Текст книги "Последний рыцарь короля"

Глава 14

На второй день плавания Николетте сделалось только хуже. Она ничего не ела и лежала на кровати, не в силах подняться, ее мутило и укачивало. Мы с Катей предоставили служанке возможность отдыха и очень повеселились, обучаясь искусству одеваться без помощи прислуги. Наряды дам были довольно просты по сравнению с теми корсажами и широкими юбками, что ждали их в будущем, но с непривычки одеваться было непросто.

Особое место в жизни средневекового человека занимала нательная рубашка. В XIII веке вошло в моду расшивать рубашки золотыми и серебряными нитями, жемчугом. Иногда из тщеславия сорочку, расшитую итальянским шелком и жемчугом, выставляли на всеобщее обозрение: проймы углубляли, открывали декольте, делали дополнительные разрезы в одежде. Церковь осуждала подобные наряды, но рубашка все же проглядывала в костюмах, и скрытые узоры невольно разжигали воображение. Женская сорочка имела небольшие отверстия по бокам, на уровне талии, в которые вставлялась шнуровка, – с её помощью рубашку затягивали, делая фигуру более стройной. В мужском костюме рубаха прикрывала колени, а в женском – доходила до щиколоток. Сорочкам приписывалось большое значение в жизни владельца. Считалось, что через рубаху можно околдовать и приворожить человека, во время болезни в рубашке не ложились спать из страха заразить ее, расставались с рубахой неохотно, предпочитая до бесконечности латать ее и перешивать. Рубашками обменивались в знак побратимства и любви.

Преданность сорочке невольно порождала вопрос о гигиене и чистоте. Увы, вынуждена признать, что люди в Средние века мылись очень даже нечасто. Это приносило больше всего неприятностей нам, привыкшим к чистоте и приятным запахам. Мы с Катей старались мыться чаще и чаще менять сорочки, заставляя Николетту привыкать к тому, что наши нательные рубашки должны пахнуть свежестью, а не потом.

Под сорочку надевались тонкие штаны, доходившие до щиколоток, а к ним подвязывались чулки. На ноги надевались либо туфельки, либо деревянные сандалии на высокой платформе, в которых было очень удобно ходить по грязи.

На сорочку надевали верхнее платье, котту. В меру широкая и длинная, котта шилась из яркой материи: в XIII веке предпочитали зеленый, голубой и красный цвета; если мужская котта могла быть длиной до щиколоток или до середины икр, то женская не только полностью закрывала ноги, но и имела небольшой шлейф. У любой котты были длинные узкие рукава, которые шнуровались от локтя до кисти или же пристегивались на множество мелких пуговиц, что было практичнее и, учитывая красоту и изящество исполнения пуговиц, декоративнее. Пуговицы переливались светом драгоценных камней, эмали, блеском благородных металлов. Были и такие фасоны, в которых рукава надевались и пристегивались отдельно у плеча, это давало возможность к одной котте надевать разные рукава, по настроению.

Мы с Катей ни разу не были этому свидетелями, но Герцог д'Эсте рассказывал, что, поскольку фасоны и покрой рукавов для мужской и женской одежды были одинаковы, ими охотно обменивались влюбленные, а на турнирах, постепенно превращавшихся в увлекательный спектакль, восторженные зрительницы прилюдно срывали с себя рукава и дарили их вместе с лентами и кошельками особо приглянувшимся бойцам. Увидеть это у нас возможности не было, так как во Франции рыцарские турниры находились под строжайшим запретом короля.

Поверх котты обычно надевали сюрко. Их шили из наиболее ценной материи: тафты, драпа, тисненого бархата и чистейшего китайского шелка. По покрою сюрко было похоже на котту, но имело больший объем, иногда за счет клиньев, которые вставлялись в юбку. Оно деликатно обрисовывало только плечи и руки, а к низу постепенно расширялось и ложилось ровными складками. Женское сюрко могло шиться со шлейфом, в который плавно переходила спинка и который приходилось придерживать рукой. Шлейф и удлиненную по бокам юбку часто подбирали и закалывали на бедрах, показывая нижнее шелковое платье. Имея дело с однообразными покроями и формами, женщина могла проявить свою фантазию и изобретательность благодаря разнохарактерности самих драпировок. Тут не было равных Николетте, которая иногда так ловко драпировала меня, что даже самая неуклюжая походка становилась летящей и плавной, а разнообразие драпировок, подчас преображавших самые обыденные платья, вызывало зависть у дам.

Ткань была либо однотонной, либо украшена типичным европейским орнаментом – в виде ритмично повторяющихся мелких, незамысловатых рисунков. Россыпи квадратиков, звездочек, кружков, стилизованных цветков покрывали как плотные, так и самые тонкие материи. Тело, со всеми его индивидуальными особенностями, выявляло себя в движении, поскольку мягкая ткань обволакивала его, реагируя на каждый жест и даже вздох. Также в моде были сквозные детали – своеобразные окошки, разрезы на платье, куда вставлялась цветная подкладка.

Потратив целое утро на пристегивание рукавов и прически, мы с Катей вышли на палубу только к одиннадцати часам. Вадик уже вовсю тренировался с герцогом Бургундским, который вяло отбивался от прытких нападок Вадика, напоминая огромного льва, лениво гоняющего хвостом муху. Вадик уже весь взмок, прыгая вокруг рыцаря, а тот так и не сдвинулся с места, лишь изредка поворачиваясь то вправо, то влево. Приблизившись к де ла Маршу, который рядом с остальными рыцарями, смеясь, наблюдал за сражением, я заметила:

– Похоже, мой друг не слишком знаком с искусством битвы.

– Ну, что вы, донна Анна, – приветствуя меня, поклонился граф, – он очень даже неплох, вот только герцог очень сильный воин. Вашему другу повезло, он многому научится.

– Герцог невесел, – заметила я, – разве плохие новости омрачили его?

Де ла Марш очень странно посмотрел на меня, в его взгляде мелькнул на мгновение холодок.

– Вы не можете не знать, почему мой друг так грустен, донна Анна, разве может он веселиться после вчерашнего?

Я задумалась: что могло огорчить герцога? Его давняя любовь к донне и моя холодность? Но этот диалог происходит каждый день и тут нечему обижаться… Разве что… Закусив губу, я вдруг испугалась: а если герцог узнал, что мне доставили письмо с другого корабля? Это было ужасно, ведь я скомпрометировала честь донны! Неизвестно, что думает обо мне сейчас этот сумрачный рыцарь, измученный ревностью и догадками. Но я не представляла, как можно изменить ситуацию – признать, что мне доставили письмо, было выше меня. Ах, если бы Герцог был здесь! Уж он бы подсказал, как уладить это дело! Но ведь не только герцог Бургундский, но и де ла Марш знает о письме! И еще неизвестно скольким людям разболтал об этом оруженосец! Проклятый мальчишка! Болтун и сплетник! И как я могла симпатизировать ему?

Я сжала кулаки. Что они все сейчас думают об мне? Позор какой! Ну и влетит мне сегодня от отца Джакомо! Я с ужасом приготовилась выслушать длинную лекцию о том, как нужно вести себя благородной даме. «Ваша несдержанность удивляет меня, дочь моя, – уже звенело в ушах, – вы ставите себя в крайне невыгодное положение. Что подумают о замужней женщине, которая не только отказалась путешествовать рядом со своим супругом, но и принимает письма от других мужчин? Распущенность вам не к лицу, донна. Такой вы раньше не были».

Понуро направилась я к священнику, готовая принять на себя весь удар религиозной стихии. Но, вопреки моим ожиданиям, отец Джакомо ни словом не упомянул о письме. Мы разговаривали о совершенно других вещах, и тут меня начало мучить желание самой рассказать о том, что я получила письмо от Анвуайе и разорвала его. Мне хотелось услышать мнение священника, чтобы понять, насколько тяжек в глазах окружающих мой поступок. Отец Джакомо выслушал меня, скорбно качая головой.

– Очень хорошо, что ты рассказала мне об этом, дочь моя. Впредь будь осторожнее, не подвергай опасности свое доброе имя. Честь женщины легко замарать одним только словом, а чтобы смыть это пятно, потребуется много сил. Не рискуй понапрасну.

Я пообещала быть умнее и внимательнее, но утаила от священника, что все знают о полученном письме. То, что он не стал осуждать меня, придало мне сил. Я на миг забыла, насколько либеральнее, по сравнению с иными служителями церкви, был мой духовный отец. Мне казалось, что все поймут, что я невиновна, а герцог со временем успокоится и забудет об этом происшествии.

Второй день плавания прошел мучительно: герцог, хоть и пытался казаться веселым, был задумчив, но остальные ближе к вечеру уже спокойно смотрели на меня, я не чувствовала осуждения во взглядах. Вечер мы встречали вчетвером, стоя с де ла Маршем на носу корабля, несясь вперед между волнами и небом, испытывая чувство головокружительного полета. Мы весело болтали, вспоминая события накануне отъезда, как граф Пуатьерский вернулся во Францию и должен был приехать к нам уже в Египет, потом Вадик вдруг прервал графа и сказал, как видел сегодня герцога с лютней, и немного иронично описал, какой испуганной и маленькой выглядела лютня в огромных руках сильного герцога. Де ла Марш вдруг резко оборвал его:

– Вы, сир Уилфрид, возможно, не знаете, но герцог Бургундский прекрасно играет на музыкальных инструментах. Когда-то очень давно он еще и пел, и ему не было подобных среди певцов Юга.

– Так это его вчера назвал мастером оруженосец? – спросила я и осеклась, увидев, как злится граф.

– Вам ли этого не знать, донна Анна? – сухо бросил он. Я умолкла.

Катя задала вопрос, который не осмелилась задать я:

– А почему же он перестал петь?

Я, осмелев, подняла глаза на графа и увидела, что он все так же гневно смотрит на меня.

– Он был лучшим из лучших, мадам, песни любви лились из его уст, но он посвящал их только одной… только ей он пел и играл. Музыка спасала его от боли безответной любви, и он служил своей Прекрасной Даме, не смея коснуться и шлейфа ее платья, прося лишь разрешения воспевать ее в своих песнях, – граф говорил отрывисто, словно бросая мне в лицо сухие слова. – Но эта бессердечная Дама не ценила красоты песен, не понимала стремления творить, которое владело этим человеком. Она стала невестой другого и из тщеславия взяла с герцога слово никогда больше не петь любовных песен, наступила на горло самому лучшему трубадуру нашего времени!

– Как жестоко! – воскликнула Катя. – Она же не имела права!

Я почувствовала, что ненавижу донну Анну, ненавижу всей душой, и самым ужасным было то, что я ощущала ее вину, как свою. Не отрываясь, словно желая быть наказанной вполне, я смотрела в лицо де ла Маршу, принимая на себя весь поток его гнева. Это была мощная волна, от нее, казалось, дрожал воздух вокруг.

– Да, вы правы, та женщина не имела права лишать человека единственной радости в жизни. Она лишила его всего: любви, дружбы, творчества, песен. Она заставила его поклясться, он послушно умолк навеки и стал легендой еще до своей смерти. Он всегда поклонялся ей и не мог предположить, что расставание с музыкой окажется таким тяжелым. Но она уехала, и он остался в пустоте и безмолвии.

Катя быстро взглянула на меня и все поняла. Мне казалось, что от стыда за Анну и от жалости к герцогу горят щеки, но все, что оставалось, это смирно принимать на себя праведный гнев де ла Марша. Никогда еще я не видела его таким злым и агрессивным, особенно по отношению к даме. Наверно, он действительно был хорошим другом герцога и не понаслышке знал, как тот мучается. Как же больно было вчера герцогу выслушивать оруженосца! Как жаль, что я не знала об этом раньше!

Да так ли безгрешна и невинна была донна Анна, как рассказывал Герцог д`Эсте? Сотворить такое с любящим тебя человеком казалось мне жестоким и бессердечным поступком.

Чуть позже совсем другая мысль озарила меня: никто не знал о письме Анвуайе – это страдания герцога заставляли всех с осуждением смотреть на донну! Я избегала герцога Бургундского, считая, что мое отсутствие поможет ему успокоиться, и отважилась выползти на палубу только к закату. Герцог встретил меня, как всегда приветливо.

– Донна Анна, вы плохо переносите плавание? – спросил он, целуя мне руку.

– Моей служанке нездоровится, – ответила я, улыбнувшись как можно более тепло и сердечно. Мне казалось, что если я буду с ним мягче и любезнее, то как-то смягчу урон, нанесенный ему донной Анной.

На руках у меня спал Синтаксис, герцог взял его руками, одетыми в перчатки с огромными отворотами. Котенок от удовольствия выпустил маленькие коготочки, и они плавно впились в кожаную перчатку.

– Какое красивое, грациозное, беззащитное существо! – гладя малыша, произнес задумчиво герцог. – Но он может причинить боль, даже не задумываясь об этом. Для него это выражение привязанности, любви, это заложено в его природе: жестокость – часть его существования…

Я молчала, перед этим высоким и нежным человеком я чувствовала себя маленькой девочкой. Вдруг захотелось, чтобы герцог погладил по голове меня, а не Синтаксиса, нагло хрюкающего у него на ладони.

– Герцог, вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное? – к нам подбежал запыхавшийся рыцарь-блондин, тот, что разговаривал накануне с Катей. Оказалось, что он прибыл к нам на лодке, чтобы показать необычный улов. На палубе, в круге сбежавшихся людей: рыцарей, дам, слуг (матросы смотрели на добычу сверху, повиснув на реях и канатах) – лежало причудливое существо. Оно одинаково пугало и завораживало, не верилось, что такое чудовище существует на самом деле.

Трехметровое матовое тело с огромной раной на брюхе казалось мягким. Хвост рыбы был длинным и узким, тело бледно-розового цвета, с серыми плавниками. Морда была отвратительной: ее венчал устремленный вперед приплюснутый рог над огромной раскрытой пастью, украшенной тоненькими и очень длинными зубами.

– Это акула? – тихо спросил Вадик, дотронувшись носком сапога до рыбьего хвоста. – Если бы я не знал о прекрасной экологии в XIII веке, я бы сказал, что это мутант.

– Боже мой, неужели такие существуют? – послышалось от одной из дам.

Да, матушка-природа явно расстаралась не на шутку, создавая существа, подобные этому. Маленькие мутные глазки, казалось, еще хищно блестят, глядя на нас, но Жоффруа де Базен (я наконец узнала имя этого блондина) заверил нас, что они умертвили монстра часа два тому назад, для верности вытащив у него внутренности. Наши взгляды постоянно возвращались к акуле: клинок на голове, острые клыки, огромная пасть, розовая окраска – все поражало нас в этом уроде. Отец Джакомо, увидев распростертое на палубе тело, рассудил, что это благое предзнаменование и наш поход увенчается успехом. Было забавно смотреть, как возликовали все вокруг. Рыбу решено было отвезти на «Монжуа», где тогда находился король, и показать ему находку.

Скоро весть распространилась практически по всем судам, и нужно было видеть, как замелькали на волнах лодки с любопытствующими пассажирами – наверно, в тот вечер акула стала гостьей на доброй половине больших судов, следовавших в караване.

Настал третий день путешествия. Он был ветреным и ненастным, солнце то и дело исчезало за облаками, становилось прохладно.

– Мы как будто на север едем, а не в Африку, – закутываясь плотнее в меховую накидку, пробурчала Катя.

– Если бы можно было писать на русском, я бы вела дневник о нашем необыкновенном путешествии. Неужели, если мы расскажем о нем, когда вернемся, нам никто не поверит? Было бы здорово в подтверждение слов достать древние листы с чернильными записями и зачитать наше приключение.

– Никто не поверит. Но если хочешь, можешь писать на французском, – язвительно заметила Катя.

– Ты еще предложи на латыни писать, – хмуро ответила я. Манишка трепала меня по щекам, раздуваясь словно парус, но ее плотно прилегающие к ушам ткани спасали голову от холода. Мы весь день провели в каюте, играя в шахматы, болтая и рисуя, потому что больше заняться было нечем. Потом Катя углубилась в чтение книги, а я задремала в кресле возле кровати, на которой, бледная и изнеможденная от вынужденного трехдневного поста, лежала Николетта.

Ближе к вечеру, когда солнце опустилось к морю, и его золотые блики играли на огромных черных волнах, качающих наши корабли, к нам в каюту вбежал Вадик.

– Африка! Африка! – закричал он, закрыв за собой дверь, и прошелся на руках по комнате. Синтаксис спрыгнул у меня с коленок и зашипел, от страха забившись под кресло.

Катя, не дожидаясь меня, выбежала вслед за Вадиком на палубу, я провозилась с плащом и, выйдя из кормового отсека, поднялась на носовую часть судна, где стояли все рыцари, молясь на коленях об успехе похода. Преклонив колена, перекрестившись и поцеловав распятие у священника, читавшего молитву, я, таким образом, преодолела последнюю полосу препятствий, отделяющую меня от смотровой площадки.

Приложив руку ко лбу козырьком, я наблюдала вместе с остальными золотисто-красную неровную полосу африканского континента. Что ждало меня, Катю, Вадика, герцога и тех, кого мы знали по имени или в лицо, на этом загадочном материке? Ведь многих там, бесспорно, ждала смерть, боль, слава, победы и поражения…

Все молча смотрели на горизонт, и радость первых минут пропадала, сменяясь тревогой и мучительным ожиданием. Мы как один спрашивали небо: что ждет нас дальше? А небо темнело и хмурилось, паруса рвались и бились, словно испуганные птицы, которых держат за лапки. Ветер насвистывал зловещую песенку, гуляя среди мачт, и я вдруг вспомнила хищный блеск мертвых глаз акулы. Солнце угасало, топя свои лучи в черной воде, и безысходность в обнимку с обреченностью веяли над нами в белых одеждах. Кто-то сказал «туман», где-то раздавались приказы убрать паруса. Стемнело практически за пять минут, тьма окутала все корабли, огней не было видно, налетевший ветер задувал факелы и светильники, с воем и стуком перекатывал по палубе предметы. Спотыкаясь и пошатываясь, мы добрались кое-как до кают, и, войдя внутрь, стали испытывать еще больший страх, чем снаружи. Корабль качало, и неизвестно было, справится ли он с ненастьем, поэтому казалось спокойнее держать ситуацию под контролем, находясь на палубе, а не сидеть в каюте и не вздрагивать всякий раз, представляя, что мы уже опускаемся на дно. Было страшно, но единственное, что стояло в те мгновения перед глазами, была золотисто красная полоска берега на горизонте, к которой мы так или иначе приближались.

Что ждет нас там, на твердом берегу?

И в наступившей тишине, когда каждый из нас остался наедине со своими мыслями и страхами, сидя возле Николетты, в темноте я услышала ее слабый голос:

– Боже, храни нас!

Часть 2. Совершенный Крестоносец

Глава 1

Флот крестоносцев встал на якорь возле берегов Египта утром 4 июня 1249 года. Многие корабли после сильнейшей ночной бури находились в плачевном состоянии: паруса оборваны, весла разбиты в щепки, у нескольких галер повреждено рулевое управление. Следуя в трех лье от берега, флот христиан плыл, не спеша, вдоль суши, пока король, созвав к себе всех своих баронов и маршалов, принимал решение о дальнейших действиях.

Собрание баронов при короле было событием необычным для Средних веков, но Людовик ІΧ считал, что решения о судьбе похода он должен принимать сообща со всеми, потому что от этого зависели жизни слишком многих людей. Такие советы очень быстро вошли в привычку, бароны стали больше доверять ему, потому что он выслушивал их и никогда не осуждал предложенное. Можно сказать, что король был очень тонким психологом, изобретя прием «мозгового штурма» задолго до официального рождения психологии. Его вассалы имели право высказывать любые предложения и идеи, а потом король выбирал из них наиболее приемлемые, и их снова обсуждали, приходя к единственному решению. Таким образом, рыцари не просто подчинялись приказам короля, но и понимали необходимость и обоснованность того или иного действия, что делало исполнение более эффективным, поскольку подразумевало внутренний контроль и самоотдачу «самостоятельно» принятому решению.

К «Монжуа» стекались люди, на палубе толпился пестрый народ: рыцари надели на себя гербовые одежды, и теперь собрание напоминало яркий карнавал. Возле «Монжуа» на якоре стояла «Модена», на которой проходила служба, и верующие просили небо подсказать королю наиболее мудрое решение.

Совещание не продлилось долго – все единодушно решили, что на следующее утро высадятся на сушу и осуществят первую атаку. Король повелел подготовить все галеры и мелкие судна и на следующее утро подняться на них всем, кто сможет там поместиться. Крупные суда должны были оставаться на месте и ждать результатов атаки. Король посоветовал всем исповедаться и составить завещания, уладить нерешенные споры и дела, ведь только Господу известно, кому суждено погибнуть завтра, а кому спастись.

Подготовка к бою началась. Это был праздник для всех рыцарей: они наконец-то займутся тем, ради чего отправились в путь еще в прошлом году. В них кипела энергия и желание поскорее ввязаться в бой. Ночью во время бури многие суда отстали или ушли в сторону, и поэтому дозорные, сидящие в специальных корзинах на верхушках мачт, словно аисты в больших гнездах, не прекращали высматривать отставшие корабли. Рыцари время от времени спрашивали их, не видны ли суда их товарищей, и переклички не смолкали целый день, полные шуток и забавных комментариев.

Однако дозорные не зря были начеку: вскоре на горизонте появились четыре галеры сарацин; видимо, они приплыли, чтобы убедиться, что это флот короля подошел к берегам Египта. Золотые лилии на голубых флагах мигом заблестели на солнце, взмыв практически на всех кораблях. С тревогой следили пассажиры больших кораблей, как христианские галеры окружили суда сарацин – завязался бой. На кораблях стоял ужасный шум, все переживали и болели за своих, от солнечных бликов на воде слезились глаза, но люди упорно следили за боем. Три галеры пошли ко дну почти сразу после того, как их окружили, но четвертая уходила от христианских кораблей, и раздосадованные возгласы рыцарей заполняли пространство между небом и водой. Некоторые из них били мечами о щиты, и грохот заглушал все остальные звуки. Дамы закрывали руками уши, крысы разбегались прочь, собаки с воем убегали в каюты, поджав хвосты. Но галера все равно ушла от преследования и сообщила гарнизону Дамьетты о прибытии французского короля.

С берегов Египта донесся шум – звонили в колокола на дозорных башнях, созывая воинов, и уже к полудню христианский флот увидел отряды султана, наводнившие берег. Это было великолепное зрелище: среди воинов выделялся полководец в доспехах из золота, каждое его движение заставляло гореть и переливаться его панцирь в лучах солнца. Воины султана дули в рога и били в литавры, и христиане не без страха прислушивались к этим звукам.

Жоффруа де Базен схватился рукой за деревянную лестницу, которую ему подавали с «Модены». За последнее время он бывал на этом корабле, пожалуй, чаще, чем на своем, но это даже радовало его. На корабле герцога Бургундского собралось приятное общество, присутствие дам смягчало характер мужских бесед, а на той галере, где путешествовал де Базен, путешествовали рыцари-одиночки, настолько разные между собой, что избегали общения друг с другом.

Жоффруа поднялся на корабль, снял шлем, затянул потуже хвост на голове, поправил пояс. Герцог Бургундский уже спешил к нему вместе с маршалом де ла Маршем, протягивая приветственно руки. Жоффруа бросил взгляд за спины друзей: там появились дамы со светлыми и радостными улыбками.

Среди них были жены рыцарей, путешествующих на корабле, например Маргарита де Бомон, очень высокая и худая женщина. Если бы Господь не наделил Жана де Бомона двухметровым ростом, редкий мужчина отважился бы жениться на Маргарите, потому что она была всего на несколько сантиметров ниже своего мужа. Была здесь и Катрин Уилфрид, жена одного англичанина, что состоял в оруженосцах у герцога, но тот так почтительно обращался с ним, что все уже давно считали Вильяма Уилфрида рыцарем. Катрин была удивительно чутким собеседником и проницательной женщиной – в этом Жоффруа убедился, поговорив с ней на одном из вечеров на «Модене». Чего не мог понять Жоффруа, так это как Вильям мог служить графине Артуасской, выставляя в не лучшем свете такую редкостную женщину, как Катрин. Да любой мужчина гордился бы такой спокойной и благородной женой! И вот, наконец, предмет всех разговоров и сплетен по всему Средиземному морю – вслед за своей подругой появилась донна Анна Висконти.

Эта женщина была, по выражению одного из друзей де Базена, редкой жемчужиной, что вез на своем корабле герцог. О ней говорили много, и все слухи настолько противоречили друг другу, что слушатель не знал, кому и верить.

Прежде всего бросалась в глаза скромность, с которой одевалась донна Анна. При том, что это была очень богатая и знатная женщина, она избегала излишних деталей и драпировок, пальцы ее никогда не были унизаны перстнями – в лучшем случае их было два или три, на шее висел маленький крестик и медальон. Она часто прикрывала голову строгой манишкой, иногда украшая ее венком или диадемой. Но сегодня волосы ее были заплетены в косы, и она не стала закрывать их от взглядов остальных. При всей простоте в ней чувствовалась изюминка или тайна, секрет, который хотелось разгадать, а движения, мягкие и плавные, завораживали, и вслед ей всегда оборачивались.

Говорили, что она щедрая, добрая и в то же время скрытная и необщительная женщина. Ее неожиданное воскрешение, спор с мужем, гибель сестры, скандал, после которого она потребовала развода, – все эти события только запутывали того, кто пытался понять ее. Она словно в одно мгновение оказалась открыта всем и уязвима, теперь о ее личной жизни знали, судачили и сплетничали. Кто-то считал, что Анна коварна и хитра, что у нее есть любовник, и она просто хочет освободиться от мужа. Тот факт, что она путешествовала на корабле герцога, только поддерживал сплетни и слухи. Говорили, что ее любовник – это герцог, и что донна потеряла стыд, но де Базену довольно было взгляда на донну, чтобы понять, что она не любит герцога.

Скорее всего, она путешествовала на его корабле, потому что там плыла ее близкая подруга Катрин. Донна напоминала де Базену наивного ребенка, который совершенно не представляет, что о нем думают остальные. Единственный человек, с кем донна проявляла женскую деспотичность, был несчастный герцог.

Жоффруа де Базен сообщил известие, с которым пришел от короля: на рассвете герцог и его рыцари должны будут присоединиться к норманнскому судну, на котором поедет король. Высадка состоится на западном берегу Нила на острове Гиза, где в 1218 году высадился Иоанн де Бриенн, король Иерусалимский. Герцог поблагодарил за сообщение и тотчас приказал рыцарям готовиться. Потом он пригласил Жоффруа отужинать в их компании.

– Не могу не принять ваше приглашение, герцог. Никто не знает, что нас ждет завтра, возможно, это мой последний ужин, в таком случае, я не знаю места лучше и компании приятней.

– Полноте, сир, вы просто пугаете нас, – засмеялась Катрин. – Уверена, у вас впереди еще немало вечеров, возможно, еще более приятных, чем этот.

Донна Анна сидела чуть в стороне от компании, с детской беззащитностью и испугом на лице слушала рассказы о сражениях. Время от времени она отвлекалась и смотрела на берег, где в темноте мелькали огоньки мусульманских гарнизонов. Ветерок выдернул из ее тугой прически несколько локонов, и они теперь ласково и мягко летали вокруг лица, движимые ночным ветром. Огромный пес герцога Бургундского медленно подошел к ней и поддел носом руку. Она резко повернулась, словно испугавшись, но потом ласково потрепала собаку. Едва она снова углубилась в раздумье, как собака снова просунула нос под ее ладонь. Тогда донна Анна принялась легонько гладить ее, и собака положила большую голову на колени, усевшись рядом. Де Базену показалось, что герцог Бургундский был бы не прочь поменяться местами со своим псом, так он смотрел на донну.

Темный берег с маленькими красными точками факелов внушал донне тревогу: даже если они выиграют завтрашний бой, придется снова сосуществовать с Висконти и Анвуайе, а ей так не хотелось снова сталкиваться с ними. Анне казалось, что за эти дни корабль превратился в дом, в уютную раковину, в которой она была ограждена от любой опасности.

Де Базен не стал засиживаться допоздна, у него еще было много дел: он планировал, как и велел король, написать завещание и исповедоваться перед завтрашним боем. На корабле тушили факелы – все собирались пораньше лечь спать. Когда Катрин Уилфрид подошла к донне Анне, оказалось, что та уже спит, завернувшись в плащ, несмотря на то, что прямо в лицо ей светила луна. Ее решили не будить, и Вильям Уилфрид, взяв женщину на руки, отнес ее в каюту.

На следующий день на заре, пока еще яркое солнце не начало пригревать, на всех кораблях, что отправлялись к берегу, готовились отслужить мессу. На «Модене» начались сборы, рыцари надевали лучшие доспехи и гербовые одежды, выбирали оружие для боя.

Граф де ла Марш с остервенением пытался застегнуть на плече часть доспеха. Все его оруженосцы куда-то разбежались, и он, высунув от напряжения язык и скосив до ломоты глаза, подхватывал непослушные ремни, чувствуя, что еще немного, и он в гневе сорвет с себя наплечник. Неожиданно тонкие нежные пальчики забрали ремешки у него из рук и ловко закрепили защиту. Граф посмотрел на донну Анну с благодарностью:

– Доброе утро, – весело сказала она.

– Доброе утро, донна. Благодарю вас за помощь, просто не представляю, куда подевались мои оруженосцы. А вы сегодня рано проснулись.

– Рано заснула, вот и проснулась рано. Мне хотелось побыть с вами, пока вы не отправитесь в бой. Неужели нельзя высадиться в другом месте, – вдруг воскликнула она с тоской, – ведь эти сарацины только и ждут, чтобы наброситься на вас там.

– Не они нас ждут, а мы их, – поправил ее граф. – Не бойтесь, донна, для нас это дело привычное.

Пальцы донны бережно проверили остальные ремешки, чтобы они не развязались во время боя. Было такое ощущение, будто она специально мешкает, не решаясь отойти от него.

В это время из каюты вышел герцог Бургундский и удивленно уставился на необычную сцену: донна Анна, бледная и взволнованная, в белой манишке с развевающимися краями, держала руки на плече графа и тихо перебирала пальцами ремни его доспеха. Они разговаривали тихо, глядя друг на друга и улыбаясь. Герцог почувствовал болезненный укол в сердце, но тут донна обернулась и с такой же нежностью, не вздрогнув и не смутившись, посмотрела на герцога. Что случилось с ней? Прежде она не позволяла себе так приближаться к мужчинам, а теперь в глазах нет ни тени прежней холодной сдержанности – она сдержанна, но в меру, и даже иногда нарушает все мыслимые правила.