Текст книги "Поджигатели (Книга 2)"

4

Эгон шёл, отгоняя назойливые мысли: не ради этих размышлений он приехал сюда. Его мысли должны принадлежать проекту, производству, за руководство которым он получает деньги.

С некоторых пор на завод стали поступать непрерывные рекламации на самолёты, сдаваемые по заказу чехословацкой армии. Обнаруживались странные неполадки, мешавшие ставить самолёты в строй. Причину этих неполадок следовало искать где-то между заводским лётчиком, благополучно сдававшим самолёты военному приёмщику, и отделом отправки. Когда Эгон поручил Штризе найти причину неполадок, тот сделал вид, будто в один день закончил расследование. Он высказал убеждение, что прямым виновником, притом виновником злостным, является пилот Ярослав Купка, единственный сохранившийся ещё на заводе лётчик-чех. По словам Штризе, именно Купка портил самолёты после их официальной сдачи в воздухе. Штризе высказал предположение, что Купка – шпион, может быть, польский, может быть, венгерский. Он не советовал поднимать вокруг этого дела шум, а немедленно удалить Купку и на том покончить.

Все это казалось Эгону странным: не кто иной, как именно Купка указал Эгону на повреждения. Было просто удивительно, что шпион донёс на самого себя. Эгон решил рассказать обо всём директору завода доктору Кропачеку.

Кропачек энергично восстал против предположения Штризе. Он слишком хорошо знал Купку, он потребовал у Эгона доказательств. Тот не был уверен, что они есть и у самого Штризе. Поэтому он решил устроить встречу Кропачека со Штризе и направился теперь к директору, жившему на уединённой вилле неподалёку от завода.

Кропачек был симпатичен Эгону. Живой, энергичный толстяк с приветливым розовым лицом, розовою лысиной и такими же пухлыми, как весь он, розовыми руками, он обладал весёлым и покладистым нравом. Его суждения отличались ясностью и прямотой, от которых Эгон успел уже отвыкнуть на родине. Как делец, Кропачек был полной противоположностью Винеру, раздражавшему Эгона мелкой скаредностью, подозрительностью и нетерпимостью к людям. Винер неизменно и настойчиво требовал одного: служения его – и только его – интересам. Эгон сразу увидел, что эта пара не сможет сработаться.

Кропачек, как всегда, приветливо встретил Эгона. Усадив его в кресло и пододвинув к нему коробку с папиросами, директор заговорил быстро, взволнованно:

– Чем больше я думаю об этой истории, тем неприятней она мне представляется.

– Нужно её распутать.

– Мне, старому патриоту завода, пятно на его репутации кажется непереносимым! Но пусть меня покарает господь, если я соглашусь уцепиться за первый попавшийся предлог, чтобы свалить вину на того, кто виноват не больше нас с вами.

– Штризе уже расследовал дело.

– О, я его знаю: этот тянуть не любит!

– Говорят, он уже раньше работал здесь?

Кропачек ответил не очень охотно:

– Да, он учился в Чехии. Карьеру инженера начал на моем заводе.

– Говорят, – осторожно начал Эгон, – будто он приходится вам родственником.

– Очень дальним, по жене.

Было заметно, что Кропачеку не хочется поддерживать эту тему.

– Этого вполне достаточно, чтобы вы могли ему безоговорочно доверять, – заметил Эгон.

– Пауль сильно изменился, – уклончиво проговорил толстяк. – Он перестал понимать нашу жизнь.

В это самое время Штризе сидел на заводе, в застеклённой клетушке механика по выпуску Фрица Каске – небольшого вертлявого человека с яркорыжей головой и измятым лицом. Каске не пользовался на заводе популярностью. Когда он появлялся, когда слышался его злобный фальцет, большинство рабочих, и далеко не одни только чехи, пренебрежительно отворачивались, не желая вступать с ним в ссору. Но чем крепче становилась на ноги судетская поросль национал-социализма, тем увереннее чувствовал себя Каске, тем громче и грубее делались его окрики.

Пауль Штризе был едва ли не единственным человеком на заводе, при виде которого Каске мгновенно умолкал. В данный момент рыжий механик почтительно стоял перед инженером и, насколько мог, внятно, стараясь скрыть сильную шепелявость, говорил:

– Даю вам слово, я сумею обвинить Купку.

– Ваш способ выводить из строя самолёты никуда не годится.

– Мне кажется… – робко начал было Каске, но Штризе оборвал его:

– Пусть вам кажется только то, что кажется мне! Нужно найти такой способ выводить из строя сданные самолёты, чтобы ничего не было заметно. Они должны разваливаться в воздухе при первом полёте в чешской воинской части. Тогда каждая авария не только будет выводить из строя машину, но будет гибнуть и лётчик… Поняли, Каске?

– Вполне, господин Штризе, но ведь если это будет обнаружено… В стране чрезвычайное положение…

Брови молодого инженера угрожающе сошлись.

– Уже поджали хвост?! Вы, что же, представляли себе работу для фюрера как забаву, за которую на вас будут сыпаться только награды?

– Я готов служить фюреру.

– Он требует не готовности, а службы! – строго сказал Штризе.

– Понимаю, господин Штризе!

– И заодно уже запомните: я для вас не Штризе, а господин штурмбаннфюрер! – По мере того как инженер говорил, руки Каске все послушнее вытягивались по швам. – Завтра доложите мне, что вы придумали для вывода самолётов из строя в воздухе. – Забыв, что он находится в каморке Каске, Штризе крикнул: – Все, можете убираться!

Каске послушно повернулся кругом и вышел.

Через пятнадцать минут Штризе входил в кабинет Кропачека. В прежнее время жизнерадостность Пауля всегда заражала Эгона. Теперь же он думал, что здесь, в Чехии, у Штризе появилась излишняя самоуверенность, даже развязность, которой не было в Германии. Мысленно Эгон определил это так: «Стал похож на завоевателя».

Эгон насторожённо прислушивался к его голосу. У молодого инженера не было доказательств виновности Купки.

Кропачек был доволен. Разговор перешёл на частные темы:

– Мне говорили, вы любите музыку, – с интересом осведомился Кропачек. – Это необыкновенно кстати! Да, мы можем составить отличное трио: вы, Пауль и моя виолончель! Это будут отличные вечера… Вы должны чувствовать себя здесь, как дома. Да, да, именно так: у нас все чувствуют себя, как дома, говорю вам прямо!

Он несколько раз тряхнул руку гостя, и его усы задорно-весело топорщились, когда он смотрел на него поверх старомодных золотых очков.

– Нам по дороге, – сказал Эгон Штризе, но Кропачек удержал молодого человека.

– Ты мне нужен.

Когда Шверер ушёл, Кропачек несколько раз пробежался по комнате, быстро перебирая коротенькими толстыми ножками, словно катаясь на маленьких колёсиках. Так он подкатился к письменному столу, побарабанил по нему пухлыми пальчиками и, резко обернувшись к Штризе, поднял очки на лоб.

– Ты меня сильно огорчаешь! – крикнул он, но при этом тон его был почти весёлым. – Да, да, именно огорчаешь! Говорю тебе прямо. Пожалуйста, не смотри на меня глазами изумлённого ангела: я все заметил, решительно все… – Он понизил голос почти до шопота и таинственно проговорил: – Ты якшаешься с этим рыжим Каске. Брось! Он дрянь. Это я тебе прямо говорю, настоящая дрянь. Я его непременно выгоню с завода!

Штризе насторожился:

– Что вы против него имеете, дядя Януш?

– Где бы ни появилась эта рыжая пиявка – крик, ссоры. Да, да, ты не поверишь: он устраивает даже настоящие драки. – Кропачек угрожающе поднял свой розовый кулачок. – Пусть отправляется туда, где хотят видеть хенлейновских башибузуков. Мне они не нужны. Не нужны, это я прямо говорю.

– И совершенно напрасно! – проговорил Штризе.

Директор удивлённо вскинул на него глаза:

– Что ты сказал?

– Кое-что следует держать про себя.

– Ах, вот что: держать про себя! Только этого ещё недоставало: бояться у себя дома говорить правду. Когда и где это было видано, чтобы я боялся говорить правду, а? – Он подбежал к Штризе, приподнялся на цыпочки и погрозил: – Смотри, не начни и ты вилять хвостом, как вся эта дрянь в белых чулках!

– Дядя!..

– Знаю, знаю, что ты не такой. Потому и говорю: держись. Честный человек может жить с открытыми дверями и всем смотреть в глаза.

Штризе пристально посмотрел в живые глаза толстяка.

– Именно так я и делаю, – сказал он.

– Каске тебе не компания, – успокоился Кропачек. – Послушай-ка, Паулюш, вот о чём я хочу тебя спросить… – И вдруг замахал руками: – Нет, нет, ничего, иди. Вечером ждём к чаю.

Пауль поглядел на него исподлобья.

– Что у вас там такое?

– Да, да, именно «такое». Хотел сказать, а теперь не скажу!

– Интригуете? – натянуто улыбнулся Штризе.

– Интригую, именно интригую! – Кропачек подпрыгнул на носках и щёлкнул Пауля в лоб. – Эх, ты!.. – Он повернул его за плечи к двери и ласково шлёпнул по спине. – Вечером потолкуем. О, я старый интриган! – и рассмеялся.

Он долго ещё смотрел на затворившуюся дверь, словно ждал, что она снова отворится и он услышит то, о чём хотел спросить Штризе. Его вывело из задумчивости появление жены, пани Августы, большой дородной женщины с ещё красивым моложавым лицом, увенчанным тщательно сделанною причёской из высоко, по-старомодному, взбитых и завитых седых волос.

– А, королева! – радостно приветствовал её Кропачек. – Ты умеешь появляться в тот момент, когда мне именно тебя-то и недостаёт. – Он с нескрываемым удовольствием поцеловал её полную руку и немного виновато продолжал: – А я ведь так и не решился заговорить с Паулем. Тебе бы следовало самой, а? В конце концов он твой племянник или мой?

– Мой племянник?! – Слегка подрисованные брови пани Августы грозно шевельнулись. – Может быть, ты скажешь, что и Марта моя дочь, а не твоя?

Кропачек стремительно описал по комнате круг и с разбегу остановился перед женой. В его голубых навыкате глазах не осталось ни капли весёлости.

– Да, да, именно это я и хотел сказать! – решительно крикнул он. – Прямо говорю тебе: будь она женой Яроша, все было бы уже в порядке!

– Так! – Пани Августа величественно опустилась в кресло с высокою спинкой, стоявшее за письменным столом, и взяла в руки большой костяной нож. Постукивая им по столу, от чего на синем сукне оставались прямые длинные бороздки, она внушительно проговорила:

– Вы, пан Януш, повидимому, предпочли бы видеть свою дочь несчастной, чем поломать немного вашу директорскую голову над тем, как помочь ей в беде?

Пан Янущ виновато опустил глаза. С напускною небрежностью пробормотал в усы:

– Мне больше не над чем ломать голову, как только над любовными делами девчонки…

– Вот это отец! – В голосе пани Августы прозвучал пафос, и она ножом указала кому-то невидимому на мужа. – Так вот что: Купка девочке не пара!

Кропачек, начавший было снова прохаживаться по комнате, остановился как вкопанный и, моргая, уставился на супругу.

– Не смей так смотреть на меня! – крикнула пани Августа. – Не смей смотреть!.. Я не сказала никакой глупости.

С неожиданною решительностью директор сделал несколько быстрых шагов к столу и так же громко крикнул:

– Глупость, именно глупость! Ярош – это и есть настоящая пара для неё! И ты, моя милая, была того же мнения, пока не вернулся из Германии этот твой Пауль. Именно тут и пошло все кувырком. Да, да, да, я прямо говорю!

Пани Августа пренебрежительно молчала, величественно откинувшись в кресле и играя ножом для бумаги.

– Я сам спрошу дочь, что она нашла в твоём Пауле, – решительно сказал он. – Как будто любовь – это так… Сегодня Ярош, завтра Пауль, а там не знаю, кто ещё… может быть, Каске!

Нож с треском опустился на бювар:

– Януш!.. Речь идёт о счастье девочки, о её жизни.

– Только об этом я и думаю.

– Она не может быть женой Яроша!

– Это ещё почему? – Кропачек даже приподнялся на цыпочки, хотя ему вовсе не нужно было смотреть на неё снизу вверх, когда она сидела. – Это почему же?

– В наше время…

– Время как время, не вижу ничего особенного! – Он с наигранной наивностью пожал плечами.

– Не говори глупостей! Сейчас никто не позволит, чтобы девушка с немецкой кровью в жилах вышла замуж за чеха!

И она тотчас же пожалела, что эти слова сорвались у неё с языка. Лицо Кропачека побагровело, и пани Августа испуганно вскочила, отбросив нож.

– Что ты сказала?.. Что ты сказала? – раздельно, но очень тихо повторил он, продолжая машинально то приподниматься на носках, то снова опускаться. – Что… ты… сказала?

Она подошла к нему и тоном ласкового убеждения быстро заговорила:

– Нельзя же, Янушку. – Она попыталась взять его за руку, но он вырвал руку и спрятал за спину. – Сейчас, когда такое… это было бы ошибкой.

– Ага!.. Теперь я понимаю: брак с чехом ошибка. Значит, и то, что Марта дочь чешского мужика, тоже ошибка?

– И твой брак с чехом, вероятно, тоже ошибка… – Он неторопливым движением снял очки и, совершая ими какие-то неопределённые движения, словно писал в воздухе, продолжал бормотать: – И вообще всё, что здесь происходит, тоже одна ужасная, огромная ошибка.

Пани Августа обняла мужа за плечи и, припав лицом к его плечу, заплакала. Он продолжал стоять с вытянутою рукой, в которой поблёскивали очки. Потом он их выпустил, и очки неслышно упали на ковёр. А рука его легла на голову плачущей жены и стала растерянно гладить по сбившимся волосам.

– Боже мой, – прошептал он, припадая губами к её лбу, – откуда все это?.. Хотел бы я знать, откуда это?

5

В Германии Кроне забыл, что такое чувство опасности, привыкнув сознавать себя настоящим немцем и полнокровным наци и чувствуя свою полную безнаказанность. Тем более трудно было ему признаться себе теперь, что ощущение постоянного присутствия за спиною чего-то постороннего есть не что иное, как самый обыкновенный подлый страх. Здесь, на чуждой ему славянской земле, он всем своим существом ощущал собственную враждебность не только людям, но, казалось, и самой природе. А сохранившееся чувство реальности говорило ему, что единственной правильной реакцией на эту его ненависть ко всему здешнему может быть только ответное неприятие его самого как тёмной и враждебной силы, пришедшей предавать и разрушать. Порой он пытался доказать себе, что чехи не должны питать неприязни к нему, американцу, мистеру Мак-Кронин. Но эти утешительные мысли быстро тонули в трезвом сознании того, что он давно уже даже в сокровенных тайниках своей души не чувствует себя частицею собственного народа, природному здравому смыслу которого и доброй воле он, Мак-Кронин, противопоставлен. Он не пытался анализировать силы, по воле которых оказался враждебен и собственному народу. Наличие в его жизни сил ванденгеймовского золота и власти Говера стало чем-то столь же органическим, как для верующего божественная воля. Лишиться этих движущих сил было бы для него равносильно тому, чтобы очутиться в безвоздушном пространстве. Атмосфера нравственной чистоты, бывшая для миллионов людей кислородом, явилась бы для него чем-то вроде углекислоты, в которой он должен был бы задохнуться.

Мысль о принадлежности к американской нации показалась самому Кроне несостоятельной, почти вздорной. Разве сам он мог отделить своё американское «я» от второго – благоприобретённого, немецкого? Это второе, немецкое «я» давно уже перестало для него быть маской. Оно гармонично и полно сливалось с его природою американского разведчика. Не существовало никакой разницы в целях, которые он преследовал как агент Ванденгейма – Говера и как гестаповец. А это было главное – цель, цель его хозяев и его собственная. Они совпадали.

Да, в Чехословакии Кроне испытывал чувство обыкновенного страха. Страх следовал за ним неотступно. Кроне сделал открытие: он трус.

Прохаживаясь по лесной тропинке с Августом Гауссом, которого он вызвал на свидание, Кроне крепко сжимал кулаки, засунутые в карманы. Страх подкрадывался к нему из-за каждого дерева. Враждебными казались эти деревья, лесная темень. Закрадывалось чувство зависти к той беззаботной лёгкости, с которою держал себя Август.

– Мы должны получить в свои руки и Зинна и Цихауэра, – мрачно ответил Кроне. – Оставить их здесь – значит иметь удовольствие не сегодня – завтра снова услышать голос «Свободной Германии».

– В первый же день, как Судеты станут немецкими, мы накроем всю компанию.

– Вы должны помочь мне теперь же!

– Я не могу компрометировать себя. А такая игра не осталась бы тайной, – возразил Август. – Потерпите, потерпите, Кроне. И лучше будет, если вы не станете меня таскать на эти любовные свидания. Это может дорого обойтись нам обоим.

Кроне в задумчивости потрогал носком ботинка светившуюся возле пня гнилушку, молча повернулся к Августу спиной и пошёл прочь.

Он ждал, что за спиной его послышится смешок патера, и знал, что тогда он обернётся и крикнет что-нибудь грубое, чтобы сорвать накопившееся раздражение и прикрыть боязнь всего окружающего. Но Август не только не издал ни звука, он даже не взглянул в сторону Кроне. Как ни в чём не бывало он стал закуривать сигару.

Кроне шёл, вздрагивая от каждой хрустнувшей под ногой ветки, и все крепче стискивал зубами папиросу. Прежде чем постучать в дверь показавшегося среди деревьев домика, он обошёл его кругом, прислушался, посмотрел на все окна. Он боялся засады даже здесь, в жилище Каске, служившем конспиративной квартирой агентуре гестапо.

Когда Кроне вошёл, Штризе сидел за столом и, разглядывая потрёпанный альбом, потягивал пиво. Он тотчас откупорил новую бутылку, но Кроне с гримасою сказал:

– Нет ли тут чего-нибудь крепкого?

Штризе рассмеялся:

– У вас такой вид, словно на улице мороз.

Кроне и вправду едва удерживался от того, чтобы не ляскнуть зубами, и нервно повёл лопатками.

– Действительно… холодно!

Штризе, распоряжаясь, как дома, обыскал буфет Каске и налил полстакана анисовой водки. Кроне медленно выцедил её и некоторое время сидел, прижав ладонь к глазам. Наконец, не отнимая руки от лица, негромко пробормотал:

– Что у вас там?

Штризе никогда не видел его таким.

– У меня?.. Вы же сами хотели меня видеть.

Кроне отнял руку, и на лице его отразилось напряжение мысли. Он медленно проговорил:

– Нам нужны заложники, чехи.

– Мы держим кое-кого на прицеле.

– Их нужно… туда! Фюрер желает иметь их под рукою. Могут понадобиться расстрелы.

– Прежде чем мы войдём сюда? – удивился Штризе.

– Именно для этого. Может быть, нужно будет вызвать чехов на эксцессы.

– А-а… – Штризе понимающе кивнул. – Много нужно?

– Мелюзга не нужна. Вы должны перебросить в Германию Кропачека.

Пауль удивлённо моргнул и переспросил:

– Директора Кропачека?

– Поскорее и без шума. Лучше всего, чтобы он поехал сам, по каким-нибудь делам, что ли…

На лице Кроне появилась гримаса усталости.

– С семьёй? – спросил Штризе.

Кроне подумал.

– Кого-нибудь из двух – дочь или жену. Другая пусть остаётся тут.

Пауль понимающе кивнул.

Они помолчали.

Кроне, нахмурившись, с неприязнью смотрел на молодого инженера. Почему и Штризе и патер Гаусс – оба чувствуют себя здесь, как рыба в воде? Они не боятся или научились скрывать страх?

Чтобы нарушить возбуждающее зависть спокойствие Штризе, Кроне сердито спросил:

– Все поняли? Дело должно быть сделано. Я не потерплю никаких отговорок.

– Все, что смогу…

– К чорту! Я должен знать: когда Кропачек вылетит в Германию?

Штризе пожал плечами:

– К сожалению, пока ещё директор тут он, а не я.

– Если вы будете так работать, то вам не видать директорского кресла, как своих ушей. «Все, что смогу…» – передразнил он.

Крепко сжатые кулаки Штризе лежали на столе по сторонам пивной кружки. От его лица отхлынула краска, брови сдвинулись, подбородок угрожающе выпятился. Можно было подумать, что он удерживается от искушения схватить тяжёлую кружку и опустить её на голову собутыльника. Но на Кроне его угрожающий вид не произвёл никакого впечатления. Ему были страшны не такие, не свои, не немцы. Он боялся темноты чешского леса, закоулков чешских городов, загадочной глубины чешских глаз…

– Проводите меня до отеля, – сказал он, не заботясь больше о том, как поймёт это приглашение Штризе. Но, подумав, как бы невзначай прибавил: – В этих трущобах я не найду дороги до городка.

Он старательно застегнул пальто, переложил пистолет в наружный карман и кивком головы приказал Штризе погасить лампу.

6

Корт был окружён пожелтевшими буками. Совсем недалеко, за деревьями, слышался шум набухшей от осенних дождей реки. Возгласы играющих не нарушали, а ещё больше подчёркивали тишину, заполнявшую уединённый уголок парка. Это не была звонкая, горячая тишина лета, состоящая из неуловимого жужжания насекомых, шороха трав и неугомонной возни птиц, а усталый покой увядающего леса, уже не сопротивляющегося приближению неизбежного октября.

Быстрые движения белых фигур игроков то и дело прорезывали яркую желтизну площадки. Игра Марты была ничуть не менее стремительной и точной, чем удары её противника. Ослепительный смэш, данный ею к самой сетке, заставил Яроша сделать длинный прыжок. Но зато и ей пришлось, в свою очередь, мчаться что было сил, чтобы взять коротко срезанный мяч. Она приняла его и с возгласом торжества послала противнику, но, прежде чем успела опомниться, отражённый молниеносным драйвом мяч прочертил по песку и плоско ушёл за линию, едва не заставив Марту растянуться и бесплодной попытке отрезать ему путь.

– Два – один! – негромко, словно смущаясь своего выигрыша, крикнул Ярош.

Марта сбросила козырёк.

– Только, пожалуйста, не делай вида, будто это само собою разумелось.

Он улыбнулся.

– Хочешь реванш?

– Пауль возьмёт его за меня, – сказала она, устало опускаясь на скамью.

Весёлость Яроша сняло как рукой. Он хмуро осмотрел ракетку и стал с ненужной старательностью укладывать её в чехол. Прошло ещё несколько мгновений тишины. Ярош, наконец, не выдержал:

– Сказать правду, это перестало доставлять мне удовольствие…

Она посмотрела исподлобья на его нахмуренное лицо.

– Все Пауль и Пауль… – пробормотал он.

– Право, ты рискуешь стать смешным! – Она закурила. – Я всегда думала, что такого рода чувства у мужчин принято держать про себя. – И посмотрев ему в глаза: – Разве это не наша женская привилегия – вцепляться в волосы сопернице?

– Именно из-за того, что у нас делают любезную мину там, где следует дать в зубы, эти господа и лезут во все щели.

– Пауль всё-таки мой двоюродный брат!

– Я говорю вообще о хенлейновцах.

– При чем же тут Пауль? Я никогда не видела его в белых чулках.

Ярош присвистнул:

– Вот в чём дело! Может быть, ты по-своему и права: он действительно не совсем такой, как здешние громилы.

– Ярош! – Марта сердито смяла сигарету. – Ведь тут его родина! Он поэтому и вернулся.

– Именно таких они и посылают сюда.

– Зачем думать нехорошее, если…

Он не дал ей договорить:

– …если некоторым наивным чешкам хочется видеть своих в тех, кто явился только для того, чтобы убивать и разрушать?

– Разрушать свою родину? – В её голосе прозвучал испуг.

– Да, разрушать страну, давшую им жизнь, вскормившую их. Все это для них жалкие условности!

– Ты… ревнуешь.

– Конечно.

– Пауль стал трезвее смотреть на вещи – вот и всё. Он вернулся, наученный жизнью.

– Этих молодцов учила не жизнь, а их атаман, которого они называют фюрером. Пауль не тот, что был. Это совсем другой человек. С другой душой, с другой психологией. Он ещё улыбается, он ещё прячет когти, но недалёк день, когда он выпустит их!

– Ты говоришь глупости!

– И тогда ты узнаешь настоящего гитлеровца. Такого, каких мы видывали в Испании. Их там и дрессировали.

– Не смей! Не смей так говорить о Пауле. Он был там совсем не за тем.

– Я-то знаю, зачем он был там!

– Я не хочу тебя больше слушать.

Марта отвернулась и стала собирать рассыпавшиеся волосы. Взяла сумочку и посмотрела в зеркало. Да, вот здесь и вся разгадка. Самая обыкновенная ревность! Именно поэтому наших молодых петухов будет труднее примирить, чем самых яростных политических противников. Впрочем, Марте это только льстит.

Она из-за сумочки украдкой взглянула на Яроша:

– Ну… отошёл?

Он молчал, насупив брови.

– Не делай из мухи слона. Ты сходишь с ума от какой-то необъяснимой ненависти.

– Да, от этой ненависти действительно можно сойти с ума! Только она вовсе не необъяснима. Я и все мы отлично знаем, за что ненавидим эту проклятую гитлеровскую саранчу. Она пожрёт всё, что посеял чешский народ.

Марта резко отстранилась от него.

– Ты, наконец, забываешь: я тоже наполовину немка.

– Но между тобою и Паулем большая разница. Он из тех, кому не должно быть места на чешской земле!

Он опустился на соседнюю скамью. Закурил.

– Давай переменим тему, – неохотно сказал он.

– Так-то лучше!

Они сидели, глядя на багровеющее закатом осеннее небо. Тени деревьев изрезали песчаную плоскость корта. В ветвях осторожно суетились птицы, устраиваясь ко сну. Время от времени они стайками перелетали с дерева на дерево. Когда стихали шум крыльев и возня на ветвях, становилось слышно отдалённое дыхание завода. Это не был ясный, определённый звук, а лишь ритмический гул, который нельзя было назвать иначе, как симфонией большого промышленного предприятия, слишком сложной и монолитной, чтобы в ней можно было выделить звучание отдельных инструментов. Впрочем, ухо Яроша не было ухом дилетанта: прислушиваясь к доносящимся из долины голосам завода, он отчётливо представлял себе их происхождение. Его связь с заводом не ограничивалась теми пятью годами, которые он провёл тут лётчиком-испытателем. Все его детство прошло в домике отца – машиниста силовой станции Вацлавокого завода. И здесь же, на заводе, протекали месяцы его ежегодных студенческих практик.

Ярош не мог представить себе жизни вне завода… И если уж говорить откровенно – без Марты. А ведь Марта – дочь здешнего управляющего. Доктор Ян Кропачек пришёл сюда вместе с первым заводским машинистом Яном Купкой. Значит, и старый инженер так же неотделим от завода, как сам он, Ярош.

Ему кажется, что старый управляющий так же хорошо, как он сам, понимает, зачем появилась на заводе эта группа немцев во главе с бородатой жабой Винером. Очень жаль, что Марта не хочет серьёзно отнестись к тому, что перестало быть секретом для кого бы то ни было из желающих смотреть правде в глаза. Что это – простая девичья беспечность или?..

В калитку, соединявшую корт с парком, вошёл Луи Даррак.

– Все философствуешь? – с улыбкою сказал француз.

– Вот, вот, – воскликнула Марта, – с ним невозможно говорить!

– Сейчас я его расшевелю! Новости, Ярош!

– Ты никогда не приносишь хороших.

– Да, тяжёлая рука, – Луи как бы в подтверждение этого поднял было худую руку с узкой длинной кистью музыканта, но тут же смущённо спрятал её за спину. Он все ещё не мог привыкнуть к тому, что на ней нехватало трех пальцев. Именно на левой руке и именно тех, которые больше всего нужны скрипачу. – Сегодня на витрине булочной старухи Киселовой появился плакат: «Немцы покупают хлеб только у немцев».

– Подумаешь, новость! – сердито проворчал Ярош.

– И на пивной Неруды и на колбасной Войтишека тоже.

– Негодяи!

– В этом, конечно, нет ничего неожиданного, но странно: полиция не позволила нам сорвать эти плакаты!

– Наши полицейские? Они не позволили?.. Казалось, Ярошу нехватало воздуха.

– Говорят, чехословацкое правительство обещало Англии не давать немцам никаких предлогов…

– Предлоги! – воскликнул Ярош. – Это называется у них предлогами! Когда с нас будут стаскивать рубашку, когда нас будут бить сапогами по животу, мы тоже будем избегать предлогов?

– Ещё год таких порядков, и немцы будут чувствовать себя тут, как дома, – пожимая плечами, сказал Даррак.

– Год?! – Ярош расхохотался. – Это случится через месяц! Не больше, чем через месяц, Пауль Штризе будет бить чехов по морде только за то, что они чехи. И его нужно будет называть господином штурмбаннфюрером… через месяц!

Он в бешенстве отшвырнул ракетку, порывисто поднялся и пошёл прочь.

– Ярош – крикнула Марта. – Ярош!..

Ярош не обернулся.

– Он невыносим! – сказала Марта, стараясь казаться рассерженной, но в действительности едва сдерживая слезы.

Луи пожал плечами:

– Он не может не принимать это близко к сердцу.

– Я поверю чему угодно, – в отчаянии воскликнула девушка: – тому, что Гитлер хочет проглотить наши Судеты, даже тому, что говорят, будто он хочет пробить себе сквозь Чехию дорогу на юг, к Балканам, но этим глупостям насчёт уничтожения славян поверить нельзя, нельзя!

– У хенлейновцев уже заготовлены списки тех, кто должен будет покинуть завод.

– Когда?

– Как только придут немцы.

– Я вас не понимаю!

– Тут не останется чехов.

– Какие глупости! – Марта пренебрежительно пожала плечами.

Быстро собрав ракетки и мячи, она пошла к дому.

Луи молча глядел ей вслед.

Когда фигура девушки скрылась между деревьями, Луи вышел с корта и медленно побрёл в глубину парка. Он долго шёл, задумавшись, когда вдруг увидел среди деревьев сидящего на земле Яроша. Он подошёл к другу и, присев рядом, положил ему руку на плечо.

Ярош молча указал в сторону запада, где над синими силуэтами гор ещё пылало зарево заката.

– Да, – сказал Луи, – как пожар!

– Он идёт на Чехию, – негромко проговорил Ярош.

– Кто его остановит?

– Если нужно будет – мы, грудью! – Ярош вскинул голову. Его голос звучал твёрдо. – Мы зальём его своею кровью!

– Своею кровью? – В ласковых больших глазах Луи блеснул гнев. – Нет, мы будем заливать его кровью цаци!

– А!.. При чем тут ты?! – в раздражении воскликнул Ярош.

– Можно подумать, будто ты забыл, где мы с тобою встретились!.. Тогда ты поехал к испанцам, теперь они приедут помогать сюда. – И немного смущённо добавил: – Вообще все мы…

Ярош грустно улыбнулся:

– Опять интернациональная бригада?

– Если будет нужно…

– Я знаю, – уверенно сказал Ярош, – нам на помощь придут славяне: сербы, болгары, словенцы, черногорцы.

– На пилсудчиков не надейся, – скептически проговорил Луи.

Ярош в нерешительности посмотрел на француза:

– Но, может быть, придут и русские. Даже наверно придут.

– Русские? – Луи подумал. – А ты знаешь, в этом нет ничего невероятного. Только бы Даладье не довёл свою подлую игру до того, что сорвёт и для русских возможность выполнить обязательства в отношении вашей республики.

– Впрочем, ведь речь идёт о Чехословакии, – продолжал Ярош, – и заботиться о ней должны мы сами. Никто не полезет в пекло ради нас! Молодцы русские: они никогда не полагаются на других!

Луи хотел ответить, но его внимание привлёк звук приближающегося по лесной дороге автомобиля. Из-за деревьев вынырнула маленькая, похожая на серую черепаху «татра». За рулём сидел худощавый брюнет с подвижным лицом, моложавость которого резко контрастировала с седыми висками. Затормозив, он поспешно выскочил из-за руля. Заметив его возбуждение, друзья в один голос крикнули:

– Что с вами, Гарро?

Он смотрел на них с удивлением:

– Как, вы ничего не знаете?! Чемберлен торгуется с немцами. Для отвода глаз он послал сюда какого-то лорда.

– На кой нам чорт этот лорд! – гневно воскликнул Ярош.