Текст книги "Пойдем со мной (сборник)"

Куст

Многим теперешним литераторам и не верится, что существовали Дома творчества, которые знали мы в молодости. За почти символическую плату ты получал, как говорится, и стол, и дом. Пиши, не ленись. Вдобавок, – общение с писателями со всех концов страны. Как-то зимой в Малеевке под Москвой, проходя длинным застекленным переходом в виде зимнего сада, встретил скучающего мужчину. Это был молодой муж одной кишиневской поэтессы, спортсмен, не пустивший ее сюда одну, – ревнивый. Я спросил, как ему здесь живется, и услышал раздраженное: «Скучно…» Через минуту неловкого молчания услышал: «Тут все пишут, пишут, пишут. – Потом добавил с вызывающей гордостью: – Один я не пишу!» Вот…

Но работающему никогда не бывает скучно. Сейчас листал старый дневник, наткнулся на упоминание еще одного любимого Дома творчества. И так всколыхнуло сердце одна эта деталь. Незаметный кустик под стеной.

«12.8.81. Коктебель. Приехал вчера, устал неимоверно, проехав за рулем девятьсот километров. А накануне поездки так и не уснул, – смотрел по ТВ премьеру спектакля по своей пьесе «Стихийное бедствие», и долго потом ворочался в постели, не в состоянии уснуть.

Дождь и здесь. Живу, как и в прошлом году, в комнате № 3 в 19-м корпусе. Сейчас пью чай на веранде. Прямо передо мной куст лавра, с крыши льется сильная струя, он кланяется под ее напором, его лопоухая голова от удовольствия ходит из стороны в сторону. Временами он вырывается из-под струи, распрямляется, словно заглатывая воду, опять попадает под сильный поток, склоняется, чуть ли не до земли. Рядом с ним возвышается кипарис. Та его сторона, что обращена к стене, набита дождевыми каплями, вся светится. Приятный плеск воды. Словно стая птиц клюет зерно, – так стучат капли воды по крыше. Полные свежих запахов – порывы ветра, лениво погромыхивает гром».

Молодость, даже кустик воспринимался слово живое существо. И не лень было записать это.

В счастливом тумане мечты

Узнав, что я призывался со второго курса художественного училища, замполит полка начал эксплуатировать меня для создания наглядной агитации. Помимо ежедневных сумасшедших занятий на морозе с ветром – муштра, стрельбы из разных видов оружия, марш-броски с полной выкладкой, зубрежка устава, уборка территории, невыносимые стояния на посту и т. д. – меня заставили рисовать плакаты на побеленных саманных стенах нашей казармы. Наивный семнадцатилетний худущий от недоедания парнишка, рядовой запасного полка (три месяца подготовка одиночного бойца, и – фронт), я взялся и за это дело. В свободное, конечно, время. Не буду распространяться на тему, как добывались всяческие заменители настоящих красок, кистей, как в морозец краски не хотели прилипали к стене. У меня был небольшой опыт в этом отношении, так как во время учебы в училище в Иркутске, я, чтобы не загнуться с голоду, подрабатывал в худфондовской мастерской, где лепили и подобные плакаты.

Это была ранняя весна 1944-го, Забайкалье, небольшой поселок под названием Дацан на Ононе, где пополнение для пехоты готовили еще две подобные части. Сюда в начале войны провели узкоколейку, по которой почти еженедельно отправлялись на основную магистраль прошедшие подготовку и экипированные команды молодых защитников родины, – на фронт… Кузница кадров, так сказать. Дело было поставлено на поток. И жизнь тут (вероятно отчасти намеренно) была создана такая, что отправки на фронт все с нетерпением ждали, словно избавления от каторги. Отправляемых хорошо обмундировывали, выдавали сухой паек по другой норме и т. д. И уже не грозило, как шутили наши остряки: «Только ляжешь – поднимайсь, только встанешь – подравняйсь!»

Сейчас самому не верится, – я еще успевал читать, был постоянным посетителем полковой довольно богатой библиотеки. Младший лейтенант, ведавший этим учреждением, позволял мне самому рыться в книгах. Однажды в одном из номеров журнала «Октябрь» прочитал анонс: в марте будет опубликован детективно-шпионский роман Джона Пристли «Затемнение в Гредли». Не удивительно, что мне, юному мечтателю, захотелось немедленно проглотить его. На дворе уже апрель, значит, журнал с этой вещью должно быть получили. Библиотекарь сказал, что да, номер пришел, но он «на руках». Увидев, как я огорчился, он успокоил: «Знаешь, если ты выполнишь одно мое предложение, я его добуду для тебя». Дело в том, что скоро Первое мая, будем принимать Присягу, к этому событию готовится концерт самодеятельности. И мне он предложил выучить наизусть довольно большой отрывок из поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин», чтобы почитать его со сцены в начале концерта.

Он достал однотомник поэта и отчеркнул: от строки «Если бы выставили в музее плачущего большевика…» до четверостишия: «Вовек такого бесценного груза еще не несли океаны наши, как гроб этот красный, к Дому союзов плывущий на спинах рыданий и маршей…»

Через несколько дней я гордый прилетел в библиотеку: выучил! Библиотечный младший лейтенант: «Давай, послушаю». И я начал… Через несколько минут он замахал руками: «Ты с ума сошел! Это же на целый час!»

Оказалось, я не понял его и выучил длинную поэму всю целиком. И до сих пор помню… Журнал с «Затемнением» получил, проглотил эту вещь за один вечер, пристроившись возле круглой печки-голландки при свете слабой лампочки под потолком.

Недавно на книжном развале возле городского базара, проходя мимо, увидел под ногами потертую книжку Д. Пристли именно с этой вещью. Она стоила буквально гроши. Из любопытства купил. Прочитал, вспоминая ту далекую весну в холодном и ветреном Дацане. Это наверно самая слабая вещь замечательного английского прозаика и драматурга, на этот раз она не вызвала особого интереса, – теперь детективы такого рода пишут затейливей, занимательней.

А тогда мне предложили остаться при клубе художником-оформителем. Ну! От такого предложения я чуть не взвыл, беспредельно этим обиженный и униженный. Ведь я мечтал сделаться настоящим живописцем, а изготавливать афиши, перерисовывать плакаты, значило «сбить руку» и в результате ничего не добиться в серьезном искусстве. А я думал о себе иначе. К тому же художнику надлежит быть свидетелем великих событий. Впереди событие событий – фронт! А тут «тепленькое местечко», какой-то жалкий клуб. В счастливом тумане мечты будущее мне грезилось учебой в Академия художеств, о которой я столько читал. Там сияли имена Сурикова, Врубеля, Репина, Серова…

Когда уходил из штаба, услышал за спиною: «Ну, не дурак ли!…». Проходя после этого разговора к себе в казарму, как-то по-иному увидел на стене свои «фрески» – плакаты: «Родина-мать зовет», «Спаси!»

Домик учителя

Нередко встречаются люди, которые постоянно жалуются, что им чего-то не хватает для счастья. Для успеха. Вот имел бы то-то и то-то, сразу рванул бы так, что все бы удивились, какой я мастер. А между тем у всех почти всегда имеется возможность реализовать свой потенциал…

В 80-году я с приятелем писателем Юрием Грековым отправился на своей машине в дальнее путешествие. Путь наш лежал из Кишинева через Украину и громадный кусок России аж на слияние Непрядвы с Доном, – на место битвы русских с Мамаем и его ордой. В этот год отмечалось 600-летие Куликовской битвы. Это путешествие длилось дней десять. И увидели мы много замечательного. Юрий Греков был фантастический умелец и великий знаток. Возвратившись в Кишинев, я вскоре получил от него чудный подарок – хорошо переплетенный альбом с фотографиями нашего путешествия.

Где мы только ни побывали, в каких реках и речках только ни купались. А какие города, какие исторические места посетили. А вот больше всего меня взволновал маленький деревянный домик в богатом зеленью городе над широкой в этом месте Окой – Калуге. Домик, аккуратно обшитый досками, с лавочкой у калитки, на которой мы с Юрием любили посидеть. И внутри – ощутимые признаки бедности, но и присутствие великой души, вдохновляющее веяние всепобеждающей силы, я бы сказал, – поэтической мысли.

В этом домике жил один школьный преподаватель математики и физики. В детстве он оглох и поэтому не мог учиться в школе. Так вот, он самостоятельно, перебиваясь, как говорится, с хлеба на квас, самостоятельно овладел знаниями, стал учителем, более того, этот провинциальный учитель стал заниматься наукой. Да как! Сделал такие открытия и изобретения, которые были не под силу тогдашним институтам и академиям. Хотя у них имелись и нужные приборы, и лаборатории, и большие средства. Он разработал теорию, по которой строятся самолеты и дирижабли. А главное – придумал, как летать в космос. И все сам, один, имея под рукой лишь тетрадку да карандаш.

Мысленно я снова и снова хожу по этому домику, бедно обставленному, с самодельными книжными полками, но чистенькому и приветливому. По всему чувствуется, здесь знали счастье, здесь жил счастливый человек. Убежден, настолько счастливый, что ему и не нужны полеты в Куршевель на собственном самолете в сопровождении бригады юных проституток или приобретение яхты, стоимостью двести пятьдесят тысяч зарплат российских учителей, как некоторым «новым русским»… Уверен, он не сменял бы свою судьбу на «благополучие» нынешних владельце нефтяных, газовых и иных месторождений, дающих неслыханные доходы. Самая ценная вещь здесь – старенький велосипед, на котором старый учитель ездил в школу и на прогулки. Особенно трогает жестяной самодельный раструб, с помощью которого он слушал собеседника.

Я бы обязал всех школьников хоть раз побывать в этом доме-музее, чтобы зарядиться жаждой познания. Чтобы понять, в чем ценность жизни.

Неподалеку отсюда высится музей космонавтики и стоит, готовый ринуться в небо, серебристая ракета – макет той, которая унесла Юрия Гагарина в космос.

А имя хозяина этого жилья известно всей земле. Оно у всех на слуху. Вопреки всему он был счастливым – Константин Эдуардович Циолковский…

Гримасы времени

В Москве, на совещании в Союзе писателей по военно-художественной литературе встретился один поэт, с которым я познакомился случайно и к тому времени не видел лет десять, а то и больше. Хотя единственное общение наше было недолгим, мы сразу узнали друг друга. Это был Виктор Урин. В 56-м году во время его автопробега на «Победе» Москва-Владивосток, проезжая Читу, он зашел в нашу редакцию «Забайкальский рабочий», где я ведал культурой. Этот автопробег широко освещался в печати и на радио, так что Урин был известен. Предложил свои стихи. И попросил сразу оплатить гонорар, так как на другой день отправлялся дальше. Я уговорил редактора сделать это, хотя подобного прецедента у нас, пожалуй, не наблюдалось. Стихи его были о Сталинграде, о Волге. Я знал по его стихам, что он фронтовик, и у нас нашлись общие темы для разговора. Его мы продолжили в жалкой забегаловке рядом с редакцией, где подавали мутный, чудовищно непотребный портвейн «Агдам». Виктор был старше меня года на два, и я относился к нему с соответственным почтением. Присмотрелся, ну, мужик и мужик, видно пьющий, склонный к эпатажу, жесты размашистые. Между прочим, спросил: какая у нас тут большая река, я ответил: Ингода, Шилка, Онон, Аргунь. Тут он предложил: если редактор захочет предложенные стихи «привязать» к Забайкалью, можно поставить, скажем, Аргунь или Онон вместо Волги. Я его успокоил, оставим Волгу, мы любим ее не меньше жителей европейской части страны.

После его отъезда я прочитал попавшиеся под руку его книжки. И вот на этом совещании неожиданно встретились, словно старые приятели…

Он был очень разговорчив, непрестанно что-нибудь рассказывал, сидя рядом, подчас мешая слушать, что говорилось с трибуны. А речи были довольно острые. Подступала та пора, что мы увидели в «лихие девяностые».

Участников конференции пригласили в Звездный городок на встречу с космонавтами, и мы с Виктором оказались лишь двое гражданских среди нескольких военных литераторов в полупустом армейском микроавтобусе, направлявшемся в составе группы машин в Звездный. Все были слегка навеселе, громко разговаривали. Урин рассказывал мне о том, как недавно 9 мая, накануне в Театре советской армии выпросив напрокат красноармейскую форму 41 года, облачившись в нее, пошел через всю Москву в Центральный Дом литераторов, чтобы отметить День Победы в том обличии, в каком находился в начале войны.

– Все встречные оглядывались на меня. Понимаешь, все при мне. Гимнастерка с петлицами вместо погон, пилотка, сапоги-кирзачи, алюминиевая фляжка, даже на поясе малая саперная лопатка в брезентовом чехле…

Тут один из молодых генералов, сидевший с друзьями напротив нас и с интересом прислушивавшийся к нашему разговору, прервал поэта:

– Ошибаетесь, не малая саперная лопатка, а шанцевый инструмент. Так это называется.

Урина это замечание почему-то взбесило:

– Я сказал: малая саперная лопатка! Я знаю, что говорю!

– А я говорю шанцевый инструмент, – с неким покровительственно-начальническим тоном настаивал генерал.

– Да кто ты такой, что ты понимаешь?!

– Я генерал саперных войск, – ответил тот уже немного раздраженно.

Тут Урин уже вышел из себя:

– А я маршал поэзии!!!

Все притихли. Но спустя минуту-другую все так же неожиданно успокоились, продолжали свои разговоры, будто и не было этой вспышки…

Позже, во время редких случайных встреч, я шутливо обращался к нему: «Маршал».

Несколько лет назад, будучи в Нью-Йорке, узнал от знакомых тамошних литераторов, что Урин не так давно умер… Симпатичная блондинка, тамошняя поэтесса Маргарита Чичина подарила мне большой, почти в триста страниц поэтический сборник «Нам не дано предугадать…», изданный очень культурно, где собраны стихи русскоязычных поэтов Северной Америки и частично других стран. Хорошая бумага, отличная печать. Урин в ней уже отсутствует…

Мне хотелось узнать, как ему жилось в этом городе. Ведь у нас он был довольно заметной, колоритной, своего рода экзотической фигурой. Достаточно сказать, что он, например, однажды разложил костер на полу собственной квартиры, за что был то ли оштрафован, то ли даже посажен на десять суток. Но никто не мог ничего сказать. И вот недавно в интернете наткнулся на заметку некой Большаковой Нины «Бесплатное погребение». Она рассказывает о том, как встретилась с ним на творческом вечере Евгения Евтушенко. Цитирую: «дети русской эмиграции по-русски если и говорят, то не читают, и интереса к русской литературе не испытывают». Восторженная поклонница Евтушенко, она «купила компакт-диск с его стихами в авторском исполнении и подошла за автографом. Выразила свое восхищение и попросила подписать бумажный вкладыш. «А вы за это заплатили?» – спросил Евтушенко. «Да, конечно», – ответила я и поэт подписал. Мы подошли к выходу и тут я увидела: у барьера, отделяющего часть помещения, стоит худой старик и держит в руках пачку бумаг, по виду листовок. Он предлагает их проходящей публике, без особого успеха. Я подошла, хотела взять у него листок – жалко мне этих бедных раздавателей бесплатных рекламных листовок, всегда беру, даже если на китайском – человек ведь за копейки работает! Итак, хочу взять у него листок, а он не дает – доллар требует! Я посмотрела на листок, там напечатаны стихи лестницей и стоит фамилия – Урин».

Дальше Большакова сообщает: «случайно набрела на сайт Еврейского Общества Бесплатного Погребения, – оно хоронит бедных евреев, у которых нет денег заплатить за собственные похороны, и нет родственников, желающих это сделать… И вот на этом сайте я нашла имя поэта Виктора Урина среди знаменитых эмигрантов, которых похоронило это общество… Там он и спит вечным сном на острове в океане и бормочет стихи во сне:

 
Научите людей быть добрыми,
Научите слова быть нежными,
Поцелуи пусть будут долгими,
Обожанья пусть будут грешными.
 

Мне трудно представить высокомерно-заносчивого Урина таким, каким он описан Большаковой. «Маршал поэзии», похороненный благотворительным обществом. Блок писал: поэт не должен ничего иметь, так надо! Художнику-поэту любого уровня так написано на роду.

Происшествие

В разыгрывающейся вселенской драме это событие, участником которого я оказался, всего лишь крохотный, даже микроскопический эпизод. Крохотный-крохотный. Однако сверлит память, заставляет задуматься о многом серьезном.

В тот день 7 апреля, когда в Кишиневе произошли драматические события после очередных выборов в парламент, в результате которых оказались разрушенными президентский дворец и здание парламента, я наблюдал из окна своей рабочей комнаты как мимо проходили толпы молодых людей, скорее подростков, в сторону центральной площади. Я вышел, надеясь узнать, чем вызвано такое столпотворение.

Это многолюдство даже отдаленно не напоминало демонстрацию давних лет – ни песен, ни громких разговоров, ни смеха. На юных лицах читалось: идут все, ну и я шагаю вместе с ними. Вдоль тротуара, наблюдая за подопечными, двигаются люди постарше, скорее всего преподаватели школы и вуза. Над толпами там и тут флаги соседней страны и Евросоюза.

Подхожу ближе. Когда со мной поравнялся один из «надзирателей», – пожилой несколько возбужденный мужчина в легкой курточке-ветровке, но в мерлушковой шапке пирожком, я поздоровался с ним, он приостановился, ответил приветливым кивком. «Куда это направляется такое многолюдство?» – расположенный на приятельство, поинтересовался я. Он, неожиданно воодушевившись, словно сообщая мне радостную весть, воскликнул: «Идем бить коммунистов!» Слова были настолько неожиданны и дики в устах интеллигентного пожилого человека, что я на несколько мгновений буквально онемел. В такой славный весенний денек пожилой, явно образованный человек, с восторгом заявляет о намерении бить кого-то. Кого угодно, каких-то абстрактных людей. Ведь на членах партий нет опознавательных знаков. Бить!!!

Хотя я не состою ни в какой партии, не мог удержаться: «Так чего далеко ходить? Вот я коммунист, – бей!»

Сказал и напугался: сейчас эта толпа, заряженная неясной ненавистью, растерзает меня… Мгновение, другое… И тут произошло то, чего я никак не мог ожидать. Мой немолодой собеседник испуганно сорвал со своей головы шапку-пирожок, сунул ее подмышку, чтобы не выделяться в толпе, и рванул в гущу, стараясь слиться с ней. Миг, и его уже не найдешь взглядом.

Ты смотри, а ведь как рвался бить…

В непогоду

Рылся в старых папках, на глаза попал листок, ломкий от времени. Наверно ему больше полувека. Видно записал на ходу в командировке, переживая острую боль из-за чужой и неясной драмы, свидетелем которой невольно оказался. Записал, сунул куда-то и забыл.

…Аэропорт в Улан-Удэ далеко от города – горстка домиков в степи. Бревенчатое здание вокзала. Неподалеку возводится новое строение, уже современное. Моросит осенний дождик. Унылые голые сопки словно съежились от холода. Наш «ЛИ» стоит в десятке метров отсюда. И видно еще долго будет стоять: нет погоды. В ресторанчике (буфетная стойка и четыре столика) сижу над стаканом водки. В углу за столиком двое. Мужчина могучего сложения, как бы грубо вырубленный из каменной глыбы. Серое небритое лицо шероховато, словно гранит на изломе. Такими по облику бывают начальники громадных таежных строек или северных рудников. Видно сильно утомлен, заметно – пьющий. Капли стекают с полей его мокрой шляпы, кожаное пальто блестит, омытое дождем. С ним трагически красивая немолодая черноволосая женщина, по внешности, по одежде напоминает актрису. Мне видно из-за его плеча ее лицо. На нем – мольба, губы горестно сомкнуты. Черные глаза (хотел написать: очи) излучают ум и доброту. Лица обоих словно бы припудрены пеплом. По всему видно – какая-то беда обрушилась на них обоих.

Он берет рюмку коньяку, хочет поднести к губам, женщина делает быстрые движения руками и страдальчески мычит. И меня внезапно осеняет: ее жесты – язык глухонемой. Она немая!

Зачем записал, для чего хранился этот листок? Теперь не усну, память будет перемалывать эту беглую запись…

Суп из микроорганизмов

Как давно я живу. Трудно поверить, что знал, а с некоторыми дружил, кто общался с Львом Толстым, Лениным, Маяковским, Велемиром Хлебниковым. У меня дома, к примеру, бывал один из сотрудников Сталина. Игорь Сергеевич Черноуцан, консультант по литературе соответствующего отдела ЦК сталинских времен. Он с женой – Маргаритой Алигер приезжал на дни советской литературы, проводившиеся у нас в Молдавии. Они помимо того были и моими гостями, так как с Маргаритой Иосифовной мы были дружески расположены еще с пятидесятых годов, когда ее статьей обо мне была открыта в «Литературной газете» рубрика «Доброго пути», просуществовавшая не одно десятилетие и давшая напутствие многим поэтам. Оказалось, Игорь Сергеевич родился в нашем крае, в Бендерах. Его отец был настоятелем тамошнего собора, там во дворе собора и похоронен. Мы съездили на могилу.

Среди прочего, Игорь Сергеевич рассказывал, что когда его представили вождю как будущего консультанта по литературе и тот, выслушав, согласно кивнул головой, он вставил: «Товарищ Сталин, имейте в виду, что мой отец был священником». Иосиф Виссарионович заметил: «Что же тут удивительного. Я и сам мог стать священником».

Директором областного издательства в Чите, при которой я выпустил свою первую книжечку, была Анда Дрейзеншток, в юности работавшая в секретариате Ленина. Есть у меня снимок участников читинской писательской конференции 1949 года, участником которой был и я, там в первом ряду среди главных лиц – секретарь обкома, московские писатели. – сидит и она. Между прочим, в самом последнем ряду чуть виднеется будущий руководитель Союза писателей СССР дважды Герой социалистического труда, бывший мой армейский сослуживец Георгий Марков, а также тогда еще малоизвестный стихотворец, в будущем один из любимцев молодежи Юрий Левитанский. О Дрейзеншток я ничего не могу рассказать интересного, просто даже мимолетное общение с ней оставляло в твоей душе ощущение причастности к чему-то исторически значимому… Непонятный, таинственный, но ощутимый ток, веяние мощных времен излучали эти люди.

Зиму 47 года я провел в доме творчества Голицино, очень небольшом, всего человек на двенадцать, и населенном в основном стариками. Одним из соседей оказался Николай Николаевич Гусев, секретарь Льва Николаевича Толстого последних лет. Старички, в том числе и он, искали собеседника-слушателя, и самым подходящим был я, единственный представитель молодого поколения. И для меня через разговоры с Гусевым Лев Николаевич как бы очеловечился, если допустимо такое выражение, – читаю его, и как бы слышу его живой голос. Словно каменный памятник внезапно обрел земную плоть…

Много интересного рассказывала мне тогда Рита Яковлевна Райт-Ковалева, близко знавшая Владимира Маяковского, «будетлянина» Велимира Хлебникова, встречавшаяся с почти теперь забытым главой немецких коммунистов Эрнстом Тельманом. Она была известна как великолепный переводчик, в частности еще при жизни Маяковского перевела на немецкий его «Мистерию Буфф» (пьеса была поставлена по-немецки для делегатов международной конференции), перевела роман «Над пропастью во ржи» Д. Сэлирджера. А также написала немало, в частности – книгу о Роберте Бернсе, выходившую не раз в серии «Жизнь замечательных людей». Надо ли говорить, как «питательны» были все эти разговоры со стариками. Как по особенному, в ярких деталях открывалось великое прошлое наше, которое и тогда искажалось, ну а теперь вообще представляется фантасмагорией. Особенно тронул меня ее рассказ про то, как ее с Велимиром Хлебниковым пригласил к себе на дачу один процветающий писатель, и когда они приехали к нему, не накормив, отправил спать на сеновал. И они с Хлебниковым голодные сидели над зарастающим прудом, мечтая о куске хлеба. Великий «будетлянин», сидевший в глубокой задумчивости, глядя на отражавшуюся в воде луну, наконец произнес серьезным тоном: «Рита, давай сварим суп из микроорганизмов». Так близко увидел голодного бедного поэта, который, по словам его стихотворения, «собирал урожай числа кривым серпом памяти»…