Текст книги "Пойдем со мной (сборник)"

Соседи

Обычно, заканчивая какую-нибудь работу, испытываешь вместе с известной долей удовлетворения и просто обыкновенное облегчение: такой груз свалил с плеч. Столько лет даже среди ночи тебя поднимало то недовольство написанным, то наоборот – ликование, что смог довольно полно сказать что-то, занимавшее тебя так долго и остро. Вдобавок раньше как-то грело и то обстоятельство, что тебя ожидает и предстоящее вознаграждение – какой ни есть гонорар. Теперь ожидать нечего, – выпустив уже несколько книг не только не получив ничего, а наоборот, введя себя в расходы, ты работаешь, движимый неведомой силой, властью какого-то необъяснимого внутреннего обязательства, долга – неизвестно перед кем. Поверит ли кто-нибудь, что трудишься, опираясь лишь на чудную болгарскую пословицу: чем даром сидеть, лучше даром работать?! И все же вместе с тем испытываешь некое сожаление: и эта заветная затея, которая столько лет наполняла тебя силой и интересом к жизни, завершается. Печально мне прощаться этой книгой, своеобразным опытом, попыткой поразмышлять над временем, над творчеством, над судьбой друзей и коллег. Эта работа, растянувшаяся на много, много лет, уводит меня в просторы былого, открывает в минувшем многое такое, что в те времена ты был не в состоянии даже приблизительно осмыслить. Это и есть диалектика… Я сознавал, что никто на свете не в состоянии сделать эту работу за меня. Меньше всего я хотел дать окончательную оценку всему, чего касался – событиям, людям, которых знал, которых любил, и которые, так или иначе, лепили и меня самого. Их деяния, творчество, если и будут востребованы временем, получат боле полную оценку специалистов. Я же, рассказывая о людях своего времени, касался в основном из житейского облика и того впечатления, которое они производили на меня. А этого никакие будущие литературоведы и историки не смогут сделать. «Я ступал в тот след горячий, я там был, я жил тогда», – сказал в стихах один из значительнейших людей моего времени.

В общем, эти люди были моими соседями. Жалко, – не хватило сил (пока!) изобразить хоть эскизно многих других персонажей моей судьбы, учителей, наставников, противников. Хотя бы все те колоритные фигуры, жившие рядом, в одном со мной доме, буквально соседей. В частности, Веру Малееву. Много можно было рассказать об этой женщине. Мы вместе учились с ней в Москве, на одном курсе, затем жили в одном доме в Кишиневе, почти ежедневно виделись, дружили, работали вместе в Союзе писателей, часто бывали друг у друга в гостях. Не раз совместно путешествовали по Молдове, вместе ездили в дома творчества. Она однажды буквально спасала меня, когда всесильный «хозяин», разгневанный на меня, дал команду исключить меня из партии и СП. Что это значило тогда, вряд ли объяснишь новому поколению…

Тогда секретарем партбюро у нас была Вера Львовна. Благодаря ее авторитету совместное заседание партбюро и Правления Союза писателей, которое она вела, дало мне возможность пространно выступить и предоставить подлинники документов, интерпретированные верхами в искаженно-клеветническом духе и вызвавшие такую бурю, – участники заседания вопреки «высшему» указанию, выступили на моей стороне. Тут от нее требовалась немалая отвага, стойкость. Этого события коснулся здесь я лишь для характеристики личности Веры Малеевой. А вообще-то тут хватило бы материала на целую книгу.

Я много мог бы рассказать о ее творчестве, да бегло-поверхностно делать этого не хочу, а вгрызаться в ее произведения не хватает ни сил, ни хорошего знания языка, на котором она писала. Могу лишь сказать, что ей пришлось преодолеть сильнейшее влияние газетной работы тех времен. Вера Львовна была дисциплинированная партийка, и в первые годы нашей дружбы была во власти набивших оскомину догм, от которых потом все же избавилась, и написала просто замечательные книги, в частности – роман о знаменитой певице Марии Чеботарь, который отмечен Государственной премией (посмертно) уже в новых условиях.

Однажды во время учебы в Москве я вернулся в наше общежитие одним из первых, и первой, кого встретил, была она. Мы оба несказанно обрадовались. Помимо всего она была задушевным другом моей жены и привезла мне от нее из Кишинева письмо и кое-что из ее кулинарных произведений. Мы провели вечер вместе, за чаем, за рассказами о том, что произошло за это время. Тут она похвасталась, что написала новый роман. По заголовку я угадал его содержание, так как всесильные схемы были еще в ходу. Она сильно расстроилась. Долго еще потом была уверена, что кто-то из уже прочитавших его пересказал мне содержание… Я, конечно же, сразу раскаялся, что так бездумно, в шутливом азарте отдался зуду критиканства, не заботясь о самолюбии собеседника, – по легкомыслию, а вовсе не из желания обидеть. Тогда я этим сильно грешил, и нажил немало врагов среди людей даже хорошо расположенных ко мне.

Тем не менее, спустя некоторое время, дружба наша возобновилась. Мы часто встречались, ходили друг к другу в гости, делились нашими планами, доверяя совести и вкусу друг друга, обсуждали все более обостряющиеся текущие события, давали прочитать то, что выходило из-под пера, горячо обсуждали литературные новинки.

Часто в нашей маленькой однокомнатной квартирке бывали другие соседи, в частности Самсон Шляху. Он бывший рабочий, коммунист-подпольщик, путем самообразования добился немалых успехов, разрабатывал, как тогда выражались, «рабочую тему», выраженную в романе «Нижняя окраина», а также как участник Великой отечественной – написал несколько интересных повестей о войне: «Солдат идет за плугом», «Необстрелянные», «Луна, как жерло пушки» и другие вещи. Он обладал чувством юмора, мог рассмешить тебя в трудную минуту, хорошо пел молдавские народные песни.

Самсон был неразлучным другом юмориста и драматурга, автора широко известной тогда комедии «Дети и яблоки» Карола (Константина) Кондри. Каждое утро их можно было увидеть на дворе нашего дома, шагающими рядом, временами они останавливались, делали несколько гимнастических движений, отдавая дань утренней зарядке. Все это они проделывали, не переставая разговаривать. Самсон был, так сказать, стихийный коммунист, Карол же не состоял в партии, был аполитичен и даже ироничен по отношению к властям, однако очень интересовался книгами классиков марксизма-ленинизма. Часто его можно было видеть с книгами революционного содержания под мышкой. Читал он въедливо, делая закладки со своими замечаниями. Это было его страстное увлечение – сравнивать официально декларируемую философию с первоисточниками. Однажды Самсон, встретив во дворе друга с очередной (конечно же, политической) книгой, в которую тот углубился с такой истовостью, что его было трудно оторвать от нее. Наконец Самсон с раздражением спросил: «Что ты так усердно читаешь?» Карол, не поднимая головы, бросил: «Государство и революция» Ленина. «Нашел что читать!» – безрассудно воскликнул Самсон, слывший самым праведным революционером. Ведь он – бывший коммунист-подпольщик, лично знакомый еще по годам подполья с самим Николае Чаушеску, который в это время возглавлял самое радикальное коммунистическое правительство.

Обстоятельный Кондря наставительно поднял указательный палец: «Сегодня, во время перестройки, это актуальная книга. А ты разве не читал Ленина?!» Шляху пылко ударил себя в грудь: «Вот где у меня Ленин!»

Вообще Самсон был простодушен, порой наивен, как ребенок. Все помнили почти анекдотический случай, когда его представили как рабочего-писателя Мариэтте Шагинян, посетившей Кишинев в конце пятидесятых. Она что-то спросила его, и, тугая на ухо, протянула к самым его губам крохотный ярко раскрашенный микрофончик слухового аппарата. Он же, решив, что она по какой-то странности хочет угостить его конфетой, конфузливо взял его в рот… Я как-то спросил, так ли это было. Он засмеялся: «Так растерялся же! Тебе бы так. Впервые разговаривать с такой знаменитостью!..»

Вместе с Кондрей они написали сценарий художественного фильма «При попытке к бегству» – о румынских подпольщиках. По заголовку понятен сюжет: решено избавиться от опасного для властей политического арестанта путем провокации его на побег, а в беглеца можно стрелять, не опасаясь нападок правозащитников… Меня назначили редактировать эту ленту. Мне пришлось присутствовать на съемках, принимать отснятый материал, жить больше месяца в Киеве, где озвучивали картину. Приходилось спорить со своими соседями, авторами сценария. Я и печалился с ними, когда что-то не получалось. Жаль, фильм прошел как-то не замеченным, боле того, когда моим, скажем так, оппонентам на киностудии, отличавшихся особым снобизмом, не хватало в спорах со мной аргументов, они задавали ехидно-провокационный вопрос: «Не вы ли редактировали фильм «При попытке к бегству»? Ах вы! Тогда все ясно…» Будто бы раз ты редактировал прямолинейно-пропагандистский (по их мнению) фильм, значит ты примитивный, как валенок.

Где теперь Карол Кондря, человек, у которого все знакомые и в любой момент могли занять денег – он никогда никому не отказывал в кредите, и многие его должники, злоупотреблявшие спиртным, так и не возвратили ему ни гроша на этом свете. С ним было интересно спорить, ведь, кроме всего прочего, он знал языки, читал в подлиннике европейских классиков, а главное – многое из того, что в те времена нам было недоступно. Одни говорили, что он живет в Швеции. В Америке мне говорили, что видели его имя под газетными статьями, присланными из какого-то тамошнего города. Сколько воды утекло с тех пор, как он эмигрировал. А было время, когда с его сыном-студентом, чемпионом города Кишинева по боксу Аркашей мы плавали наперегонки в Черном море, до самых дальних рыбачьих сетей в районе Дачи Ковалевского в Одессе, где находился такой приветливый тогда писательский Дом творчества Украинского Союза писателей.

Все меньше остается писателей среди жителей нашей пятиэтажки, построенной вскоре после войны в центре Кишинева. А сколько тогда литераторов получило здесь квартиры. И вообще сочинителей стихов и прозы потеснила жизнь. Были – и нету. Вот кажется, недавно ушел из жизни один из самых славных моих соседей Лика (Александру) Козмеску, прозаик, драматург, эссеист, а больше – переводчик, переложивший на румынский Гоголя, Короленко, Куприна, Горького, Шолохова, воспитывавший литературную молодежь.

Он беспрерывно курил. И мой пятилетний племянник, проходя как-то вместе со мной мимо пожелтевшей двери Козмеску, глубокомысленно изрек: «А знаешь, почему эта дверь желтая? Там живет дядя Козмеску, который курит-курит, как волк!». Сначала я удивился: почему – как волк? Потом понял, для малыша олицетворением заядлого курильщика был Волк из только что показанного замечательного сериала «Ну, погоди!»

Часто мы с Козмеску сражались за шахматной доской порой до полуночи, пока нас не разгоняла добрейшая и привлекательнейшая его жена Веля. Она, дочь известного композитора, была очень образована, отличалась отменным литературным вкусом, была очень демократична, ее мнение все очень ценили. И порой среди ночи я звонил им в дверь с только что законченным стихотворением, чтобы его немедленно оценила Веля… Всякий раз, когда в поздний час к нам заявлялись нежданные гости, а в доме не оказывалось хлеба, можно было без всякого опасения спуститься этажом ниже к Козмеску, и они с охотой, без малейшего раздражения на столь поздний звонок в дверь делились с нами краюхой.

Как-то, роясь в своих бумагах, я наткнулся на счет, полученный от официанта в ресторане гостиницы «Россия», кокетливо напечатанный на розовой бумаге. Тоже любопытный своего рода раритет.

Этот счет вызвал горячий спор: каждый из участников нашего дружеского ужина, устроенного нами на прощание после какого-то писательского всесоюзного форума, хотел непременно расплатиться за всех, – так душевно друг к другу были все расположены. В результате решили бросить шуточный жребий. Повезло мне, счет оказался в моем кармане как память о той сердечной вечеринке. Тут один из участников застолья, довольно скандальный тогда московский прозаик, решил сделать мне подарок. Он, славившийся умением великолепно подделывать подписи, на обороте счета написал мне благодарность от присутствовавших и вывел безукоризненно похожие подписи литературных классиков разных времен и стран. Я потом сличил доступные мне факсимиле, воспроизведенные в книгах, – не отличишь. Тут и Тургенев, и Лев Толстой, и Пушкин, и Горький, и… Целая страница подписей. Я попросил и своих друзей, участников пирушки, оставить свои автографы на этом, ставшем для меня бесценном счете. Теперь читаю это шутливый ресторанный документ, и с горечью замечаю, что никого из «подписантов» уже нет в живых, но все они волей-неволей вплотную присоединились к тем великим, чьи автографы в шутку были подделаны. И тут я невольно задумался над очень простой истиной – все мы, и классики, и те, кого я, так сказать, может и незаслуженно, третировал, – все мы с одного поля, что мы коллеги, делали и делаем одну работу – кто удачней, кто менее умело… И все мы в соответствии с отпущенным природой дарованием пахали и засевали это поле. В общем-то, все мы – соседи.

Улица тишина

Реки глубокие

Плавно текут,

Люди премудрые

Тихо живут.

А. Пушкин

Не перевелись в мире поэты!.. Это ж надо, – когда все вокруг пронумеровано («Встретимся на углу 12 авеню и 13 стрит»), когда у нас наименования улиц и улочек до того политизированы, что идут кровавые политические драки в печати – не дай Бог, чтобы оставалась табличка с именем сделавшегося ненавистным когда-то беззаветно любимого вождя, героя или писателя, – когда один и тот же ряд домов именуется в разных слоях населения (преимущественно по возрасту и национальности) по-разному, – встретить такое название: Улица Тишина. Кто тебе придумал имя, улочка? Видно мудрый и добрый человек был он, этот автор.

Бродя по нашему городу с ношей тяжелых раздумий, в том числе и о повсеместном и всеохватном иссушении святости и одухотворенности, о наступающем оскудении лирического мышления людей и вытеснении из жизни новых поколений всего, что не соответствует грубому прагматизму, проще – выгоде, я забрался на далекую окраину. Словно кто-то подтолкнул, – поднял глаза, синенькая табличка с белами буквами: «Улица Тишина»…

Окраинная улочка одноэтажных домов, домиков, этаких старинных хатенок среди островка деревьев, а то и просто деревенских халуп. Мало прохожих, много тени, и в самом деле – тишина… Как-то оттаяло сердце и мысли пошли светлей, и воспоминания потекли родниковым потоком. Один из оригинальных и милых моему сердцу писателей ушедшего столетия в интервью в числе сокровенных желаний, способных составить счастье, назвал «отсутствие радиомузыки и дорожного шума».

Такая мелочь – тишина, а ведь придет время, будешь покупать ее крошечными порциями, словно черную икру. Подойдешь в магазине к прилавку, где торгуют дисками и кассетами с порциями поп и рок диких завываний и механического грохота: «Мне бы граммов пятьдесят абсолютной тишины…» Будешь кусочками запасать ее, держать в морозилке, чтобы, когда уже невмоготу, побаловать себя, посмаковать ее… Можно ли вообразить индивида, испытывающего счастье, если он, конечно, не страдает каким-нибудь психическим заболеванием, от суеты громадного города среди ревущих и дымящих монстров, отравляющих своими выделениями воздух?

Доводилось ли вам слушать насыщенную ароматами тишину где-нибудь в тайге, в чащобе, подчеркнутую бормотанием кристального ручейка из-под изъязвленного зноем прошлогоднего снега, слежавшегося в льдину, присыпанную листвой и хвоей? А какая богатая тишь, слегка подслащенная рокочущим баюканьем прибоя, на побережье Тихого океана где-нибудь у бухты Ракушка!.. О, стоит только взяться перечислять места, где я испытывал чистейшее блаженство разнообразной по своей музыкальной окраске безмолвия, уже трудно остановиться. Осенние багряно-огненные кодры, зимние гольцы северного Байкала, сопки Даурии…

Вот написал «Даурия» и вспомнилось, как из Москвы к нам в Забайкалье в поисках тишины – именно тишины! – в давние годы приезжал старый русский писатель-классик, друг Горького, знаменитый на весь мир. Повезли мы его в даурские сопки, в места, откуда на сотни километров вокруг ни избы, ни юрты. Развели костер, подняли палатку, пьем чай… Он лег на кошму, блаженно раскинулся – круглый, с венчиком реденьких волос вокруг громадной головы, счастливая месяцеподобная улыбка на монголовидном лице… И в этот миг ближайшая сопка словно бы раздвинулась, и из нее с невыносимым надсадным ревом рванули в небо ракеты, оставляя сатанинские огненные хвосты. Земля ходуном заходила под нами. Оказывается, неподалеку – полигон, откуда целятся в мишени аж на Новой Земле… Боже, и тут нету покоя.

Вообще, жажда тишины – добрый признак. Это значит, что ты хочешь остаться наедине с собой, – хоть на минуту. А тебя не хотят оставить с самим собой… Видно кому-то это опасно. Ведь тишина неуправляема.

Пусть же хоть символически существует этот милый порядок домиков под названием: Улица Тишина!

Пойдем со мной…

Я видел, может быть, полсвета

И вслед за веком жить спешил,

А между тем дороги этой

За столько лет не совершил.

А. Твардовский

…Накануне отъезда ночью проснулся от неясной тревоги, и тут же послышался неясный гул, подземный толчок так качнул дом, что все заходило ходуном, заскрипели все перекрытия, дверные косяки. Это было последнее по времени майское землетрясение. Я не суеверный, но душа содрогнулась, когда, зайдя в свою рабочую комнату, я увидел на полу упавший с верхней полки вместе с рассыпавшимися шахматами, справочниками, словарями расколовшийся глобус, который я изучал вчера, готовясь к этой поездке. Рядом с ними валялось в беспорядке черное и белое воинства, и короли смешались с конями, турами, пешками… Будто бы природа символически подчеркнула занимавшие меня тревоги. Они меня не покинут еще долго… Если когда-нибудь покинут…

Вообще-то и не думал об этой дороге. И не очень-то хотелось. Ведь столько читал, столько видел в кино и на ТВ этой самой Америки, столько передумал о ней. Что мне добавит, если постою у Белого Дома, пройдусь по Бродвею или Уолл-стрит, не имея ни нужды, ни возможностей как следует проникнуть в суть происходящих там процессов?

А внешне по фильмам имею представление об этих небоскребах… Целой книги не хватит рассказать, что для меня значил с детства Том Сойер, а позже герои О. Генри, Фенимора Купера, Джека Лондона, Хемингуэя, Фолкнера, Стейнбека, Юджина О’Нила, Эдгара По, Уолта Уитмена, Роберта Фроста, Рокуэлла Кента, Роберта Уоррена… Люди постарше помнят, – почти в каждой квартире интеллигента в нашей стране лет двадцать назад непременно висел, словно религиозный образ, портрет великого Хэма, как с ласковым панибратством называла молодежь тогда Хемингуэя. В молодости, когда каждая появившаяся в печати моя собственная строчка действовала на меня, словно возбуждающий наркотик, одновременно вызывая и отчаянные сомнения в моих возможностях, когда еще только-только пробивался свой голосок, с моего стола не сходил «Мартин Идеен» Джека Лондона, которому я безмерно благодарен за таинственную поддержку. Не знаю, сколько раз я перечитал его! Однажды, будучи солдатом и отправленный за чепуховую провинность на гауптвахту, взял с собой эту затертую и рассыпающуюся книгу, читал почти в темноте, ловя свет в щель плохо закрывающейся двери моей камеры.

Разумеется, – это только часть того, что меня привлекало в литературах других стран. И, конечно, – словесности отечества.

Не могу забыть, как однажды на фронте, спрятавшись от дождя под кузов грузовика-«студебекера», читал случайно подвернувшийся (нашел в кузове редакционного грузовика среди брезентовых чехлов и котелков) роман «Гений» Теодора Драйзера, – и так увлекся, что только в последнюю секунду чудом увернулся от наезжавшего на мою голову колеса внезапно тронувшегося грузовика. Я тогда мечтал стать художником (призывался из Иркутского художественного училища), и трагическая судьба героя этой книги гениального художника Юджина, раздавленного реальностью осатанелого бизнеса, потрясла меня настолько, что я как-то выпустил из вида окружающую действительность – отдаленную стрельбу, голодное брюхо (где-то потерялись тылы с кухней), неприятный холодок дождевой влаги, подтекающей под бок, опасность бомбежки или артиллерийского обстрела… А еще помню необыкновенную юношескую любовь – в сердце поселилась заокеанская бедная девушка с пленительно обаятельным сердцем по имени Дженни Герхард из одноименной книги того же Драйзера. Пожалуй, это был самый высокий и просветленный порыв моей еще ничем не замутненной души – немедленная готовность броситься на помощь этому обманутому существу, в тяжких испытаниях не потерявшему «прелесть неги и стыда». Она жила в моем воображении совершенной реальностью. Драма ее любви – материальное, как теперь сказали бы, неравенство с любимым – сыном миллионера, который и сам гибнет из-за этого… Не знаю почему, но эта «мысленная» моя любовь ощущалась явно, вполне реально и даже вызвала стихи, которые почему-то долго стыдился публиковать, настолько это было интимно. Может быть, это любопытно для психолога, психоаналитика. Но так было….

Много-много мною прочитано об этой стране, о перекличке через океан Джека Лондона и Максима Горького. Или этот случай с Юджином О’Нилом, пьесы которого пронзительно-трагичны, – получая в 1936 году Нобелевскую премию, он гордо заявил, что и без оценки Нобелевского комитета знает себе цену, но предпочел бы получить ее после Максима Горького или Теодора Драйзера. Это было в 1936-м, когда Горького не стало. Были, были такие американцы! Кстати, в дневнике 40-го года О’Нил записал слова, которые мне кажутся актуальными именно сегодня, и для нас: «Спотыкается время, распадается цивилизация, уничтожаются ценности, былая красота превращается в грязную шлюху, взрывается мир, поднимаются налоги…»

Что-то в последние годы не слышно писательского голоса из-за океана, пожалуй, Апдайк и Сэлинджер – это последние американские авторы, которых читал. Как-то оказалось, что все заслонила продукция Голливуда да всякие припадочные сцены шоу-бизнеса.

Слово Америка вошло в жизнь с самого детства. У нас на станции Оловянная на реке Онон был замечательный клуб под названием КОР, уже повзрослев, узнал, что это значит: сокращенно – Клуб Октябрьской Революции. Это было самое привлекательное здание, – там ежевечернее шли кинокартины. Мы, мальчишки-младшеклассники, наловчились бесплатно проникать на балкон зрительного зала, прошмыгнув в ногах взрослых. Так вот там впервые познакомился с Америкой через изделия Голливуда, где показывали главным образом, как красотка уборщица или официантка внезапно становилась миллионершей, обворожив богатея. Ну что за праздники были для зрителей «Золотой лихорадки», «Новых времен», «Огней большого города» – встречи с чудным, грустным и смешным американцем в котелке и с тросточкой Чарли Чаплином! Ну а потом «Цирк», фильм, в котором циркачка-американка (Любовь Орлова) влюбляется в русского и оставляет американца, шантажировавшего ее из-за сына, рожденного от чернокожего. По-моему, в фильме «Волга-Волга» была такая песенка: «Америка России // Подарила пароход. // Огромные колеса, // Но очень тихий ход». И мы ее нередко распевали. Должен сказать, эта веселая страна вызывала у нас симпатии. Но находилась она где-то далеко-далеко, за громадными пространствами, словно бы где-то на Марсе… Думал ли я тогда, что приведется заиметь там родню, друзей-товарищей, что побываю там, вволю нахожусь по Нью-Йорку, Вашингтону, Бостону…

Позже, во время моей долголетней солдатской службы мне довелось даже надеть форму американского офицера. У нас в шестой гвардейской танковой армии в городе Борзя художественная самодеятельность ставила «Русский вопрос» Константина Симонова, и я, тогда рядовой солдат, печатавший в газетах и журналах рассказы и стихи, полный энтузиазма, был сразу и помощником режиссера, и суфлером, и выходил на сцену в образе американца-офицера. Конечно, актер я был никакой… Но в идею двух Америк – прогрессивную и враждебную нам, как толковалось в пьесе, – поверил. И спектакль утверждал эту идею. Помнится, зрителям эта вещь нравилась.

А потом в памятном горячими противоречиями с Западом 1968-м году, когда заискрило на линии границы с Китаем, когда ввели войска в Чехословакию, меня призвали в армию, послали в распоряжение Тихоокеанского флота. И я, военный писатель в чине капитан-лейтенанта, ходил на боевых кораблях, на подводной лодке, участвовал в учениях, когда в океане неподалеку от наших берегов иногда встречали американскую эскадру. Так что видел довольно близко тогдашнего вероятного противника.

Стоя рядом с командиром эсминца, спросил у него, что представляют собой эти корабли. Он сплюнул в сторону: «Мощные… Там автоматика повсюду. Новейшее оборудование, снаряды подаются автоматически. Наша техника, к сожалению, уступает». «Ну, а если?..» – спросил я. Он усмехнулся: «Если?.. Осилим, – помолчал, – мы морально сильней. А побеждает не сила, а правда».

Спустя три с половиной десятилетия, сидя с другом в пиццерии в Нью-Йорке в день какого-то американского военно-морского праздника, увидел, как ввалилась целая толпа моряков. Все здоровенные, загорелые, в белоснежной форме, не отличишь командира от рядового, – одинаково подогнанная форма, и качество ткани показалась одинаковой. Черная кожа некоторых моряков резко контрастировала с белыми блузами. Вдобавок погоны не такие броские, как были у нас. Я сразу вспомнил тот сентябрьский день шестьдесят восьмого, когда рассматривал через бинокль «морских волков» на палубе американского крейсера. Теперешние мне показались симпатичней. Ну ладно, об Америке в нашем сознании можно говорить долго.

Любопытно, – автор книги о русском поэте Баратынском скандинавский (это ж надо!) исследователь Гейр Хетсо заметил, по его словам «может быть, и несколько упрощая», что (цитирую): «Последний поэт» Баратынского иллюстрирует некоторые стороны учения Маркса об отчуждении человека: человек превращается в раба вещей, а желание иметь разрушает самую суть человека, способность быть: «Исчезнули при свете просвещенья / Поэзии ребяческие сны, / И не о ней хлопочут поколенья, / Промышленным заботам преданы». Разве что-нибудь изменилось на земле за многие годы?! «Иметь» и «быть» нынче, как никогда, враждебны. Звучит одно: иметь, иметь, иметь! И как можно больше…

Не хочу впасть в «просветительство», в изобретение велосипеда, но вижу, что самые ясные идеи нынче погребены под Эверестами пошлости. Литература и капитал – непримиримые враги. Нет ни одного приличного произведения литературы даже тех стран, где у власти буржуазия, чтобы там не клеймился строй, где властвует золотой телец. Ну не встречался образ «положительного» капиталиста! Литература – зеркало жизни. Разумеется, речь о подлинном искусстве художественного слова. Власти как бы спрашивают: «Свет мой, зеркальце, скажи… Я ль на свете всех милее, Всех румяней и белее?» А зеркальце-то не может врать, не умеет. Иначе оно – лишь имитация зеркала, театральный реквизит, изготовленный бутафором, не более… Золотой телец, подобно мифическому Василиску, чудовищу, которое (по Плинию) взглядом и дыханием уничтожает все живое, превращает даже камни в песок. И остановить его может только зеркало: через него он убивает сам себя. Нелепо думать, что группа могучих хищников, готовых перегрызть друг другу глотку из-за наживы, способна облагородить общество и привести его к справедливому устройству и благополучию. Таким образом, можно предположить, что рассыпанный алфавит сам собой сложится в «Одиссею», «Гамлета», «Евгения Онегина» или «Войну и мир»…

Все зло начинается с ненависти к литературе. Встречаясь незадолго до этой поездки со студентами факультета славянской письменности Кельнского университета в Германии, после долгих ответов на их вопросы я задал вопрос уже им: как они относятся к Гитлеру? Один из немецких студентов охотно ответил: «Он много сделал для Германии до начала мировой войны, и этот период нельзя не одобрить. Если бы он не начал войну, это был бы великий человек». Но то, что он начал свой путь со сжигания книг, с тех костров из произведений мастеров литературы, – это была несомненная заявка на войну. Я пытался втолковать им эту мысль, но безуспешно. Хотя среди них были, как мне говорили преподаватели, коммунисты и сочувствующие идеям Маркса. И сейчас я вижу, как повсеместно идет удушение художественного слова. А вот в Китае, как сообщается в прессе, сейчас литература востребована. И советские книги, в частности «Как закалялась сталь», «Повесть о настоящем человеке», произведения Шолохова, Леонова и других наших писателей, выходят многомиллионными тиражами, и спрос на них растет.

Все это ясно. Даже неловко это повторять, настолько это понятно. Но при этом истина эта так затерта, так замазана, так закамуфлирована великолепно оплачиваемыми умельцами, новоявленными факирами выстраивать «имидж» политических ставленников (якобы избранных народом), что удается «отвести глаза» народонаселения, которое уже привыкло к обманам и уже ничему не удивляется. Вот почему «зеркальце» оказывается разбитым. И лучшие книги (от Данте и Сервантеса до нынешних времен) написаны или в тюрьме или в изгнании. Данте на родине даже был приговорен к сожжению. Пусть «процветает» всевозможная развлекаловка, зрелищные виды спорта, даже кино, ибо оно поддается цензуре денег. Посмотрите, какая замечательная литература (пусть с известными изъянами) была создана в СССР. Даже самые зловредные зарубежные критики и свои «либералы» не могут отрицать этого. А со дня падения СССР на просторах бывшей империи редко встречается даже чуть-чуть заметное литературное явление. Поощряется литературная игра, своеобразные шарады и мистические заклинания…

Вот так я пока так не и не дошел, собственно, до своего путешествия по Америке, отдавшись прихотливому течению ассоциаций. Но потерпите – дойдем. Правда, не думаю, что последовательное изложение своих впечатлений так уж интересно для меня самого и для читателя. Буду просто «вслух» размышлять о том, что увидел и услышал. Я и не думаю давать оценку американскому образу жизни. Сразу скажу, многое там не могло не понравиться даже с первого взгляда. Порядок, чистота, отсутствие пьяных, ухоженность. Дивные дороги. Постоянная забота о стариках. Толпы школьников в разноцветных майках – по группам – во главе с преподавателями у входов в музеи, театры, концертные залы. Утречком на площади с великолепным фонтаном в центре Нью-Йорка увидел громадную толпу людей (в основном китайцев), делающих зарядку под музыку. Прохожий, оставив ношу – сумку, чемодан, кейс – тотчас становится в их ряды, забыв о делах, делает гимнастику. Хорошо.