрой от темной ночи!»
 
 
– А самоварчик надо греть? —
«Пожалуй…» Ни минутки
Не могут гости посидеть:
У них и смех, и шутки,
 
 
Задеть друг дружку норовят
Ногой, рукой, плечами,
И так глядят… и так шалят,
Чуть отвернись, губами!
 
 
То вспыхнет личико у ней,
То белое как сливки…
Поели гости калачей,
Отведали наливки:
 
 
«Теперь уснем мы до утра,
У вас покой, приволье!»
– А кто вы? – «Братец и сестра
Идем на богомолье».
 
 
Он думал: «Врет! поди сманил
Купеческую дочку!
Да что мне? лишь бы заплатил!
Пускай ночуют ночку».
 
 
Он им подушек пару дал:
«Уснете на диване».
И доброй ночи пожелал
И молодцу, и Тане.
 
 
В своей каморке на часах
Поддернул кверху гири
И утонул в пуховиках…
Проснулся: бьет четыре,
 
 
Еще темно; во рту горит.
Кваску ему желалось,
Да квас-то в горнице стоит,
Где парочка осталась.
 
 
«Жаль! не пришло вчера на ум!
Да я пройду тихонько,
Добуду! (думает Наум)
Чай спят они крепонько,
 
 
Не скоро их бы разбудил
Теперь и конский топот…»
Но только дверь приотворил,
Услышал тихий шепот:
 
 
«Покурим, Ваня!» – говорит
Молодчику девица.
И спичка чиркнула – горит…
Увидел он их лица:
 
 
Красиво Ванино лицо,
Красивее у Тани!
Рука, согнутая в кольцо,
Лежит на шее Вани,
 
 
Нагая, полная рука!
У Тани грудь открыта,
Как жар горит одна щека,
Косой другая скрыта.
 
 
Еще он видел на лету,
Как встретились их очи.
И вновь на юную чету
Спустился полог ночи.
 
 
Назад тихонько он ушел,
И с той поры Наума
Не узнают: он вечно зол,
Сидит один угрюмо,
 
 
Или пойдет бродить окрест
И к ночи лишь вернется,
Соленых рыжиков не ест,
И чай ему не пьется.
 
 
Забыл наливки настоять
Душистой поленикой.
Хозяйство стало упадать —
Грозит урон великой!
 
 
На счетах спутался не раз,
Хоть счетчик был отменный…
Две пары глаз, блаженных глаз,
Горят пред ним бессменно!
 
 
«Я сладко пил, я сладко ел,—
Он думает уныло,—
А кто мне в очи так смотрел?..»
И всё ему постыло…
 

Элегия

А. Н. Е<рако>ву

 
Пускай нам говорит изменчивая мода,
Что тема старая «страдания народа»
И что поэзия забыть ее должна,
Не верьте, юноши! не стареет она.
О, если бы ее могли состарить годы!
Процвел бы божий мир!.. Увы! пока народы
Влачатся в нищете, покорствуя бичам,
Как тощие стада по скошенным лугам,
Оплакивать их рок, служить им будет Муза,
И в мире нет прочней, прекраснее союза!..
Толпе напоминать, что бедствует народ,
В то время как она ликует и поет,
К народу возбуждать вниманье сильных мира —
Чему достойнее служить могла бы лира?..
 
 
Я лиру посвятил народу своему.
Быть может, я умру неведомый ему,
Но я ему служил – и сердцем я спокоен…
Пускай наносит вред врагу не каждый воин,
Но каждый в бой иди! А бой решит судьба…
Я видел красный день: в России нет раба!
И слезы сладкие я пролил в умиленье…
«Довольно ликовать в наивном увлеченье,—
Шепнула Муза мне. – Пора идти вперед:
Народ освобожден, но счастлив ли народ?..»
 
 
Внимаю ль песни жниц над жатвой золотою,
Старик ли медленный шагает за сохою,
Бежит ли по лугу, играя и свистя,
С отцовским завтраком довольное дитя,
Сверкают ли серпы, звенят ли дружно косы —
Ответа я ищу на тайные вопросы,
Кипящие в уме: «В последние года
Сносней ли стала ты, крестьянская страда?
И рабству долгому пришедшая на смену
Свобода наконец внесла ли перемену
В народные судьбы? в напевы сельских дев?
Иль так же горестен нестройный их напев?..»
 
 
Уж вечер настает. Волнуемый мечтами,
По нивам, по лугам, уставленным стогами,
Задумчиво брожу в прохладной полутьме,
И песнь сама собой слагается в уме,
Недавних, тайных дум живое воплощенье:
На сельские труды зову благословенье,
Народному врагу проклятия сулю,
А другу у небес могущества молю,
И песнь моя громка!.. Ей вторят долы, нивы,
И эхо дальних гор ей шлет свои отзывы,
И лес откликнулся… Природа внемлет мне,
Но тот, о ком пою в вечерней тишине,
Кому посвящены мечтания поэта,—
Увы! не внемлет он – и не дает ответа…
 

Пророк

 
Не говори: «Забыл он осторожность!
Он будет сам судьбы своей виной!..»
Не хуже нас он видит невозможность
Служить добру, не жертвуя собой.
 
 
Но любит он возвышенней и шире,
В его душе нет помыслов мирских.
«Жить для себя возможно только в мире,
Но умереть возможно для других!»
 
 
Так мыслит он – и смерть ему любезна.
Не скажет он, что жизнь его нужна,
Не скажет он, что гибель бесполезна:
Его судьба давно ему ясна…
 
 
Его еще покамест не распяли,
Но час придет – он будет на кресте;
Его послал бог Гнева и Печали
Рабам земли напомнить о Христе.
 

Ночлеги

 
Вступили кони под навес,
Гремя бесчеловечно.
Усталый, я с телеги слез,
Ночлегу рад сердечно.
 
 
Спрыгнули псы; задорный лай
Наполнил всю деревню;
Впустил нас дворник Николай
В убогую харчевню.
 
 
Усердно кушая леща,
Сидел уж там прохожий
В пальто с господского плеча:
«Спознились, сударь, тоже?» —
 
 
Он, низко кланяясь, сказал.
– Да, нынче дни коротки.—
Уселся я, а он стоял.—
Садитесь! выпьем водки! —
 
 
Прохожий выпил рюмки две
И разболтался сразу:
«Иду домой… а жил в Москве…
До царского указу
 
 
Был крепостной: отец и дед
Помещикам служили.
Мне было двадцать восемь лет,
Как волю объявили;
 
 
Наш барин стал куда как лих,
Сердился, придирался.
А перед самым сроком стих,
С рабами попрощался,
 
 
Сказал нам: “Вольны вы теперь.—
И очи помутились.—
Идите с богом!” Верь не верь,
Мы тоже прослезились,
 
 
И потянулись кто куда…
Пришел я в городишко,
А там уж целая орда
Таких же – нет местишка!
 
 
Решился я идти в Москву,
В конторе записался,
И вышло место к Покрову.
Не барин – клад попался!
 
 
Сначала, правда, злился он.
Чем больше угождаю,
Тем он грубей: прогонит вон…
За что?.. Не понимаю!
 
 
Да с ним, как я смекнул поздней,
Знать надо было штучку:
Сплошал – сознайся поскорей,
Не лги, не чмокай в ручку!
 
 
Не то рассердишь: “Ермолай!
Опомнись! как не стыдно!
Привычки рабства покидай!
Мне за тебя обидно!
 
 
Ты человек! ты гражданин!
Знай: сила не в богатстве,
Не в том – велик ли, мал ли чин,
А в равенстве и братстве!
 
 
Я раболепства не терплю,
Не льсти, не унижайся!
Случиться может: сам вспылю —
И мне не поддавайся!..”
 
 
Работы мало, да и той
Сам половину правил,
Я захворал, – всю ночь со мной
Сидел – пиявки ставил;
 
 
За каждый шаг благодарил.
С любовью, не со страхом
Три года я ему служил —
И вдруг пошло всё прахом!
 
 
Однажды он сердитый встал,
Порезался, как брился,
Всё не по нем! весь день ворчал
И вдруг совсем озлился.
 
 
Костит!.. – Потише, господин! —
Сказал я, вспыхнув тоже.
“Как! что?.. Зазнался, хамов сын!” —
И хлоп меня по роже!
 
 
По старой памяти, я прочь,
А он за мной – бедовый!..
“Так вот, – продумал я всю ночь, —
Каков он – барин новый!
 
 
Такие речи поведет,
Что слушать любо-мило,
А кончит тем же, что прибьет!
Нет, прежде проще было!
 
 
Обидно! Я его считал
Не барином, а братом…”
Настало утро – не позвал;
Свернувшись под халатом,
 
 
Стонал как раненый весь день,
Не выпил чашки чаю…
А ночью барин словно тень
Прокрался к Ермолаю;
 
 
Вперед уставился лицом:
“Ударь меня скорее!
Мне легче будет!.. (Мертвецом
Глядел он, был белее
 
 
Своей рубахи.) Мы равны,
Да я сплошал… я знаю…
Как быть? сквитаться мы должны…
Ударь!.. Я позволяю.
 
 
Не так ли, друг? Скорее хлоп,
И снова правы, святы…”
– Не так! Вы барин – я холоп,
Я беден, вы богаты!
 
 
(Сказал я.) Должен я служить,
Пока стает терпенья,
И я служить готов… а бить
Не буду… с позволенья!..—
 
 
Он всё свое, а я свое,
Спор долго продолжался,
Смекнул я: тут мне не житье!
И с барином расстался.
 
 
Иду покамест в Арзамас,
Там у меня невеста…
Нельзя ли будет через вас
Достать другое место?..»
 

 
Слава богу, хоть ночь-то светла!
Увлекаться так глупо и стыдно.
Мы устали, промокли дотла,
А кругом деревеньки не видно.
 
 
Наконец увидал я бугор,
Там угрюмые сосны стояли,
И под ними дымился костер,
Мы с Трофимом[12]12
  Проводник.


[Закрыть] туда побежали.
 
 
«Горевали, а вот и ночлег!»
– Табор, что ли, цыганский там? – «Нету!
Не видать ни коней, ни телег.
Незаметно и красного цвету.
 
 
У цыганок, куда ни взгляни,
Красный цвет – это первое дело!»
– Косари? – «Кабы были они,
Хоть одна бы тут женщина пела».
 
 
– Пастухи ли огонь развели?..—
Через пни погорелого бора
К неширокой реке мы пришли
И разгадку увидели скоро:
 
 
Погорельцы разбили тут стан.
К нам навстречу ребята бежали:
«Не видали вы наших крестьян?
Побираться пошли – да пропали!»
 
 
– Не видали!.. – Весь табор притих…
Звучно щиплет траву лошаденка,
Бабы нянчат младенцев грудных,
Утешает ребят старушонка:
 
 
«Воля божья: усните скорей!
Эту ночь потерпите вы только!
Завтра вам накуплю калачей.
Вот и деньги… Глядите-ка, сколько!»
 
 
– Где ты, баушка, денег взяла? —
«У оконца, на месячном свете,
В ночи зимние пряжу пряла…»
Побренчали казной ее дети…
 
 
Старый дед, словно царь Соломон,
Роздал им кой-какую одежу.
Патриархом библейских времен
Он глядел, завернувшись в рогожу:
 
 
Величавая строгость в чертах,
Череп голый, нависшие брови,
На груди и на голых ногах
След недавних обжогов и крови.
 
 
Мой вожатый к нему подлетел:
«Здравствуй, дедко!» – Живите здоровы! —
«Погорели? А хлеб уцелел?
Уцелели лошадки, коровы?..»
 
 
– Хлебу было сгореть мудрено,—
Отвечал патриарх неохотно,—
Мы его не имели давно.
Спите, детки, окутавшись плотно!
 
 
А к костру не ложитесь: огонь
Подползет – опалит волосенки.
Уцелел – из двенадцати – конь,
Из семнадцати – три коровенки.—
 
 
«Нет и ваших дремучих лесов?
Век росли, а в неделю пропали!»
– Соблазняли они мужиков,
Шутка! сколько у барина крали! —
 
 
Молча взял он ружье у меня,
Осмотрел, осторожно поставил.
Я сказал: «Беспощадней огня
Нет врага – ничего не оставил!»
 
 
– Не скажи. Рассудила судьба.
Что нельзя же без древа-то в мире
И оставила нам на гроба
Эти сосны… – (Их было четыре…)
 

 
Звезды осени мерцают
Тускло, месяц без лучей,
Кони бережно ступают,
Реки налило с дождей.
 
 
Поскорей бы к самовару!
Нетерпением томим,
Жадно я курю сигару,
И молчу. Молчит Трофим.
 
 
Он сказал мне: «Месяц в небе —
Словно сайка на столе»,—
Значит, думает о хлебе,
Я мечтаю о тепле.
 
 
Едем… едем… Тучи вьются
И бегут… Конца им нет!
Если разом все прольются —
Поминай как звали свет!
 
 
Вот и наша деревенька!
Встрепенулся спутник мой:
«Есть тут валенки, надень-ка!
Чаю! рому!… Все долой!..»
 
 
Вот погашена лучина,
Ночь, но оба мы не спим.
У меня своя причина,
Но чего не спит Трофим?
 
 
«Что ты охаешь, Степаныч?»
– Страшно, барин! мочи нет.
Вспомнил то, чего бы на ночь
Вспоминать совсем не след!
 
 
И откуда черт приводит
Эти мысли? Бороню,
Управляющий подходит,
Низко голову клоню,
 
 
Поглядеть в глаза не смею,
Да и он-то не глядит —
Знай накладывает в шею.
Шея, веришь ли? трещит!
 
 
Только стану забываться,
Голос барина: “Трофим!
Недоимку!” Кувыркаться
Начинаю перед ним…—
 
 
«Страшно, видно, воротиться
К недалекой старине?»
– Так ли страшно, что мутится
Вся утробушка во мне!
 
 
И теперь уйдешь весь в пятки,
Как посредник налетит,
Да с Трофима взятки гладки:
Пошумит – и укатит!
 
 
И теперь в квашне солома
Перемешана с мукой,
Да зато покойно дома,
А бывало – волком вой!
 
 
Дети были малолетки,
Я дрожал и за детей,
Как цыплят из-под наседки
Вырвет – пикнуть не посмей!
 
 
Как томили! Как пороли!
Сыну сказывать начну —
Сын не верит. А давно ли?..
Дочку барином пугну —
 
 
Девка прыснет, захохочет:
«Шутишь, батька!» —
«Погоди!
Если только бог захочет,
То ли будет впереди!
 
 
Есть у вас в округе школы?»
– Есть. – «Учите-ка детей!
Не беда, что люди голы,
Лишь бы стали поумней.
 
 
Перестанет есть солому,
Трусу праздновать народ…
И твой внук отцу родному
Не поверит в свой черед».
 

Поэту

(Памяти Шиллера)

 
Где вы – певцы любви, свободы, мира
И доблести?.. Век «крови и меча»!
На трон земли ты посадил банкира,
Провозгласил героем палача…
 
 
Толпа гласит: «Певцы не нужны веку!»
И нет певцов… Замолкло божество…
О, кто ж теперь напомнит человеку
Высокое призвание его?..
 
 
Прости слепцам, художник вдохновенный,
И возвратись!.. Волшебный факел свой,
Погашенный рукою дерзновенной,
Вновь засвети над гибнущей толпой!
 
 
Вооружись небесными громами!
Наш падший дух взнеси на высоту,
Чтоб человек не мертвыми очами
Мог созерцать добро и красоту…
 
 
Казни корысть, убийство, святотатство!
Сорви венцы с предательских голов,
Увлекших мир с пути любви и братства,
Стяжанного усильями веков,
 
 
На путь вражды!.. В его дела и чувства
Гармонию внести лишь можешь ты.
В твоей груди, гонимый жрец искусства,
Трон истины, любви и красоты.
 

1875

М.Е. С<алтыко>ву
(При отъезде его за границу)

 
О нашей родине унылой
В чужом краю не позабудь
И возвратись, собравшись с силой,
На оный путь – журнальный путь…
 
 
На путь, где шагу мы не ступим
Без сделок с совестью своей,
Но где мы снисхожденье купим
Трудом у мыслящих людей.
 

«Трудом и бескорыстной целью…»

 
Трудом и бескорыстной целью…
Да! будем лучше рисковать,
Чем безопасному безделью
Остаток жизни отдавать.
 

О.А. Петрову
(В день 50-летнего юбилея)

Умиляя сердце человека,

 
Наслажденье чистое даря,
Голос твой не умолкал полвека,
Славен путь певца-богатыря!
 
 
Воплощая русское искусство
В звуках жизни, правды, красоты,
Труд, любовь и творческое чувство
На алтарь его приносишь ты…
 

1876

Автору «Анны Карениной»
(Из «Записной книжки»)

 
Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом,
Что женщине не следует «гулять»
Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом,
Когда она жена и мать.
 

Как празднуют трусу

 
Время-то есть, да писать нет возможности.
Мысль убивающий страх:
Не перейти бы границ осторожности —
Голову держит в тисках!
 
 
Утром мы наше село посещали,
Где я родился и взрос.
Сердце, подвластное старой печали,
Сжалось; в уме шевельнулся вопрос:
 
 
Новое время – свободы, движенья,
Земства, железных путей.
Что ж я не вижу следов обновленья
В бедной отчизне моей?
 
 
Те же напевы, тоску наводящие,
С детства знакомые нам,
И о терпении новом молящие
Те же попы по церквам.
 
 
В жизни крестьянина, ныне свободного,
Бедность, невежество, мрак.
Где же ты, тайна довольства народного?
Ворон в ответ мне прокаркал: «Дурак!»
 
 
Я обругал его грубо невежею.
На телеграфную нить
Он пересел. «Не донос ли депешею
Хочет в столицу пустить?»
 
 
Глупая мысль, но я, долго не думая,
Метко прицелился. Выстрел гремит:
Падает замертво птица угрюмая,
Нить телеграфа дрожит…