Текст книги "Пойдем со мной (сборник)"

Очень доступные продукты питания. Утром идешь по Нью-Йорку, вдоль тротуара возле магазинов цинковые или пластмассовые посудины вроде корыт, наполненные льдом, а сверху – подчас еще живой рыбой. Выбирай. Точно так же и с овощами и фруктами – у соответствующего магазина заполненные лотки, тут же отрывай кулечек, выбирай, что понравилось, тотчас взвесят. В небольшом городе Рамси под Нью-Йорком наблюдал некоторое время жизнь целого квартала магазинов, вся площадка перед ними заполнена машинами, из магазинов везут купленное, погружают в багажники кульки с продуктами, канистры и канистрочки, ящики с бутылками с вином и т. д. Покупают сразу на неделю. И все по нашим меркам недорого.

Ходил я там по громадным, богатым, напоминающим самолетный ангар, книжным магазинам, – один-два покупателя. Преимущественно в отделах детской и справочной литературы. Почти как у нас дома. Мало кто интересуется поэзией. Ничтожно мало.

Зато в прекрасном музее-усадьбе Рокфеллера на холме над привольно разлившимся Гудзоном очередь громадная. Конечно, интересней узнать, как жили и живут гиганты финансов. Это было всегда. Кстати, мой родственник, не так давно живущий в Америке, переводил пояснения экскурсовода – низкорослой старушенции-негритянки. Перевод давался ему мучительно. И это длилось до тех пор, пока один из идущих передо мной джинсовых американцев обернулся и перебил его: «Не слушай этого, я буду тебе переводить. На самом деле тут был кабинет, а не спальня…» Смотри-ка, знает наш язык… (Только недавно узнал из последних известий: в штате Нью-Йорк – 19 миллионов жителей – русский язык наряду с английским и испанским узаконен как государственный).

Такое в Америке и по пути туда случалось нередко. Да и на обратной дороге тоже. В Милане, куда мы опоздали на час, и самолет на Бухарест, который должен был подобрать меня, уже улетел. Не зная итальянского, я в отчаянии забарахтался в толпе, – куда идти, к кому обратиться? Услышал румынскую речь, ринулся к говорившему; это был пожилой румын, по виду рабочий. Как мог, по-румынски попросил его помочь мне сориентироваться. Он благодушно отозвался, мол, конечно поможет: «Держись за меня, я тоже лечу в Бухарест». И с некой досадой спросил: «А чего так плохо говоришь по-румынски?» А, узнав, что я русский, развеселился: «Так говори по-русски! Я хорошо понимаю. Тут в Италии подрабатываю на стройке, а по вечерам телевизор настраиваю на Россию. Да и газеты русские тут бывают. И кино…» Так чисто выговаривал слова, словно только что из Москвы…

А уж в Нью-Йорке вообще часто слышится русская речь. Даже близко к центру читал русские вывески: «Молоко и молочные продукта», «Пельменная» и т. д. Кстати говоря, на личном опыте убедился, что простые американцы с симпатией относятся к русским. К примеру, иду по улочке Аэр мунти (Горный воздух) в городке Рамси, напротив меня останавливается лимузин, выходит стройный в хорошем джинсовом костюме мужчина, что-то спрашивает у меня. Наверно хочет узнать, как проехать по нужному адресу. Говорю: No spic inglihs (не понимаю по-английски), он равнодушно спросил: «Italiano» (итальянец)?. «Нет, русский», – отвечаю. Как озарилось приветом его лицо, словно встретился со знаменитостью: «O ryssian!» (рашен), шагнул ко мне, подняв большой палец…

Еще о языковом многообразии. Бродя по китайскому кварталу Нью-Йорка, узнал, что в некоторых лавочках продавцы говорят только по-китайски. С не китайцами объясняются жестами. И ничего, легко купил то, что меня интересовало, стоимость они писали на бумажке. При выходе из одной такой лавочки меня подхватил бойкий китаец, пытаясь всучить мне спортивную курточку. Два квартала шел за мной, забегал вперед, тряс перед глазами своим товаром. Но что бедный китаец, если повсюду на тебя обрушивается Ниагара рекламы: купи, купи, купи!

Со старым кишиневским другом, десятилетие назад перебравшимся в Нью-Йорк, писателем Вадимом Чирковым (он по рождению уралец), уже намаявшись в походах по музеям, возвращались к нему домой на метро. А мне захотелось, пользуясь временем, увидеть пресловутый Уолл-стрит, набивший оскомину с молодости от постоянного упоминания в печати и по радио как центра мирового капитала. Ну, вернусь домой, как приятно будет небрежно бросить: «Как-то на Уолл-стрит дернул пару стопочек виски…» Вадим стал водить пальцем по карте у дверей вагона. Было видно, что мы вообще заблудились. И вдруг за спиной услышали мелодичный голос, оглянулись – моложавая блондинка заговорила на хорошем русском: «Мальчики, вы заблудились? Я помогу вам». И действительно пояснила, где выйти, на какой ярус подняться, в какой поезд сесть. Так что с русским нигде не пропадешь. Так было со мной в Китае, Монголии, Венгрии, Чехословакии, Болгарии, Германии.

Так вот, очутился я на Уолл-стрит; это безлюдное короткое знойное ущелье меж высоченных небоскребов. Въезд перегорожен каменными тумбами, на одну из которых, горячих от палящего солнца, словно печь, я сразу же уселся, так как ноги уже почти мне не повиновались. Огляделся. Неправдоподобно громадные полицейские-негры в черной форме с короткими автоматами на груди прохаживаются у входов и вдоль тротуаров. Словно из фантастического фильма инопланетяне, эти неотличимые друг от друга охранники, и оружие невиданное – стволы толстенные, короткие. Ничего не выражающие неподвижные чугунные физиономии. Я попытался вообразить, какие у них семьи, дети, жены, какая мебель, – на обычный стул такой не войдет; как такой залазит в автомашину, не рассчитанную на его рост….

Посидел на тумбе, нагретой, как плита, покрутил головой, всюду камень, асфальт, остро слепящий блеск стекла, бронзы и никеля. Вверху лоскуток синевы. Ну, ничего решительно примечательного. Мрачноватые непропорционально высоченные коробки домов с гранитными и мраморными порталами, высоченные (наверно для Гуливеров) лакированные деревянные украшенные резьбой двери. А за ними – фантастические богатства, какие и невозможно представить. И это сердце кровеносной системы целых континентов. И внешне все так казенно скучно. Вообще-то я подсознанием почувствовал едва ощутимый ток неясной тревоги, словно рядом совершенно беззвучно работал какой-то психотропный агрегат. Сейчас токи сигналов, пронзая пространство, летят нескончаемым приливом отсюда во все уголки планеты, и сюда – со всех континентов. Вот, как говорится, сбылась мечта идиота, увидел тот символ, что в годы моей юности подвергался постоянным набегам эстрадных зубоскалов; застряло в памяти двустишие-рефрен, заканчивающее куплеты, бичующие политиков, отколовшихся от правильной линии: «А помои им в корыто // Подливают с Уолл-Стрита!»

Грешный человек, я, стыдно признаться, в свои юношеские литературные годы тоже капельку яда брызнул в сторону этого символа. Теперь в это трудно поверить, но пришлось мне служить в армии солдатом целых шесть лет (!), больше года – с начала сорок четвертого – во время войны, а потом еще пятилетку, – пока подросли новые дети, способные владеть оружием. Так выпало на долю нашего поколения. Моя мечта стать художником растаяла прекрасным сновидением. В училище же отмечались мои живописные способности (существует живописное зрение, подобно музыкальному слуху), и я рьяно отдавался учебе, мечтая попасть в Академию художеств, овладеть мастерством живописца в силу своих возможностей. Этим я жил до тех пор, пока не убедился (может быть из-за молодости слишком поспешно), что время уже упущено… Ведь художнику, как и музыканту, требуется ежедневная (!!!) тренировка, надо рисовать минимум пять часов в день. По этой причине заложенная в меня страсть рисовать каким-то образом начала трансформироваться, преображаться в стремление изображать окружающее с помощью слов. И я, будучи солдатом, максимально придавленным службой, начал урывками писать и даже печататься – сперва в армейских газетах, а затем и в журналах. Сам удивляюсь, как это удавалось. Более того, за год до окончания службы был приглашен в Читу на конференцию, учредившую областную писательскую организацию, где попал в руки опытных писателей, среди которых был Александр Твардовский, Константин Седых, Юрий Левитанский и другие видные деятели.

Так вот, с первой же публикации в армейской газете у меня начался конфликт с редактором, который вычеркивал малейшую попытку что-нибудь армейское изобразить натурально. Ну, скажем, выражения «пьяненький сержант» или «небритый старшина» вычеркивались немедленно. Однажды в моем рассказике среди прочего описывалось, как ефрейтор обыграл в шахматы сержанта. Такое, по мнению редактора, недопустимо! И рассказ улетел в корзину. Все. Я переключился, так сказать, на зарубежную тему. И конечно же упоминал Уолл-Стрит, разумеется, в негативном смысле… Однажды на каком-то литературном конкурсе в военной печати даже получил премию за подобный рассказец. Редактор газеты шестой гвардейской танковой армии «Защитник Родины», где я служил, полковник Иван Тимофеевич Козлов, до войны редактировавший журнал «Молодая гвардия» и друживший с виднейшими писателями страны, узнав об этом и прочитав мой премированный опус, пришел в ярость. Вызвал меня, хорошенько запер дверь, чтобы никто, кроме меня, его не услышал, скрывая раздражение, с расстановкой проговорил: «Что ты знаешь об Америке, мальчишка! Да они живут в сто раз лучше нас! Да у них больше порядка! Тоже мне, писатель! Не смей сочинять о том, чего не знаешь». В то время сказать такое!.. Но Иван Тимофеевич был смелый офицер, прошел всю войну, и на его лице, через щеку – большой красноватый шрам от ранения.

Вообще-то он был ко мне, так сказать, воспитательно-суров. Многие годы спустя я его встретил как-то в Центральном Доме литераторов. К этому времени он был заместителем редактора журнала «Знамя», даже опубликовал пространную статью об одной моей стихотворной книжке. С ним бы худощавый элегантно одетый прихрамывающий мужчина, по внешности явно интеллектуал. Иван Тимофеевич приветливо полуобнял меня, и представил спутнику: «Знакомься, Арсений, – назвал мою фамилию, – это поэт, бывший мой подчиненный, вместе служили». Тот протянул руку: «Тарковский». Вот так – сам Тарковский, стихи которого меня просто околдовывали! Но на замечание моего бывшего редактора я иронически усмехнулся: «Сослуживец! А однажды посадил меня на гауптвахту!» «Ваня, как же можно поэта на губу? – удивился Тарковский, а обернувшись ко мне, добавил: – Но вы не обижайтесь. Ваня вынес меня раненого из-под огня, когда мы вместе были в московском ополчении»…

Все это промелькнуло в моей памяти, когда я осваивал нагретую тумбу Уолл-Стрит.

У моего любимого испанского классика Хуана Рамона Хименеса есть целый цикл стихов в прозе, действие которых происходит в Нью-Йорке. Он и очень счастливо женился в этом городе, прожив долгую жизнь вместе, почти как в сказке, умер одновременно со своей избранницей, так что город этот ему, естественно был дорог. Здесь он провел многие годы, находясь в эмиграции во время франкистской диктатуры. Две вещицы из этого цикла когда-то меня просто поразили: автор спрашивает у прохожего как пройти к домику Уитмена. В ответ слышит: «Вы действительно хотите видеть дом Уитмена раньше, чем дом Теодора Рузвельта? В первый раз встречаюсь с подобным желанием!…» Наконец домик Уитмена найден. Однако хозяин домика говорит, что ни о каком Уитмене он не слыхал, и показывать свое жилище у него нет ни малейшего желания. Приблизительно так же Хименес искал в Нью-Йорке дом Эдгара По… И тот же результат.

Теперь же в Бостоне я вместе с моим давним другом кишиневским писателем Михаилом Хазиным, который обосновался в этом городе уже лет десять назад, пошли к усадьбе Генри Лонгфелло. Для не знающих сообщу: это замечательный поэт и прозаик, автор знаменитого эпоса «Песнь о Гайавате», противопоставил в своем творчестве буржуазному практицизму проникновенный лиризм, патриархальные нравы предков. Когда-то я выписал в тетрадку его завет: «Только те были увенчаны, только тех имена священны, которые сделали народы благородней и свободнее». До глубокой старости это была чуткая и нежная душа. Не есть ли это – самое главное в истинном поэте?.. Опрятная усадьба, двухэтажный приветливый домик, выкрашенный в сдержанно желтый цвет, с белыми колоннами по углам и по обеим сторонам входа, с черными ставнями на окнах. Заходим в ухоженный садик, несколько посетителей сидели на деревянных скамеечках. Был выходной день в музее, и я был рад просто посидеть здесь, предаваясь размышлениям и полету воображения. Еще в детстве прочитал «Гайавату» в переводе Бунина, и даже тогда понимал ее невероятный успех: в течение полугода она выдержала тридцать (!) изданий. Даже при теперешнем развитии рекламы не верится, чтобы какой-нибудь боевик мог превзойти этот рекорд… Эта книга переведена чуть ли не на все языки.

Память моя по какой-то прихоти метнулась далеко-далеко – на самую границу с Китаем, в забайкальскую Кадаю, бывшую царскую каторгу, где на вершине выгоревшей от солнца сопки стоит небольшой кирпичный обелиск, побеленный известкой, – это могила Михаила Ларионовича Михайлова, затравленного властями за революционные выступления. Он первым в России перевел на русский «Песни о невольничестве» Г. Лонгфелло… И там, на краю русской земли я долго сидел около могилы русского поэта, любуясь волнистой линией голубеющих вдали сопок, думая о неизменной трагичности поэтического призвания, был настолько взволнован, что написал об этом стихи. И не предполагал тогда, что когда-то доведется бродить по аллеям, где ступала нога великого американца…

Да, тесен мир. Разговорился в автобусе по дороге на Брайтон-бич со случайным спутником, старичком, который, угадав по внешности во мне русского, протянул ладонь для пожатия и представился коротко: «Леня». Бывает же такое. Много лет назад он стал американцем, приехав из Риги. Я сказал, что посещал не раз в этот город, когда ездил в тамошний дом творчества писателей. Он: «У меня дядя тоже был писатель». Слышу фамилию читинского писателя Оскара Хавкина, родившегося в Стокгольме в начале прошлого века (его родители переправляли ленинскую «Искру» из Лондона, в Россию). Невероятно, – этот известный прозаик – мой старый приятель, принимавший меня когда-то в Союз писателей. Надо же! Действительно, тронешь здесь – отзовется там… Между прочим, вскоре после моего путешествия, исполнялось столетие читинской пролетарской газеты «Забайкальский рабочий», где я целое десятилетие работал, и меня пригласили написать к юбилею статью, что я и сделал, упомянув о той американкой встрече. И вдруг, спустя некоторое время, – звонок из Нью-Йорка: этот старичок по имени Леня разыскал меня и звонит, чтобы поблагодарить за упоминание в печати его имени. Читинские его родственники прислали ему номерок «Забайкалки» с моей статьей. Впервые в жизни он увидел свое имя в газете. Представляю, сколько он обзванивал писателей Нью-Йорка, чтобы найти номер моего телефона!.. Кстати, мне этот номерок «Забайкалки» с моей статьей не удосужились прислать. Наверно в редакции не было денег на почтовую марку.

Вот невольно опять отвлекся. Хотелось говорить о том, что нас связывало с заокеанским континентом. Это совместная война против Гитлера, ожидание «второго фронта», американская тушенка… А потом – враждебный нам Трумэн, атомные угрозы, всяческие «холодные войны», самоубийственный «карибский кризис», «Русский вопрос» Симонова. Словом, на языке и на слуху это слово Америка было почти ежедневно. Множество прочитанных за всю жизнь путевых заметок об этой стране, споры вокруг очерков о поездке за океан Виктора Некрасова, с которым в давний год я некоторое время общался в доме творчества Голицино и слышал от него немало интересного. И недавние бомбардировки Югославии, война в Ираке… Так что Америка совсем не далекая, не такая уж чужая. Я полагал, что только наше поколение так занимает судьба Америки. А вот строки, написанные почти 170 лет назад (прочитайте их не спеша, они этого заслуживают): «С некоторого времени Северо-Американские Штаты обращают на себя в Европе внимание людей наиболее мыслящих. Не политические происшествия тому виною: Америка спокойно совершает свое поприще, доныне безопасная и цветущая, сильная миром, упроченная ее географическим положением, гордая своими учреждениями. Но несколько глубоких умов в недавнее время занялись исследованием нравов и постановлений американских, и их наблюдения возбудили снова вопросы, которые полагали давно уже решенными. Уважение к сему новому народу и его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нетерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все, возвышающее душу человеческую – подавлено неумолимым эгоизмом и страстью к довольству (comfort)…» Это писал Александр Пушкин летом 1836 года в статье «Джон Теннер». Читаю, удивительно похоже на то, что делается и у нас, в демократической Молдове… Так что «великое поприще» это наверно справедливо и ныне, это одно, а объективная реальность – другое. Добавил бы: в основном почти повсюду все сведено к несложной идеологии одного из отвратительнейших персонажей романа «Дар» Владимира Набокова: «Вся философия жизни сократилась у него до простейшего положения: бедный несчастлив, богатый счастлив». Как это повсюду вбивается нынче в мозги!!! Да и разве не видим мы сегодня у нас самих в известном смысле «тиранию демократии»?!

И вот я провел месяц в этой самой Америке, увидел ее Нью-Йорк, Вашингтон, Балтимор, Бостон, множество небольших городков. Походил по чудесному Гарвардскому университету, – особо сильное впечатление. Стоило ли ехать? Изменились ли мои представления об этой стране? Ведь дорога туда для далеко не молодого человека действительно тяжкая. Такая даль, такие пересадки, такие перепады времен и климата, такой языковой барьер. Нет, нет, я отбрыкивался до последней минуты? Просто прокатиться? Выпить где-нибудь на Бродвее? Так посидеть за рюмкой и поболтать можно всласть и у себя дома. Соблазнило больше всего одно обстоятельство: очень уж захотелось увидеть одного малыша по имени Андрей, рожденного два с половиной года назад в Америке, которого заранее нежил в своей душе. Вот так, – заимел родственника-американца, причем – коренного, он уже в будущем будет иметь право претендовать на пост президента.

Известно, дорога бодрит, обостряет память и мысль. Сидя в самолете, смотрю на экран, где воспроизведена карта, по которой проложен наш маршрут, вижу передвигающуюся по нему стрелочку-самолет, читаю на карте название городов: Верона, Турин, Флоренция, Рим… Повыше – Лондон… Каждое название – волна исторических образов, стихов, живописных полотен, скульптур. А впереди Римский аэропорт, имени Леонардо да Винчи, – человека, который с самых ранних дней поселился в твоем уме и сердце. И тут же тревога: как найду свой самолет, вылетающий оттуда через два часа в Нью-Йорк? Там такая сутолока, какой Содом… Оказалось, из одного терминала в другой даже надо ехать еще и на поезде! А какое внимание! Провожавшие меня из Бухареста попросили сотрудника аэропорта сделать так, чтобы во время пересадки в Риме, я не заблудился. И что же? Войдя в аэропорт имени Леонардо да Винчи, я столкнулся с женщиной в форме, которая держала над головой бумажный плакатик с моей фамилией. И повела меня, куда нужно.

Нет, все-таки хорошо, что пересилил себя и отправился в эту дорогу. Когда еще подвернется случай, ведь дальше еще трудней будет подняться. Пройдут и эти удивления: оказывается, надо перед воротами контроля разуться и пройти босиком; оказывается, очень не просто заполнить какие-то бланки в Нью-Йоркском аэропорту, – спасибо, чернокожий «коп» помог это сделать, и то – с третьего захода. Я уж опасался, что встречающие меня родственники подумают, что я не прилетел, и уедут домой без меня. Что тогда буду делать, не зная английского? Ужас… До самого возвращения в Кишинев не покидала тревога: не отстать, не потеряться. Но, слава богу, все в порядке, чернокожий полицейский, приветливо улыбаясь, помог отыскать мой чемодан, дружески проводил до выхода и сдал меня «из рук в руки» моей родне. Прощаясь, машет рукой: «С приездом в Штаты!» Должен сказать, что все встретившиеся в Америке, отменно вежливы, приветливы, доброжелательны. В городке под Нью-Йорком Рамси, где я жил, все встречные, незнакомые люди, здороваются с тобой, как когда-то здоровались в наших деревнях.

Сразу скажу, Америку я представлял приблизительно такой, может быть более значительной и величественной. Ну, небоскребы. Дома и дома, просто значительно повыше наших. На крыши некоторых небоскребов подняты церкви, стоявшие на этом месте. Ну, дороги. Действительно хорошие. Только уж очень перегружены, очень перекручены, – над тобой проносятся мосты, ты ныряешь под громадный дом, тебя несет куда-то под землю. Ты в бесконечном потоке, вечером перед тобой алая полоса стоп-сигналов впереди идущих машин, а навстречу ослепительный ручей от бесконечной череды подфарников. Техника и никакой милой нашей поэтической взлохмаченности, что ли. Все четко, опрятно, чисто. И в то же время в летящих мимо пейзажах находишь что-то знакомое. То встречается вроде бы киевский Подол, то прибайкальские утесы, то мощный бор Подмосковья, то тихий уголок Кишинева. Когда едешь в Бостон, видишь, как постепенно меняется растительность – все больше хвойных пород, потом и забелеется березняк, березы все стройней и кора их все белее далее к северу.

Ровные подстриженные полянки, газоны у каждого домика. В небольших городах отсутствуют тротуары. Объясняют, мол, нет пешеходов, все ездят на машинах. Правда, позже выясняется, что содержать тротуары дорого и очень опасно: не дай бог, кто-нибудь споткнется, в особенности зимой, когда скользко, – затаскают по судам: докажут, – ты должен платить пострадавшему. Так что, лучше уж без тротуара…В общем, такая же, может более каменистая и менее плодородная, чем у нас земля, и вообще, как везде, вода – мокрая, сахар сладкий, соль соленая, сапоги черные, а потолок белый. Как везде.

…По прилету постепенно приходит успокоение. Земля еще колеблется под ногами, в глазах все двоится… Но уж теперь-то своими глазами увижу гримасы набравшего силы «желтого дьявола». Наверняка встретится хоть мимоходом какой-нибудь современный «мистер-Твистер»… Да, и он мне и в самом деле встретился. И даже поздоровался. Причем, он – первым – так вот простодушно, словно старого знакомого, поприветствовал меня. Но, а я не узнал его. В первый же день путешествия по Манхэттену, мой старый друг Вадим Чирков, живущий уже несколько лет здесь, в Нью-Йорке, показывая достопримечательности, завел поутру в манхэттенский небоскреб под названием Трамп-тауэр. Колоссальный холл с фонтаном, столиками кафе и ресторанов, с потоком воды, сбегающим по одной из каменных стен. Слегка ошарашенный, оглядываюсь на великолепие окружающего, поднимаемся на эскалаторе на второй этаж, и тут сталкиваемся с рыжеватым господином, – по виду вроде бы клерк. Я бы и не заметил его, если бы он не улыбнулся мне приветливо: «Гут монинг». «Привет», – с неким удивлением роняю я. Что, у них в Нью-Йорке принято здороваться с незнакомыми? А может, он обознался, принял меня за кого-то другого. Друг толкнул меня локтем: «Знаешь, с кем поздоровался? Это сам миллиардер Трамп. Он в целях рекламы иногда по утрам выходит, чтобы поздороваться с посетителями». Жаль, не разглядел его как следует… И вспомнилось из той же статьи Пушкина: «богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им тайно презираемой…» Да, нищета тут действительно надменна. По дороге в музей Метрополитен (не буду касаться его великолепия и его богатств живописи, скульптуры, исторических раритетов, это бы увело нас далеко в сторону), встретился типичный, как мне сказали, бомж – длинная неряшливая борода, лохматая шевелюра, помятые джинсы, грязноватая рубаха, тянет тележку с множеством коробок и свертков. Но выражение худощавого испитого лица полно достоинства, даже некого высокомерия… Говорят, ночует он исключительно на ступенях подъездов дворцов миллиардеров. Демократия!

Нелишне отметить и такое – неподалеку от Метрополитен-музея вдоль ограды дикого парка стоит множество конных экипажей разных «марок» и различных эпох. Рядом блуждают извозчики-лихачи, ожидающие клиентов-туристов. Правда, постояв некоторое время невдалеке, любуясь лошадьми, каретами, пролетками, тарантасами, я так и не увидел желающих прокатиться. Видно не наступил час-пик. Но неожиданно приятно пахнуло с детства любимым и волнующим духом коней, упряжи, колесной мази.

Вообще-то я провел один день в обществе стариков-пенсионеров. Знакомый пригласил поехать с ними на Брайтон бич. Любопытные старики и старушки, преимущественно еврейской национальности. Были там и латыши, и эстонец. По дороге в автобусе я сделался предметом всеобщего внимания. Многие интересовались: Ну, как там, в России? Объясняю, что я не из России, а из Молдовы. Но для них Молдова – это тоже Россия. После шквала вопросов одна старушка заметила: «Вот вы там строите коммунизм, а мы уже давно живем при коммунизме. Вот нас помимо пенсии и талонов на бесплатные продукты еще два раза в день бесплатно кормят. И вот, как видите, возят на экскурсии». Я не стал им объяснять, что мы давно не строим бесклассовое общество трудящихся. Наоборот, у нас даже это слово – коммунизм – хотят запретить вместе с Серпом и Молотом, дойдет даже до запрета и красного цвета… И коммунизм – это совсем не то, а чуть шире, чем бесплатная еда и экскурсии.

Чуть не прослезился от умиления, когда на обеде в ресторане для экскурсантов, куда пригласили и меня, одна миниатюрная ветхая бабуся, когда подали чай с пирожным, внезапно заплакала и капризно запричитала: «Почему ей больше пирожное дали? Всегда ей дают больше…» Ну чисто ребенок. Тут ей принесли еще пирожное, но она все еще всхлипывала.

…Лежу в плавках на песочке пустынного пляжа (семь долларов за вход), смотрю на взволнованный холодный Атлантический океан, на грозовое небо, где над нами тарахтят, проделывая круг за кругом, два маленьких самолетика, за ними тянется по длинной ленте с рекламой каких-то баров. И небольшой дирижабль то зависнет над пляжем, то уйдет в сторону океана… Вода ледяная.

По причуде памяти убегаю мыслью на много лет назад, – как до глубокой осени, до ноября, купался в Тихом океане. Тогда пришлось послужить некоторое время на Тихоокеанском Флоте прикомандированным писателем к газете «Боевая вахта». Там вода потеплей. Круглая, словно зеркальце, бухта Ольга с поселком на бережку, с самолета, когда подлетали, берег казался серебряным, – метра два-три вдоль прибоя усыпано корюшкой, мелкой рыбкой, по какой-то причине выбросившейся из воды. Чуть северней – бухта Ракушка, откуда пришлось плыть на дизельной подводной лодке. Как уютно было, как грели сердце обрывы вдоль побережья, словно вода отгрызла половину сопок, и из скалистых уступов сбегали водопадики… «Наша» вода вроде бы теплее…

По дороге домой, я думал о Роберте Фросте. Он, будучи в преклонном возрасте, во время Карибского кризиса, когда мир был в одном шаге от ядерной катастрофы, когда дипломатические каналы уже почти не действовали, прилетел в Москву, чтобы встретиться с Хрущевым и попытаться, как бы частным образом, наладить отношения между нашими странами. Все-таки поступок! Помимо всего пришла мысль: вот затирают поэзию, гонят ее, привечают совершенно ничтожных хрипунов шоу бизнеса, но когда припекает, обращаются за помощью к литературному авторитету. И старый поэт протянул тогда ниточку понимания между Вашингтоном и Москвой.

Мою память не покидали строки его стихотворения «Пастбище», где поэт призывает читателя на добрые дела. «Я собрался почистить наш родник… Я там не задержусь – Пойдем со мной». Затем собирается на луг, чтобы принести новорожденного теленка: «Не может он на ножках устоять… Я там не задержусь – Пойдем со мной». Вот и я готов присоединиться к его призыву: Пойдем со мной, это, в сущности, главная струя всего моего многолетнего писания: пойдем со мной и я что-то доброе вам открою…

Из Бухареста в Кишинев я возвращался на поезде, ночью не мог уснуть, вроде всего немногим более месяца не был дома, а показалось, – прошла вечность, так соскучился. На границе молдавский пограничник, неторопливый и доброжелательный человек средних лет, посмотрев мой паспорт, тотчас вернул мне его, сел напротив: «Я узнал вас…Читаю в ваши статьи»… И потекла беседа о том, что я увидел, о загранице и нашей Молдове, о стихах, о писателях, о… О многом… Пограничник оказался начитанным, обаятельным интеллектуалом. Занималось утро, за окном двигались картины сельской жизни, на зеленом лугу паслись лошади, старушка хворостиной гнала корову со двора в стадо, идущее мимо ее двора, легкий туманец поднимался у подножья холма. И этот образованный пограничник, и утренние виды за окошком, так растрогали меня, что я с удивлением почувствовал, что щеки мои мокры от влаги из глаз…

Все, написанное здесь, вызвано долгими размышлениями, вызванными этой поездкой. Наверно не все здесь стройно, возможно и скучновато. И мало, собственно, о самой Америке. Ну что ж, я и не претендую на лавры первооткрывателя, просто приглашаю: пойдем со мной. И подумаем вместе.

Пойдем со мной…