Текст книги "Пойдем со мной (сборник)"

Мания величия

До чего же прилипчива эта болезнь.

В прежние времена был у нас один старый сочинитель, так сказать, «назначенный» в классики, его творчество некоторое время даже изучали в школе. Мне пришлось однажды с руководителями Союза писателей навестить его, когда тот захворал. Как говорится, «от имени и по поручению» вручили ему какие-то подарки. А он жалуется, что плохо стоит его кровать: мало света, далеко от окна. Так в чем же дело? – удивились мы, – давайте переставим ее удобней. «Классик» горько ухмыльнулся: «Не могу допустить такого. Ведь все здесь уже принадлежит не нам, а истории!». Он наставительно поднял палец, весь вид его говорил: какие вы наивные детишки!

Пропавшее слово

…Расстроила сущая безделица: работая над переводом, хотел узнать, как правильно пишется одно слово, а в словаре его не оказалось, только и всего. А досада засела надолго. Слово очень простое – «ангел». И не нашел я его в русско-молдавском словаре, изданном в начале девяностых в Кишиневе издательством «Логос» (Главная редакция Молдавской энциклопедии). Даже не поверил своим глазам, веду пальцем по странице; «английский», «англичанин», «анекдот»… «анкета». А нужного слова нет. Кстати сказать, в словаре русского языка, выпущенного за десятилетие до этого (в годы застоя) Академией наук СССР, этому слову дано три сравнительно развернутых определения, и вдобавок трактуются родственные понятия: «ангелочек» и «ангельский». Видимо, молдавские лексикологи были впереди планеты всей в вопросах атеизма.

По-человечески очень жаль потерять это слово. Если со словом Бог может ассоциироваться и что-то грозное, карающее, гневное, обещающее страшный суд, то ангел – воплощение доброты, идеальный образ милосердия, сострадания. Вот это обстоятельство и насторожило наших идеологов того времени. И слово ангел показалось особо опасным: расслабляет, отвлекает от борьбы. Надо сказать, молдавские идеологи тех лет были самые бдительные, самые придирчивые, самые агрессивные в стране. И то, что ангел не нашел себе места в словаре – это осколочек той практики, которая и вызвала ответную реакцию, – известное напряжение и даже в национальных отношениях.

Как-то мы разговорились в задушевной беседе с поэтом Сергеем Наровчатовым об окопной жизни, о фронтовых товарищах, о духовной атмосфере той поры (он прошел и финскую кампанию, и Великую Отечественную, был ранен). На мой вопрос, как он переносил бомбежки, артиллерийские налеты, Сергей Сергеевич, будучи убежденным коммунистом, работавший на ответственных постах, не, задумываясь, ответил: «А я читал про себя Лермонтова: «По небу полуночи ангел летел И тихую песню он пел…». Знаешь, ангел помогал»…

Люблю и я это стихотворение. Оно и в мирное время целительно.

Ангел пролетел…

Жена

Ехал на велосипеде с купания через дубраву, которую в деревне зовут Похарыла (от русского Погорелое). Было чудное июльское утро, со звоном и пением всевозможных пернатых и крылатых, с росной влагой на травах и листве, с туманцем в низине. Ехал, еще не обсохший после купания, поглощенный невеселыми своими мыслями, своим неожиданным сиротством, к которому никак не хватало сил привыкнуть, и не сразу обратил внимание, что меня все время сопровождает стайка маленьких птичек, похожих на недоразвитых сорок, не знаю, как их называют. Очень милые птички; обгонят меня стайкой, покружатся вокруг, словно миролюбивые пчелы, а одна из них залетит вперед, сядет на тропинку, ждет, когда я подъеду, потом взлетит, отдалится на полсотни метров, опять поджидает меня, потом проделывает то же…

И тут меня осенило – да это же душа Анны меня сопровождает!

Как с ней заговоришь?.. И все время потом из головы не выходила эта птичка, вызывая какое-то нежное чувство, вроде бы обновления, перехода в какую-то иную плоскость бытия. Словно бы она мне говорила: разве не видишь, какая иная бесплотно-счастливая жизнь может существовать, без забот, без всяческих страхов и твоего столь обязательного долга. Смотри, я лечу к тебе, я думаю о тебе, я забочусь о твоем душевном спокойствии. Главное – не трусь… И какое счастье летать вот так беззаботно, то есть – с единственной заботой о тебе, глупом, неустроенном, несчастном, полном всяческих земных забот. Ведь ничего человеку вообще-то не надо… Следует вот так летать, любить это небо, этот лес, который ты так нахально называешь русским словом «дубрава», и все-все окружающее, всю эту равнодушную природу, как заметил в подобном случае Пушкин…

Я ехал, не торопясь, чуя тяжесть своего бренного тела. И вроде бы с каким-то облегчением понял причину неосознанной боли в груди, – так привычно ноет застуженная рука или нога, – это саднило непреодолимое одиночество. И сразу вроде бы стало вокруг ясней, а внутри не так ознобно. Боже, как я ничтожен по сравнению с этой безымянной (для меня!) птичкой! Как плотски жалок… В то же время я видел, видел, как прекрасна, осмысленна и вся природа, и одна эта птаха, наделенная чутким сердцем, имя которой я не знаю, хотя и слыву энциклопедистом

Стрела

Летним утром на берегу Байкала я проснулся в спальном мешке, озябнув от ледяного веяния. Я и не ожидал такого холода. Неохотно высунул голову, – ничего не видать, непроглядный туман. Мои спутники спали, кто, завернувшись в старое одеяло, кто, укрывшись телогрейкой. Мы выехали на Байкал из Улан-Удэ утром, уже грозившим зноем, и ночевать здесь прямо на прибрежном песке соблазнились необычайной красотой окружающей природы. Спальный мешок мне пожертвовал живущий в фанерной хибаре одинокий рыбак, великодушно принявший нас, угостившей знаменитым омулем «на рожне», то есть зажаренным надетым на колышек над костром. Был воскресный день, и все остальные из его бригады отправилась по домам.

Мои спутники, сотрудники бурятского журнала «Байкал», у которых я гостил, были привычны, и утренний холод не разбудил их. Местный многообещающий молодой поэт Толя Щитов так вообще спал без какой-нибудь подстилки, в расстегнутой рубашке, хотя от Байкала тянуло ледниковым холодом… Закаленный.

Я долго лежал в тишине, испытывая странную отрешенность, окруженный живым дыханием клубящейся молочной мглы. Внезапно поднял глаза вверх, и обомлел пораженный. В небольшом просвете надо мной синело ясное небо, и на нем высоко-высоко замерла в полете с высоты стрела с зеленым опереньем. Лишь минуту спустя, убедился, что это обыкновенная сосенка. Но как она оказалась вверху, летящей с неба? Прямо надо мной? Чудо, да и только. Загадка.

А все оказалось просто, когда рассеялся туман. Над нами вознеслась высоченная скала, на которую днем я не обратил внимания, завороженный дивами Байкала, его простором, необыкновенным озонным воздухом, заросшими сосняком да ельником сопками. На вершине этого утеса, с самого краешка росла, слегка наклонившись к морю-озеру, – молодая сосенка. Действительно, напоминала стрелу, пущенную с небес. Как-то по-новому воспринималось все окружающее. Может и мы сами оттуда, с неба.

Многое важное забылось, а эта сосенка все еще летит надо мной, напоминая ушедшее время, ушедших друзей той поры.

Ах, как это было давно. И как легко верилось в чудеса…

Запахи детства

Мое сибирское детство пахло новостройкой. Когда я шел из школы домой, на окраину села Кабухай, раскинувшегося над рекой Онон у самой границы с Монголией, – скипидарно-смолистый, хвойный, чащобный дух свежих сосновых досок, тяжелый запашок бетона, приятная вонь разогретой смолы, пресный аромат известкового раствора – все это сливалось в волнующее благовоние и становилось все отчетливей. За нашей избой, срубленной наскоро, с лихостью мастеров, отвлеченных от большой работы как бы на перекур, на игрушечную забаву, – возвышались в основном деревянные сооружения под мастерские, а также для хранения техники первой в районе машинно-тракторной станции. Тогда только входило в обиход это понятие МТС. И это было хозяйство моего отца – Сергея Демьяновича – прораба… Помнится, как сюда приехал первый трактор – голенастый ХТЗ, собрав громадную толпу любопытных.

Работа занимала отца очень. В нашей избе по вечерам чаще всего велись разговоры о стройке. О тесе, горбыле, других сортах лесоматериалов. Об извести, гвоздях, цементе, гудроне, дегте (им намазывали нижнюю часть свай, чтобы не гнили в земле). О шифере, кирпиче, жести, красках, олифе и так далее.

Самая впечатляющая для меня картина тех лет – работающие пильщики, изготавливающие доски. Это, на мой взгляд, был герб, эмблема, опознавательный знак эпохи. Я нередко любовался этими двумя мускулистыми мужиками, тела которых были мокры от пота. Один из них стоял вверху простого сооружения из четырех стояков, на поперечинах которых закреплялось очищенное от коры бревно, другой – внизу, их соединяла длинная, в несколько лезвий пила. Это видение меня сопровождает поныне. Много лет назад я не выдержал искушения, и написал вот это.

 
На бревне и снизу –
двое
На концах одной пилы.
Пильщики – в поту от зноя,
Доски – в капельках смолы.
Вспоминается из мира
Давних детских полуснов,
Как игрушка на шарнирах,
Эта пара мужиков.
Оголенные по пояс,
Пилят,
А за их спиной
Край гудит, дымя и строясь,
Перед самою войной.
Лад характеров и силы.
Верхний, закрепив бревно,
Загоняет клин в распилы,
Чтоб не вязло полотно.
Звук пилы, сперва невнятный,
Выше и нежней к концу.
И струею ароматной
Бьют опилки по лицу.
Жизнь, на прихоти скупая
Бесконечна и ровна,
Коль идешь, переступая
За пилою вдоль бревна.
С самодельной папироской
Редко делали привал.
Рядом с ними к свежим доскам
Я нередко прилипал.
Красота их и терпенье
Мне видней через года
Над различной дребеденью,
Заслонявшей их тогда.
 

Вот эта картина во мне живет, обозначая становой хребет того времени… Когда бывает невмоготу нести выпавшую на мою долю ношу, на память приходит эта картина. И ты вновь движешься, медленно-медленно, как бы «за пилою вдоль бревна»…

Кэпсие

Европеец думает в основном о здоровье. Встречаясь, он желает здоровья, ему ответно желают того же – в разной форме: здравствуй, здравия желаю, здоровеньки булы и т. д. Вообще, встречный желает тебе добра: добрый день, доброе утро. Или мира: салам алейкум, шолом алейхем. Теперь чаще употребляют словечко «Привет!»

А вот в Якутии меня просто изумили приветствием. Встречный якут, вынув трубку из уст, приветливо кланяется тебе: «Кэпсие». Я думал, что это аналог обычному нашему «здравствуй». Когда же попросил друга – местного аборигена перевести, что это значит, то очень удивился, и долго размышлял над этой психологической причудой. Оказывается, это значит буквально «Рассказывай!»

Интересно, как бы к тебе отнесся друг – товарищ, если бы ты, встретив его после разлуки, вместо приветствия нетерпеливо бросил бы это слово? Вот тебе раз, ни привета, ни доброго пожелания, а давай сразу повествуй о том, что видел, что слышал, что думаешь, что там на свете происходит… Но через некоторое время, поразмыслив, понял это нетерпение человека, живущего на просторе в приблизительно третью часть Европы, а населенном менее чем миллионом человек. Встречаются на твоем пути по тайге люди редко-редко. А жажда знать обо всем на свете велика. Вот и нетерпеливо приветствуешь встречного: «Рассказывай!»

Изначально с этого видимо начиналась литература.

Рассказывай!

Дурачок

Перевидал дураков на веку!.. Самых различных. И даже чиновных. Знал одного командира полка, при речах которого окружающие стыдливо прятали глаза из-за непроходимой дикости и несуразности его речей.

Встречалось немало и злых дураков-идиотов, мужичков себе на уме, жадных, наглых, бессовестных.

А этого звали ласково: дурачок, заметьте, не дурак! Он был бы очень красив (ладный, стройный, румяный, голубоглазый) – если бы ни болезненная медлительность, ни некая отталкивающая неряшливость, ни влажные коросточки в углах губ, ни отвратительное шмыгание сопливым носом, когда эта гримаса делает физиономию отталкивающе-безобразной. Он словно изнемогал под тяжелой думой, – соображал тяжело-тяжело.

Служил он в нашей роте запасного полка, где мы, только что призванные в армию, проходили подготовку одиночного бойца, чтобы через три месяца отправиться на фронт. Кажется, его потом все же отчислили из армии, во всяком случае, во время принятия Присяги 1 мая 1944 года я его в нашем полку уже не видел.

А запомнился он мне своими воистину запредельными вопросами. Однажды на политзанятиях, когда речь шла о гордости за свою родину, когда политрук внушал нам, как она велика – одна шестая суши всего земного шара! – дурачок с невинно-ангельским видом поднял руку. «Чего тебе?» «Вопрос можно? Ведь и они могут сказать, что их родина самая большая». «Кто – они?» – насупился политрук. «Ну, эти… враги… наши. И они своим солдатам скажут, что их страна занимает одну шестую часть света». Бедный политрук не знал, что дурачок не может мыслить логически, что объективные истины для него не существуют, и начал ссылаться на точные понятия, сыпал цифрами, водил указкой по карте. А дурачок в ответ на вопрос: «Ну, теперь понял?», грустно-виновато улыбнулся: «Но у них же свои карты! И на карте можно нарисовать все, что хочется!»

И сколько ни воспалялся политрук, наш дурачок, потупив белесую голову, бубнил: «Напечатать можно другие цифры… У них выходит, наверное, то же самое, что их земля одна шестая суши…»

Больше всего он умилил всех на стрельбище. Нажимая на спусковой крючок, он всякий раз резко опускал голову, словно стараясь спрятать ее под себя. «Чего ты прячешь голову?!», – ярился помкомвзвода. «Дык, чтобы пуля не попала в затылок». «А почему она должна попасть в твой затылок?!» «Вы же сами на доске рисовали траекторию. Такая дуга получается. А если ее продолжить…» «Что, кого продолжить?» «Да эту самую… траекторию… Получится круг… И пуля вернется в то место, откуда пущена…»

Помкомвзвода даже растерялся. Дурачок, что с него возьмешь?! «Это я начертил в вертикальной плоскости дугу эту!.. Понимаешь, вот так пуля полетит вверх, а потом снизит эту… траекторию чертову… И упадет на землю…» После затруднительного молчания дурачок простодушно улыбаясь подвел итог: «Это вы так говорите. А на самом деле может быть пуля вот так летит, – он очертил над головой круг, – над землей? А? облетит круг, и мне в затылок…»

С годами я, вспоминая его, думаю, что он был не так уж глуп. Скорее обладал поэтическим мышлением… Ведь это здорово сказано: пуля, пущенная тобой, прилетит тебе же в затылок…

Котлета по пятницам

Уходит из памяти, бывает, большое событие, а запоминается подчас какая-нибудь мелочь. Вот, к примеру, эта котлета. Я ее помню совершенно отчетливо через пять с половиной десятилетий. Прошли и ничего почти не оставили в памяти некоторые громадные сдвиги истории, – так, голое русло когда-то бурно мчавшегося потока с овальными валунами, с галечными наслоениями, хранящими следы завихрений течения. С другой стороны – эта котлета своеобразный исторический символ. Если хотите – поучительный пример опыта человечности. Да, да. Она мне много говорит.

Нашему поколению пришлось пережить не один голод, помню, как в начале тридцатых почти полностью вымерло наше село Тетеревино на Белгородщине, в ту зиму через него бесконечным потоком двигались голодающие с Украины, многие падали и замерзали прямо на дороге, трупы складывали во дворе раскулаченного мужика по фамилии Леонов, жившего напротив нас. Так врезалась в память та пора, что хотя мне шел всего пятый год, а вот даже фамилию этого нашего соседа до сих пор помню. Мучительная картина: ночь, в хате холодина, я просыпаюсь, укрытый на лавке, при свете чадящей лампы надо мной молится высохшая, словно мумия мать, улавливаю слова: «Господи, прибери сыночка раньше меня, чтобы не мучился без меня один-одинешенек». Так что проблема питания все те годы была нешуточная. А тут война. В запасном полку нас, семнадцатилетних истощенных новобранцев, зимой с сорок третьего на сорок четвертый кормили так скудно и плохо, что вынуждены были образовать особый батальон «выздоравливающих», то есть не способных от истощения выполнять службу. Там было «дополнительное питание» в виде отвара из хвои. Я видел их, – Боже, какие это были скелетоподобные парнишки, изъеденные вдобавок чесоткой. Интенданты крали, как могл.

И вот после запасного я оказался в учебном танковом полку в поселке Песчанка под Читой. И тут оказалось, что той нормы, что нам полагалось, если из нее не красть, да если навести порядок в столовой, чтобы было чисто, чтобы готовили вкусно, – худо-бедно хватает солдату. Конечно, в таком возрасте аппетит вообще неутолимый. Но все же.

Командовал полком капитан Мельников, после тяжелейшего ранения и контузии у него были припадки эпилепсии. Его хотели уволить из армии, но он добился своего, и вот пришел в наш полк. Худущий, сутулый, с поджатыми губами, хмурый. Однажды во время развода караула, на котором он присутствовал, одетый в темно-серую танкистскую еще довоенную шинель, с ним случился припадок, он рухнул, забился в судорогах, в углах губ выступила пена… Худущий, болезненный, но неизменно бодрящийся. Даже во время припадка, в беспамятстве, он, казалось, делал невероятные усилия унять конвульсии, чтобы не осрамиться перед подчиненными. Его тут же унесли.

Наш полк – этот целая академия танкового искусства, офицеры и сержанты-сверхсрочники были еще до войны подобраны один к одному, все очень знающие специалисты. И все они всеми способами рвались на фронт, писали Верховному, – не удержать. У каждого была семья, на нее положенного пайка конечно же не хватало. Первое, что сделал новый командир, это собрал стариков поселка, предложил им создать рыболовецкую бригаду – рядом речка Ингода, очень рыбная. Старики, которым выдавали кое-что из списанной амуниции, понемногу керосину для ламп (его нигде было ни купить, ни украсть), еще кое-что, охотно взялись за дело. Рыба появилась на столах офицерских семей, что ободрило наших командиров-преподавателей. А нам, солдатам, каждую пятницу в дополнение к ужину подавали по рыбной котлете. Она была очень вкусной. Конечно, небольшая добавка, но главное, впервые за всю войну я почувствовал, как и мои сослуживцы, что хоть кому-то, хоть одному из старших есть до нас дело. Ведь все время только казенщина, только команда, только окрик, только должен, должен, да еще обязан… Это очень много значит (и не только в армии), когда чувствуешь, что о тебе кто-то хоть капельку заботится, что кому-то ты дорог. И сил прибавляется, – они удваиваются. И теплей вроде становится на морозе. И на душе уютней. Что там разговоры о сострадании и милосердии без изобретательного и деятельного участия!? Так, подачка. Эта котлетка по пятницам до сих пор греет мое сердце и не дает ходу безнадежности, неверию.

…Мы, к тому времени уже привыкшие к потере товарищей, непритворно горевали, когда Мельников неожиданно, что называется прямо на ходу, проверяя готовность машин в парке, наклонившись к неисправному аккумулятору, вдруг упал замертво.

Сколько грехов ему простилось, каким чистым он предстал перед Всевышним – за ту прозаическую котлету, которую вскоре после его ухода перестали нам давать по пятницам, так как рыболовецкую бригаду распустили как незаконную.

Самый сладкий арбуз

По контрасту с нынешней серостью будней перед глазами часто возникает одно видение кишиневского базара, заваленного овощами, фруктами, арбузами, – тогда сказочно дешевыми. Среди толпы вижу шагающего навстречу броско одетого Эмиля Лотяну. Он картинно выступает, держа над правым плечом руку с небольшим арбузиком на ладони. И напоминает атлета, готовящегося толкнуть чугунное ядро.

Давно не встречались: он был в отъезде, в Америке, где снимал свою «Анну Павлову». Еще в самом начале шестидесятых мы познакомились на просмотре какого-то фильма, потом долго работали рядом на студии «Молдова-фильм», общались на всевозможных поэтических дискуссиях в Союзе писателей.

Вспоминаю, какие горячие споры, какие бури возникали порой из-за сущей чепухи. Как все были увлечены! И какие заметные кинокартины выходили в нашей студии – «Колыбельная», «Человек идет за солнцем», «Горькие зерна», «Последний месяц осени»… Вспоминается, как снималась первая лента Лотяну, окрашенная в романтические тона революции, – «Ждите нас на рассвете». Во время съемок, обсуждая отснятое, шутили: «Жрите нас на рассвете». С такой действительно всепожирающей страстью двигалось дело. Мне приходилось по службе, а то и просто из интереса, приезжать к нему на съемки.

В те времена Лотяну был как-то театрально возбужден, картинно экзальтирован, делал непривычные в обиходе жесты. Замечательная художница Валентина Руссу-Чобану изумительно точно выявила характер Эмиля. Изобразила его в непривычно ярком костюме среди как бы сдвинутого невидимым вихрем интерьера – открытое лицо любознательного мальчишки с широко открытыми, жадно вбирающими в себя окружающее глазами. Может быть он отдаленно походил в представлении художницы на своеобразного арлекина с неизбывной грустинкой во взоре…

Таков он был и в этот час – в огненно-желтой тенниске, голубых брюках, заморских замшевых изысканно-сероватых туфлях. Ни на кого из окружающих не похожий. Мне показалось, что за легкой наигранностью и слегка патетическими жестами он прячет смущение, ранимость, сомнение в своих возможностях: все это так свойственно почти каждому истинному художнику. Хотя я не разделял его художественного стиля и манеры, о чем сразу ему откровенно признался, мы дружили, любили, встретившись, вдоволь поговорить. А толковать с ним было очень интересно: он много знал, у него был оригинальный взгляд на вещи, он иначе, чем я, видел окружающее и иначе судил о многом. Между прочим, он все время намеревался снять фильм по книге какого-то (не помню) английского классика и намеревался взять меня на роль стареющего лорда: «Посмотришь, получится как надо. У лордов физиономии очень даже простонародные. Ты не обратил внимания. Ну, хотя бы по телевидению или в кино». Что вызывало у меня усмешку…

Во время этой встречи на базаре мы припомнили, как в середине шестидесятых он рассказывал мне о съемках Сергея Бондарчука, затеявшего воплотить в кино «Войну и мир», на которых Лотяну побывал, бережно достав из бумажника кусочки широкоформатной пленки, с обычной возбужденностью стал горячо объяснять новаторство этого режиссера при съемках батальных сцен, и подарил мне кусок пленки с кадрами разворачивающейся пехоты…

В те дни «Советская культура» поместила его пространную и дельную статью, где он затрагивал больные и почти неразрешимые вопросы жизни и искусства (кстати, они сегодня сделались еще острее). Среди толчеи базара мы толкуем о тончайшем веществе поэзии, которое так или иначе придется добывать художникам, платят за это или нет. По правде сказать, именно это место – самое подходящее для подобных интеллектуальных диалогов. И мне внезапно вспомнился другой «базарный» собеседник. В эти годы на рынке я нередко сталкивался с другим поэтом – Виктором Телеукэ. Нас пихают прохожие, мы мешаем базарному транспорту, а у нас речь об истоках экзистенциализма, о том, что многие люди, не подозревая об этом направлении философии, стихийно исповедуют эту систему мысли, и малограмотная мать поэта в его детские годы говорила почти то самое, что теперь он вычитал у знаменитых философов…

У Лотяну устала рука держать арбузик над плечом, и он переложил его под мышку. В это время из-за прилавка, где торговали корейцы (тогда их было у нас много, они подряжались выращивать бахчевые), вышла молодая кореянка, держа на весу в двух руках перед собой огромный арбузище. Подавая его Лотяну, она торжественно по-пионерски произнесла: «Товарищ Лотяну, позвольте вручить вам от имени благодарных зрителей подарок. И сказать спасибо за ваше кино… Я и мои друзья любим ваши картины». Он сперва не понял. Чего от него хотят – так это было неожиданно в будничной суете базара. Наконец до него дошло: его таким образом хотят отблагодарить за недавние фильмы «Лэутары» и «Табор уходит в небо», за его гордых и благородных цыган, навеянных горьковской «Старухой Изергиль», за такое красочное, такое буйно-музыкальное зрелище, манящее в романтические дали возвышенных и небывалых страстей…

Лотяну поблагодарил, спросил ее имя, помахал рукой остальным кореянкам и корейцам за дощатым прилавком, заинтересованно, с ласковыми улыбками следившими за происходящим, взял подаренный арбуз под правую руку, а маленький я ему помог переложить под левую. Это его скособочило, он потерял свою аристократическую осанку, всегдашнюю значительность облика, и укоризненным тоном проговорил: «Вот видишь! А ведь ты не напишешь об этом! Рассказать – не поверят!»

Укоризненность его тона объясняется тем (повторюсь), что я, признавая заслуженный успех его лент, признавая талант, не мог скрыть, что смотрю их всегда с мучительным чувством внутреннего неприятия. Ничего не поделаешь, никак не могу преодолеть их особую условность. Но это уж моя личная проблема. И объясняется это, по-видимому, скорее почти сектантской узостью моих вкусов. Впрочем, стихи его мне очень нравились, они были значительны и волновали меня своим загадочным напряжением, был в них какой-то дальний отголосок Лорки. Некоторое время спустя после этой «базарной» встречи я написал в газете заметку про историю с арбузом.

И вот пришло время возвратиться к этому маленькому происшествию. И делаю это с теплым ностальгическим чувством.

Надо сказать, что заметку об этой встрече я опубликовал больше десятка лет назад, когда Лотяну еще во всю трудился. Как-то встретившись с ним в городском парке, мы вспомнили об этом самом арбузе. Он читал мою заметку, и пошутил: «Ну, теперь-то точно ты будешь играть у меня лорда. Да я научу, не пугайся, там особого актерства не потребуется». Выглядел он утомленным, слегка оплывшим, не похожим на того молодого Лотяну, когда я как-то его увидел в холле московской гостиницы «Россия» догонявшим милую девчонку с криком: «Подождите, не пугайтесь, я кинорежиссер, хочу вас снять в роли балерины! Подождите же!». Он тогда пролетел метеором мимо, не заметив нас с женой…

Потом он снял еще несколько лент. И вдруг прошел слух: умер на пути, чуть ли не в самолете. Да, завидная судьба – умереть в полете.

А та давняя моя заметка, опубликованная в какой-то кишиневской газете, кончалась так.

Не знаю, куда занесла нынче судьба Эмиля Лотяну, паспорт какой страны он носит. Ходили слухи, что обосновался он где-то далеко-далеко. Не думаю, что теперь ему удастся подняться до тех вершин, которыми отметился в молдавском кино: ушли лучшие годы, да и другие ветры, другие страсти бушуют теперь в искусстве. Но где бы он ни был, что бы ни делал, наверняка тот арбуз, преподнесенный неизвестной торговкой-кореянкой, был для него самым сладким из всех…

И это хочется повторить теперь, когда он уже не услышит меня.