Текст книги "Пойдем со мной (сборник)"

Ангел

…Проснулся в деревенской, точь-в-точь, какая была в раннем детстве, хате на лавке у печи. Гляжу, у двери сидит ангел. Это я точно знаю, что ангел, но выглядит он необычайно привычно: седобородый мужик в полушубке, подпоясанном выцветшим бледно-красным кушаком, за который заткнуты рукавицы. Кнут под мышкой. Сидит, не спеша, бережливо заворачивает цигарку, опасаясь просыпать табак-самосад. Мужик и мужик, только лицо чуть светлей, чем у зачастую перенесших болезни, страдающих от нужды и выпивок мужичков.

Я окинул взглядом хату, – никого. Значит, ожидает меня… И не испытывая никаких чувств, ни страха, ни, наоборот, удовлетворения, что наконец выпавшая мне на долю нескладица завершается, (и только это мое бесчувствие почему-то вызывает ощутимую тупую тоску на фоне пугающего безразличия), – спрашиваю: «За мной? Что, пора?»

Долгое молчание, ангел языком смачивает край цигарки, склеивает ее, обминает ее, бросает взгляд на свои валенки, с которых натекло на пол от растаявшего снега, и, наконец, поднимает водянисто-голубые глаза, медлит, затягивая время, – видно, что не хочется так сразу выходить на мороз. Наконец слышу приглушенный бородой голос: «А куда спешить? Успеем…»

Тут я просыпаюсь. Городская квартира, тепло, еще лето. В окне светлый-светлый только что народившийся месяц, слышно ранний троллейбус, шарканье метлы.

…Но почему в образе мужика? На картинках его рисуют прекрасным нежным мальчиком с крылышками…

Исчезновение

Звали его Володя. Внешне напоминал он украинского хлопца, был хорошего роста, спортивного сложения, смуглый, густобровый, немногословный, широко и основательно начитанный – для своих лет. Когда мы познакомились, он еще учился в девятом классе. В юности это заметная разница – года в четыре, пожалуй. Нас сблизило книголюбие, и мы впервые разговорились в книжном магазине, где я частенько бывал, – в особенности собирал сборники лирики, он тоже любил и хорошо знал поэзию, хотя сам стихов не писал. Я уже сравнительно удачно печатался в газетах и журналах, и он видел во мне что-то единственное в своем роде, в особенности – для нашего поселка, затерянного в степной части Забайкалья. Со временем мне стало казаться, – он искал во мне как бы старшего брата.

Его отец был первым секретарем райкома партии, обаятельный полковник-отставник, который, зная о моей приближающейся демобилизации, заранее уговаривал меня остаться здесь ответсекретарем районной газеты, так как редактором был один хромой калека, старый партиец, по специальности животновод, ничего не понимавший в редакционных делах. Вскоре, отслужив ровно шесть лет солдатом (так привелось нам, оказавшимся самыми младшими на войне: когда уволились старшие возраста, армия оперлась на нас, хоть немного понюхавших пороху), я поддался на уговоры и остался в этом степной городке, а через полгода меня пригласили в областную газету, но это особая история.

В последний год службы в порядке исключения редактор армейской газеты, где я служил то радистом, то наборщиком, где регулярно печатался с рассказами, стихами, а нередко и с собственного изготовления гравюрами, так как цинкография у нас действовала не регулярно, – мне выделили маленькую каморку у входа в казарму. Там я кропал свои сочинения, а также занимался рисованием. Володя любил бывать у меня, расспрашивал о писательских судьбах, – я к тому времени был, знаком с читинскими, хабаровскими, иркутскими писателями и даже с самим Твардовским, у которого занимался в поэтическом семинаре.

Бывало, сидит себе молча в уголке на табуретке, листает книжки моей небольшой библиотечки, временами я даже забывал о нем, занятый своими делами. Он настойчиво и осмысленно занимался спортом, сочетал гимнастику с тяжелой атлетикой. Несмотря на юный возраст, было в нем что-то загадочное, таинственное, не раскрытое. Прежде чем что-нибудь спросить или сказать, он некоторое время обдумывал, никогда не поддавался импульсивному порыву. Этим он отличался от всех моих друзей. Временами мне казалось, что он знает о жизни что-то недоступное мне.

Был однажды приглашен я к ним на ужин. Его мать, преподавала английский, и в ее облике были черты диккенсовских молчаливых, добрых, чистоплотных женщин, я бы даже сказал, если бы это подходило для жены партийного руководителя, – некая набожная благочестивость, что ли. От нее Володя с дошкольных лет прекрасно знал английский язык, прочитал на английском, пожалуй, все, что было доступно в поселке. Чинный ужин прошел в разговорах о судьбе Володи, он был единственный ребенок в семье, и родители дышали им. Володя заканчивал десятый класс, было решено, что он поедет учиться на кораблестроителя. Почему-то отцу и матери хотелось именно такого будущего сыну, это была давняя их мечта.

Тем более неожиданным для меня было в высшей степени диковинное признание Володи во время нашей последней с ним встречи. Теплым вечером раннего лета он пришел ко мне в сосредоточенной задумчивости, посидел молча, полистал какую-то книгу, затем решительно встал, не сумев скрыть волнение: «Выйдемте. Нам надо поговорить», – он обращался ко мне уважительно на вы.

Мы вышли на пустынную улицу, сеялся мелкий дождичек, в палисадниках перед бревенчатыми избами заметно загустела листва кустарников, кое-где забелела цветением черемуха, и ее густое благоухание умиротворяюще текло в сырых сумерках. Не глядя на меня, Володя проговорил: «Это тяжелый для меня секрет, я решил, что открою его вам одному. На всем белом свете – одному вам. И надеюсь, вы понимаете… Ну, в общем, я верю вам». Последовала напряженная пауза, я остановился в недоумении. Он продолжал вполголоса: «Это не моя личная тайна. Я хорошо обдумал, прежде чем открыться вам. На днях я исчезну. Да, да, испарюсь навсегда и для всех – как Володя Турчин. Меня родители проводят во Владивосток, где я должен по их мнению поступить в институт – хотят сделать из меня корабельщика. Но это – до первой узловой станции… А куда я направлюсь дальше, – знают лишь в том училище, куда под страшной клятвой сохранить тайну дал согласие поступить. Вы понимаете, что это за вуз… А потом отцу сообщат, что меня направили в длительную командировку и переписка невозможна. Дальше не знаю, как там уж будет… В общем я навсегда исчезну для всех, кто меня знал, в том числе и для родителей», – тут он внезапно перешел на ты: «А ты навсегда забудь об этом разговоре, навсегда. Не знаю почему – решил сказать тебе. Так что прощай. И если навсегда, то навсегда прощай». Он хмуро улыбнулся тому, что не мог не употребить в последней фразе цитату из трагедии. В этом как бы отозвалось время – время, я бы сказал, трагического романтизма после великой войны. Потрясенный я застыл на месте. А он решительно зашагал прочь – рослый мальчишка, обремененный тайной такого масштаба, что она согнула бы плечи и повидавшего виды мужчины…

В те давние годы мне как-то встретился Володин отец, я слышал, что его выжили из района, как тогда говорили, за бытовое разложение, вроде бы открылся его роман с собственной секретаршей, в чем я сильно сомневаюсь. Просто он был избыточно и прямолинейно принципиален, не переносил лизоблюдства и сам был недостаточно гибок в отношениях со своим начальством, а это не прощают мелкие душонки, дорвавшиеся до власти и, как правило, сбивающиеся в группировки по разным признакам. Я спросил о Володе, он неохотно ответил, что сын вот уж несколько лет не пишет писем, на его запросы из Владивостокского вуза приходят ответы, что такого студента не числится: «Мать все ждет писем, а я уже и не знаю, что думать».

С тех пор прошло более полувека. Где-то мой дружок давней юности, на каком континенте, в каких джунглях человеческих страстей и в каком образе он доживает свою старость? А может быть, его уже давно нет на свете, может в том мире, которому он безраздельно отдал свою судьбу, другие властвуют нормы и правила, где и пулю или яд можно получить, минуя суд и прокуратуру?..

И чего он открылся именно мне? Может быть, полагал, что хотя бы таким образом, через какое-нибудь мое слово останется в памяти как просто русский паренек по имени Володя? Я верно хранил его тайну. Теперь, по всей видимости, в этом нужда отпала…

Слепые

Приютившаяся на карнизе многоэтажки слепая нищая старушка, мимо которой я проходил, дернула меня за полу пальто: «Посмотрите, что за бумажку мне подали. Различаю все деньги пальцами, а это кто-то сунул, не похоже ни на что. Может, посмеялся надо мной». Я посмотрел, это был один доллар… Успокоил: Это деньги – американские. Она задумалась, потом усмехнулась: «А я-то думала, что все знаю…»

Я присмотрелся к ней, – физиономия уверенного в себе человека, знающего многое из того, что мне не доступно…

Где-то читал, как на фабрике, где совместно работали на сборке простеньких электроприборов зрячие и слепые, внезапно погас свет. Зрячие вынуждены были остановиться, а слепые продолжали работу, не заметив отключения.

Оказывается, и они имеют некое преимущество перед зрячими…

Трава еще вырастет

Как бы хотелось написать нечто лирическое – о деревне, о покосе, о вольном духе сельских просторов, врачующих нынешние наши язвы духа. Да никак не могу настроиться на отвлеченно-поэтический лад, все в голову лезут жгучие оголенные проблемы бытия. За что ни возьмусь, – выходит публицистика с философией… Вот и недавняя беседа с моим деревенским соседом о житье-бытье, которая, казалось бы, должна настроить на некое умиротворение, вызвала долгие размышления о несовместимости даже не миров, а простых индивидов, обыкновенных тружеников разных концов земли. И эта несовместимость, проявившаяся в сущей мелочи, в безделице, обусловлена не политическими убеждениями, а органическими свойствами натур. Он, мой сельский сосед – Филипп, выдавший года два назад дочку за американца, нынче съездил по ее вызову в Америку. Я удивился, как изменил его этот визит: еще не обношенный джинсовый по фигуре костюм, штаны заправлены в коричневые полусапожки, на голове громадная шляпа с загнутыми кверху широкими полями. На простодушном лице с кривым носом и ямочкой на подбородке – особенный красноватый загар, какого в наших широтах не бывает. Мог бы играть в американском боевике типажного ковбоя.

Я его знал как неутомимого труженика, мастера на все руки. Еще до рассвета меня будили шумы его напористой деятельности. Парники у него самые надежные, самые ранние помидоры, когда покупатели в Кишиневе налетают на них, как мухи на патоку. На подворье корова, теленок, две-три свиньи, множество гусей, куриц, индюков… Словом, это обширное хозяйство, поглощавшее все его помыслы, позволило ему отстроиться, завести добротную машину, а также дать высшее образование единственной дочери Алене. Она, прекрасно владея английским, некоторое время работала в Кишиневе, в туристической фирме, где и встретила приезжего американского юриста, сделавшего ее американкой.

Я помнил Алену того времени, когда она была еще девчонкой-школьницей, летом раз в неделю босая, в ситцевом сарафанчике пасла небольшое стадо коров, отбывая очередь своего двора. Миленькая застенчивая и серьезная девчушка невысокого роста, привлекательная своей сельской естественностью. Несколько раз видел ее уже студенткой-модницей, этакой современной европеизированной куколкой в джинсиках в обтяжку, в коротенькой кофточке выше пупка, – приезжавшей ненадолго к родителям. И вот уже живет где-то за океаном на окраине неизвестного мне города Оклахома-Сити в собственном доме с процветающим молодым юристом и вскоре станет матерью коренного американца…

Филиппу многие завидовали: так хорошо устроил дочку.

Как-то он зазвал меня к себе, стал рассказывать о своей поездке за океан, о том, как уважительно его встретила новая родня, – показали Нью-Йорк, Вашингтон, даже свозили посмотреть водопад Ниагару, особенно восхитивший его своим величием, шумом, облачком мельчайшей водяной пыли, освежившей лицо. В океане купался, загорел там, аж кожа на спине слезла. И виски пил, и в дорогой ресторан водили, и по магазинам… Подарками завалили!

Однако мне все же показалось, что Филипп прошлых лет, душевный независимый собеседник, не лишенный народного остроумия, теперь все время прятал под усмешкой и самоиронией легкое смущение. Во всей его могучей полноватой фигуре чувствовалась некая стыдливо-виноватая скованность.

Уже смеркалось, когда я собрался домой, но Филипп не из тех, кто тебя отпустит без угощения. Мы дегустировали вина его опрятного и вместительного подвала. Захмелев, он словно смыл неестественное для него смущение и внезапно открылся: «Эх, не сходимся мы с американцами характером! Не смог бы жить среди них… Интересы у нас не различные. Не совпадают». «Отчего же?», – заинтересовался я. «Я там так опростоволосился, стыдно сказать. И все из-за своего доброго сердца… Дочь с мужем уехали на целый день по своим делам, я остался один, и решил их отблагодарить за гостеприимство. Чем? Да своим трудом. Нашел лопату, – хорошая попалась, острая, и как раз по руке. Вижу, двор зарос травой; дело к осени – она уже засохла, стала, как ветошь. У нас ведь как? Все обычно засажено овощами да цветами до самой калитки, – остается только узкая тропочка. Решил вскопать дворовую лужайку, посадить что-нибудь. Все же свой помидорчик, лучок, огурчик вкусней покупного. Магазинные овощи у них не те, что у нас – вкус не тот. С каким наслаждением я копал, вырвал всю траву из дерна, отряхнул корни, да так увлекся, что и соседский участок вскопал. Пусть, думаю, и они порадуются. Целая копна выдернутой травы получилась, я и поджог ее. Стою, оперся подбородком на черенок лопаты, пот бежит по лицу, устал и так приятно на душе. Вдруг, слышу – сирена, подъезжает пожарная машина. Оказывается, кто-то заметив дым, вызвал пожарную команду… У них запрещено разводить костры во дворе. Эх, и рассказывать больно. Примчалась дочь с мужем: Что ты наделал?! Ведь это же газон, каждый метр денег стоит! Сосед теперь затаскает нас по судам! Ему не деньги важны, а газон, за которым он больше десятилетия ухаживал! А я-то думал – помог им… – тяжело вздохнув, Филипп добавил: – Вот и делай добро».

Глядя на его медвежью фигуру, выражавшую детски милое смущение и досаду, мне было трудно удержаться от улыбки: так он был привлекателен в своем огорчении. Чтобы он не воспринял ее за насмешку, я обнял его: «Не горюй! Трава еще вырастет. И гуще будет».

Да, теперь и меня не покидают размышления об этом крохотном событии. Но трава и вправду еще вырастет…

Улыбка

С ее губ вспорхнула прелестная улыбка, и я проследил взглядом, как она, играя радужным опереньем, легко вылетела на волю в открытую форточку, унеся с собой нежное благоуханье, тепло и заметное свечение. В комнате сразу стало сумрачно, тоскливо, пусто.

– Ты что-то задумался? – она не заметила происшедшего, а вот на какую-то перемену во мне сразу же обратила внимание.

– Да так…

– Нет, нет. Я же вижу…

Чтобы поскорей уйти, я отложил книгу о Микеланджело, которую непроизвольно листал, уже чувствуя какую-то неосознанную тревогу, сослался на внезапную головную боль, поспешно шагнул за порог. Мне было тягостно оставаться наедине с недавно столь желанной девушкой, на которой твердо решил жениться, влюбившись с первого взгляда, увидев ее за столиком библиотеки, куда пришел записаться – она ведала этим милым моему сердцу учреждением. С тех пор я ходил словно бы в сладком дурмане, – чем бы ни занимался, все время видел ее в своем воображении милой, простой, нежной, полной какого-то родного, порой чуть ли не материнского тепла ко мне. Я служил шестой год солдатом, за спиной была война, впереди скорая демобилизация и… Я не задумывался, как и чем буду жить, были только наивные розовые и бескрайние мечтания об учебе, путешествиях, предстоящих встречах, открытиях, радостях. Между тем накануне, когда мы поздним душным вечером уютно сидели, тесно прижавшись друг к другу и взявшись за руки на каком-то крылечке давно уснувшего дома, она шепотом спросила, видимо пересилив слегка мешающий барьер: как я собираюсь устроить свою жизнь после скорой демобилизации. Я почувствовал, что она более практична, и ее может быть подспудно занимают более реальные планы.

Тогда была довольно популярная строевая песня о лихом бойце, который «буйну голову свою повесил на гнедого рыска», о том, как «все ребята едут-веселятся, все спешат скорей домой. Лишь один, один был невеселый, – был он круглой сиротой…». Когда мы ее пели в строю, временами тошная тоска проходила волной в груди: мне некуда было ехать и, признаться, ночами, думая о предстоящей гражданской жизни, я долго не мог уснуть. Куда я подамся? Подам документы в вуз? Да и какие там документы, все давно исчезло, нужно хлопотать, чтобы выдали дубликат аттестата зрелости, бесконечная невыносимая возня… Да и если получу желаемый документ, – где найду приют? Хотя бы на первое время. Пока то да се, экзамены и прочее, где и на какие средства я буду жить? Дальняя родня после войны в крайней нужде, помощи ожидать не приходится. В общем, я легкомысленно надеялся, что все устроится само собой, волков бояться – в лес не ходить. Я в ответ пропел ей этот куплет, прибавив, что поеду устраиваться в институт… Она молча пожала плечами.

И вот теперь, на другой день, когда я пришел по обычаю вечером к ней, вдруг на какое-то мгновение увидел совершенно чужого, холодного человека или просто механическую куклу, которая пытаясь имитировать улыбку, растянула губы и от этого сделалась неприятно фальшивой, чужой. Какая-то мужская тень замаячила невдалеке…

Спустя несколько десятилетий я приехал в родной город, естественно поинтересовался ее судьбой. Дважды была замужем, первый – офицер, спился, она ушла от него, второй муж, между прочим один из секретарей обкома, я его знал – пресный канцелярист, молчун, – прежде чем оставить ее, добился, чтобы она заочно закончила горный институт, защитила кандидатскую. Уже без его помощи через некоторое время стала директором того же вуза. Вполне уважаемая одинокая и бездетная дама. Мы встретились, она располнела, легкая седина была ей к лицу, – черное бархатное строгое платье делало ее стройней и моложе. В меру со вкусом подобранные украшения, кольца на пальцах. Когда она разговаривала со мной, пальцы подрагивали. Румяная, добродушная, хотелось сказать барыня, – она была еще привлекательна. Но что-то в ней безнадежно потерялось. Она нерешительно пригласила меня в гости, посмотреть ее жилье, что-то светлое на минуту проявилось в ее лице. Но лишь на минуту, – деловитая, волевая, знающая свое положение в обществе. Перед моими глазами мелькнула та прелестная, в радужном оперении, благоухающая весенним цветением улыбка, упорхнувшая с ее губ в открытую форточку библиотечного окошка, – я и теперь ощутил на щеке ветерок ее крылышек…

Спирт победы

Сколько раз за эти годы я мысленно возвращался к тому дню мая, к Дню, который ныне принято писать с большой буквы… Пробираюсь туда сквозь завалы времени в которых среди великого наворочено немало фальши, пошлого, паточно-мармеладного. Как сложны были чувства того дня. Во всяком случае, это не было просто безоглядное ликование. Ведь сколько за годы войны было пережито, потеряно каждым, как устала душа. А сколько было увидено моими почти детскими глазами такого, чего вообще человеку не надо видеть.

Это надо пережить, – только что с тобой разговаривал человек, глядь, а его уже нет. О, этот бронетраспортер, куда сгрузили лежавших в ряд у дороги убитых, их торчащие ноги, заткнутая за обмотку алюминиевая ложка, тугая струйка общей их крови, бьющая в щель кузова на мягкую пыль дороги…

Теряя сознание, падаю, раненый и – никогда не подумал бы! – не могу сдержать ликования: я ранен, я теперь не мальчишка, каким меня считали остальные солдаты, все – постарше, а равный всем. И с этим рыцарским ощущением счастья прихожу в себя и вижу над собой женское лицо (не понял – молодое, старое?) и в тумане бормочу какие-то слова благодарности и любви к той, которая щупает мой пульс, пока сестра делает укол…

Почему-то День Победы в моем сознании ассоциируется с образом женщины; может, это оттого, что время совпало с первым приливом жажды чистоты, нежности, любви.

В тот день не прямолинейны и не однозначны были мои чувства: наслоилось так много, так истомилась и натрудилась юная душа, что я не мог ликовать, торжествовать, просто радоваться в полную силу. Я удивлялся, как остается все таким прозаическим вокруг – и эта пыль, которую гонит ветер по улицам нашего военного городка, и все, что делают люди вокруг – что-то говорят, едят, пьют, бреются, подшивают воротничок или ваксят сапоги. Лишь один старшина-старослужащий в серебряно-золотой сбруе орденов и медалей шагал по главной улице, отдавая себе самому команды, переходя на строевой шаг при встрече с офицером, четко поворачиваясь под собственную команду. Выпил немного, бывает…

Любопытно, не все поверят наверно нынешние, знающие как тяжело выживают очаги культуры даже в столицах, – у нас в 17-й армии был свой театр! Самый настоящий, с профессиональной, а не любительской труппой: актеров призывали из Москвы, Ленинграда, из других городов. В тот день давали с успехом шедшую по стране пьесу Константина Симонова «Так и будет!» По ходу действия герой пьесы, раненый полковник, у которого семья погибла во время бомбежки, приехав домой, застает в своей квартире чужую эвакуированную семью, тут он находит свою новую любовь, и вскоре возвращается на фронт. В минуту прощания в финале пьесы его возлюбленная поднимает тост за победу: «Так и будет!» И произносит подходящие патетические слова. На этот раз актриса, исполняющая эту роль, внезапно повернулась к залу, подошла вплотную к рампе, необычно освещенная снизу, и не театральным голосом взволнованно проговорила: «Дорогие друзья! Обычно мы, актеры, пьем на сцене вместо вина подкрашенную воду. Сегодня мы решили нарушить эту традицию. Впервые в наших стаканах не вода, а чистый спирт. Чистый спирт Победы! За победу, которую мы так долго ждали! С праздником!»

Она сделала глоток обжигающей жидкости, лицо ее исказилось гримасой плача, она пересилила себя, с трудом улыбнулась, и это было так хорошо, так не театрально, что зал, боясь потревожить возникшее общее прекрасное чувство, некоторое время не смел шелохнуться. И лишь потом было то, что называется овацией…

Победа передо мной возникает в образе женщины…