Текст книги "Последний рыцарь короля"

– Мой брат не хотел афишировать факт своего пребывания на корабле до нашего прибытия в Лимассол. Ну, довольны? – два брата-близнеца, разительно отличающиеся друг от друга, стояли перед нами. Мы уже перестали что-либо понимать в играх Герцога, поэтому если бы в следующий момент брат его исчез, мы бы никак на это не отреагировали.

Август д'Эсте был еще более странным, чем Герцог: более молчаливый, склонный к созерцанию и наблюдению, он мало участвовал в беседах, предоставляя своему брату право говорить от его имени. Но он вызывал симпатию и добрые чувства по отношению к себе, ничего для этого не делая. В его темных глазах светилось участие и любовь ко всем вокруг, он был мягок, редко спорил, практически никогда не заставлял нас что-то делать, во всем полагаясь на активность своего брата, энергия в котором кипела постоянно. С его появлением Герцог перестал скрытничать и укрываться от нас в каюту, как это бывало в первые дни путешествия, теперь в нем бурлила деятельность организатора. Он заправлял всем, не спрашивая на то мнения Августа, и когда мы выразили удивление по этому поводу, сказал, что его брат младше и поэтому не является наследником герцогства. Но по братской любви Герцог разрешает ему носить титул, хотя из частной собственности у него, пожалуй, есть только голубятня. Август смиренно выслушал это откровение, не возразив даже жестом, только улыбаясь уголками губ. Его почему-то хотелось звать на «ты», он разрешал обращаться к нему по имени. Очень скоро я и Вадик смирились с его появлением, а Катя еще долго ворчала:

– Отлично, вместо одного ненормального теперь их двое, и никто не знает, чем закончится это дело. Мы путешествуем во времени с двумя психами, которые сами не знают, что будет дальше. Да еще заставили меня быть женой этого грязнули, – Катя прибиралась в комнате, собирая кожуру от фруктов, съеденных Вадиком со своей кровати и столика. В плавании мы отвыкали от постоянного внимания слуг, поскольку Николетта часто чувствовала себя плохо и не могла уследить за порядком в каютах.

– Ну, тебя же никто не заставляет спать с ним, – заметила я.

– Не заставляет?! – воскликнула Катя. – Да меня сегодня отец Джакомо ласково наставлял, что как послушная жена я обязана спать с мужем, исполнять свой долг – представляешь, этот урод на исповеди сказал, что я ему часто отказываю!

Я засмеялась. У Кати было такое негодующее выражение лица, она была страшно обижена, а я на миг представила ухмыляющееся лицо своего однокурсника на исповеди, рассказывающего святому и наивному отцу Джакомо о трудностях в личной жизни. Катя потом еще долго на меня дулась за этот смех, и мне с трудом удалось загладить свою вину, отчитав Вадика за донос.

Наконец на горизонте темной неровной полосой появился берег Кипра. Для меня это был день страха: я боялась представить, что меня ждет на этом острове, и вместе с тем – облегчения, поскольку Анвуайе серьезно достал меня своими грубыми ухаживаниями. Молчаливому Августу не понравилось чрезмерное внимание Селира ко мне, временно исполняющей обязанности донны Анны.

– Донна Анна была так холодна с ухажерами, что они либо отступали, не надеясь на взаимность, либо осаждали ее, полагаясь на то, что их упорство сломит неприступность, – сказал Август, в очередной раз уводя меня от Анвуайе и наблюдая за увеличением острова на горизонте.

– Вы не представляете, Август, как иногда хочется послать этого Анвуайе, ввести его в ступор десятком бранных словечек и жестами доказать ему, что он меня достал и… ох, когда все закончится, я ему на прощание что-нибудь устрою!

– Вам трудно держать себя в руках, – заметил Август, улыбаясь. – Вы горячи, как южанка.

– Просто не представляю, как донна Анна сдерживала себя! Иногда мужчины этого времени доводят меня до белого каления!

– Она умела владеть собой. Порой это играло не в ее пользу, она слыла холодной женщиной, и мало кто догадывался, какие страсти кипят под этой невозмутимой скромностью. Но она воспитала в себе сдержанность скорее из бунтарства. Она любила бросать вызов самой себе.

– Вы хорошо знали донну Анну? – спросила я его.

– Лучше, чем кто-либо. Она была удивительно чистым созданием, и тем более возмутительным кажется то, как поступил с ней муж. Пойдемте, – сказал он, беря меня под руку, – к острову мы причалим только к вечеру, а Герцог хочет дать вам еще несколько ценных указаний.

– К вечеру? – не поверила я. – Да он же так близко!

Но корабль действительно вошел в порт только к вечеру. Мы смотрели на берег, пытаясь разгадать в его очертаниях, что нас ждет.

– А подзорной трубы у вас не найдется, Герцог? – спросил Вадик, устав напрягать глаза.

– Простите, друг мой, но монах Роджер[1]1
  Роджер Бэкон (1214–1292) сформулировал новую теорию действия увеличительных стекл, преломления лучей, перспективы и т. д. Благодаря его разработкам позднее была изобретена подзорная труба.


[Закрыть] еще только придумывает линзы, – невозмутимо ответил ему Герцог. Катя засмеялась.

Матросы суетились, передавая друг другу команды капитана хриплыми криками. Слышалась возня рыцарей и слуг позади нас: они готовились сойти на берег.

– Переночуем в Лимассоле, наутро отправимся в Никозию. Нужно будет прибыть туда раньше или одновременно с остальными, иначе появление донны Анны может и не стать грандиозным сюрпризом для Висконти.

Август и Вельф д'Эсте переглянулись, словно еще раз убеждаясь в обоюдной решимости продолжать маскарад. Они-то, может, и были уверены, а вот я… я-то знала, что на меня ляжет самое тяжелое: 24 часа постоянной игры, импровизации, уверток, лжи. Ну да ладно, осталось еще немного, и я буду дома…

– Знаете, что самое забавное? – вдруг спросила я. – То, что Артур все это время спокойно спит на диване и не подозревает, где мы и что переживаем.

– Да! – засмеялась Катя. – Повезло ему! А вдруг он нас во сне видит?

– Ну, это вряд ли, – сказал Вадик, разглядывая свой щит, – он никогда не поверит, если мы ему расскажем, я сам не верю, что я здесь. Все это настолько необычно!

– Зато я верю! Всякий раз комнату убираю и верю, что ты опускаешься до уровня этих громил в жестяных доспехах, разбрасываешь вещи, объедки и не думаешь, что за тобой некому убирать! – наконец нашла возможность возмутиться Катя.

– Ты прям как моя мама: «Уберись в комнате, уберись в комнате!» Да ну вас! Вот эти времена – вот это я понимаю – ни уборки, ни проблем. Никому не придет в голову заставлять рыцаря убираться, потому что для этого есть слуги.

– Ну, начнем с того, что рыцарями не рождаются, ими становятся, – заметил Август. – Своих сыновей отцы отсылают к знакомым рыцарям на учебу. Сначала мальчик служит у рыцаря пажом и убирается у него в комнатах, прислуживает за едой, даже выносит ночные горшки и служит посыльным. Заодно он наблюдает за своим хозяином, за людьми, которые к нему приходят, учится говорить так же, как они, перенимает их манеры. Если рыцарь доволен службой своего пажа, то он делает его оруженосцем. Оруженосец начинает обучаться военному делу, сопровождает рыцаря в походах, у него появляется свой собственный меч. И только потом, если рыцарь убежден, что его оруженосец станет в будущем достойным воином, оруженосец проходит ритуал посвящения в рыцари и отныне считается полноценным воином. Вот так, Уилфрид. Вы пока что не рыцарь, не сэр, а лишь человек со знатной фамилией.

– Было бы неплохо заставить тебя выносить ночной горшок, – мечтательно сказала Катя.

– Если только опрокинуть его содержимое на тебя, – расстроено ответил Вадик. Подобное нравоучение пришлось ему не по вкусу, он с надеждой посмотрел на Герцога, ожидая, что тот хоть как-то заступится за него, но Герцог промолчал. Мы все снова обратили свое внимание на берег Кипра.

На берегу звучала музыка, горели огни, в опускающихся сумерках все выглядело очень романтично и красиво. Вместе с нами в порт прибывало еще два корабля.

Народ на берегу волновался и шумел. Сверкающая огнями процессия двинулась навстречу лодкам, прибывающим к порту от другого судна.

– Да-а, встречают явно не нас, – разочарованно сказал Вадик, сразу потерявший к толпе интерес.

– Для нас это даже лучше, – заметил Герцог. – Нас не заметят.

В доме, где наша компания остановилась на ночь, мы с Катей впервые за время путешествия помылись. Вообще это мука мыть голову, стоя в дурацких кадках, поливаясь из кувшинов, но еще хуже отсутствие элементарной косметики, к которой мы так привыкли. Шампуни, бальзамы, душистые гели для душа – их очень не хватало. После мыла волосы были жесткими и непослушными, расчесать их было невозможно, кожа становилась сухой – хоть плачь! Кате еще было легко – у нее волосы прямые, а вот я наутро после мытья головы походила на одуванчик: кудрявые волосы торчали и пушились, доводя меня до истерики. Мы жаловались и плакали о своих волосах все утро, пока завтракали с нашими спутниками на свежем воздухе, сидя в большой открытой галерее каменного дома. Оливы и апельсиновые деревья в саду так и манили прогуляться в своей тени, и после завтрака, пока грузили наши вещи, мы с Катей прошлись босиком по траве. На острове было даже теплее, чем в Неаполе, на нас были надеты более легкие платья и неизменные манишки, которые в тот день были очень даже кстати, так как прикрывали художественный беспорядок на Катиной и прическу а-ля воронье гнездо на моей голове. Пока мы гуляли под деревьями, подошел Август. Здесь же, поставив высокий деревянный саквояж на каменный выступ в побеленной ограде, он пригласил нас осмотреть его содержимое: внутри рядами были выстроены глиняные и стеклянные сосуды разной величины.

– Думаю, что вам пригодится кое-что из этого, – сказал он, вытаскивая первый сосуд и открывая плотную крышку. Мы наклонились и понюхали: о, божественный аромат шампуня!!!

– Где вы достали это сокровище? – не веря своим глазам, спросила я.

– Это лишь начало ароматной эпохи в Европе, – улыбаясь, ответил Август, – но вы можете смело мыть этим волосы, здесь есть разные масла для кожи, кремы, а также лекарства, – он нажал на рычажок, и из саквояжа выдвинулось второе дно. Здесь, разложенные по многочисленным нишам, упакованные в холщовые мешочки с надписями, лежали травы. Пока Август демонстрировал содержимое ящика, я заметила на его руке перстень: точь-в-точь такой же, как у Герцога, только с холодным голубым камнем вместо темного.

– Возможно, вы не знаете применения многим из этих трав, но я постарался собрать здесь только то, что есть и в вашей стране. Если почувствуете себя плохо, то лучше не вызывать врача, их средневековые методы могут удивить или испугать, а воспользоваться этими средствами. Я постарался написать краткую инструкцию, – он вытащил из кармана несколько листков, сложенных пополам, и положил их к травам.

– Думаю, это напрасное беспокойство, Август, – сказала я, – ведь очень скоро мы уедем отсюда.

– Но пока вы здесь, лучше держите его у себя, – закрывая саквояж и протягивая его Кате, сказал Август. – И еще кое-что, – он нагнулся и вытащил из своих высоких сапог по кинжалу. – Надеюсь, что вам они никогда не пригодятся, но, учитывая то, что мы будем иметь дело с убийцей, стоит подумать о самообороне.

Этот презент насторожил нас, я еще раз пожалела о том, что согласилась на эту авантюру. Взяв из руки Августа предложенный кинжал в ножнах, я обнажила его и долго наблюдала за холодным блеском металла, отражающим солнечные лучи.

– Самооборона? – спросила Катя, беря в руки свое оружие. – Но я думала, что вы будете рядом с нами, пока его вину не докажут.

– Это так, но ведь вы сами понимаете, 24 часа в сутки мы с вами быть не можем. Так и мне, и вам будет спокойнее.

Я посмотрела, щурясь от солнца, чьи лучи пробивались сквозь ветви апельсиновых деревьев, на Августа. Насколько моложе он казался, насколько светлее… Возможно, дело было не только в цвете волос, но и в том, что он всегда одевался в светлые одежды, избегая темных, как у Герцога, тонов. Как-то раз Катя спросила, почему он одевается не так мрачно, как брат. Август, улыбнувшись, ответил, что это для того, чтобы их не путали. Но спутать было бы невозможно: еще нигде не видела я таких похожих и одновременно таких разных близнецов. Эта разница была видна даже в походке: Герцог ступал уверенно, твердо, энергично, все время торопясь по делам, постоянно устремленный к какой-то цели, а Август шагал размеренно, мягко, рассеянно, никуда не направляясь, прогуливаясь по жизни, как по палубе корабля. Мне казалось, что их мало что связывает: Герцог наверняка был занят делами с утра до вечера, а Август заботился о своей голубятне. Только действительно серьезное дело смогло объединить их и заставить отложить повседневные хлопоты.

Глава 7

Во дворце Никозии царила праздничная суета: с минуты на минуту ожидался приезд графа Альфонса Пуатьерского, брата Людовика ІΧ. Кипр стал для крестоносцев пунктом встречи, здесь король ждал всех, кто пожелал примкнуть к армии Креста, прежде чем обрушиться на Египет. Остров был идеальным местом для сборов и к тому же последним христианским пристанищем – дальше простирались земли, захваченные мусульманами. Король Кипрский уговорил Людовика остаться здесь на зиму, чтобы все рыцари могли успеть собраться к началу похода, сам он тоже принял вместе со своими прелатами и знатными владетелями острова крест и пообещал королю примкнуть к его святому предприятию, если армия Креста отложит свой отъезд до весны. Людовик согласился, но очень скоро пожалел об этом: прелесть климата и продолжительная праздность породили нравственную испорченность и ослабление дисциплины в армии крестоносцев, а невоздержанность и жара привели к болезням многих пилигримов. Многие знатные феодалы начали роптать на то, что продали свои земли и разорились, чтобы последовать за королем в крестовый поход; щедрых подарков Людовика было недостаточно, чтобы успокоить эти жалобы.

И все же пребывание короля Французского на острове не было бесполезным для христиан на Востоке. Он примирил множество враждующих группировок того времени, прежде всего тамплиеров и иоаннитов.

Глава ордена тамплиеров Гийом де Соннак был личностью темной и не до конца понятной не только королю Людовику, но и самому Папе. О магистре де Соннаке на Востоке ходили весьма противоречивые слухи. Говорили, что новый магистр тайно поддерживал отношения если не с султаном, то по крайней мере с его эмирами; в этом он следовал обычаям ордена Храма со времени Робера де Красна. Воспользовавшись длительным пребыванием Людовика на Кипре, глава тамплиеров попытался наладить отношения некоторых из эмиров с французским королем, возможно, чтобы начать переговоры или организовать нужную диверсию в мусульманском лагере. Вместо того, чтобы воспользоваться переговорами и привлечь на свою сторону оружие и людей, Людовик резко отверг предложение магистра. Он горячо порицал Гийома де Соннака и запретил ему без разрешения принимать турецких посланников.

«Ибо невозможно представить, чтобы король, отправившийся на войну с неверными, вошел в союз с мусульманами», – сказал Людовик. Многие из рыцарей и священников поддержали решение короля, подозревая магистра в том, что тот заключил договор с неприятелем. Злые языки шептали, что магистр ордена Храма и султан Египта заключили столь добрый мир, что оба велели отворить себе в чашу кровь. Иоанниты, прежде враждовавшие с тамплиерами, решили усугубить ситуацию, начались ссоры между двумя орденами, и королю пришлось призвать в помощь всю свою мудрость и терпение, чтобы помирить враждующие стороны, поскольку разлад в духовных орденах означал разлад среди воинов. В свете предстоящего похода подобное разрешение конфликта оказалось весьма кстати. Он заставил иоаннитов и тамплиеров поклясться в том, что они примирятся между собою и не будут иметь других врагов, кроме врагов Иисуса Христа.

Горячие генуэзцы и вспыльчивые пизанцы также постоянно и яростно препирались между собою; обе стороны готовы были решить свой спор оружием, и ничто не могло остановить позора междоусобной войны в христианском городе. Мудрое посредничество Людовика восстановило между ними мир. Было улажено много других неурядиц. Французский монарх являлся для всех кем-то вроде ангела согласия. Предсказания, распространившиеся даже до Персии, возвещали, что один франкский государь в скором времени освободит Азию от неверных.

Всю ночь в Лимассол прибывали корабли, и вереницы рыцарей, с лошадьми и вещами, устремлялись в Никозию и соседние города, чтобы там расположиться на зиму. Стоял декабрь, отправление планировалось не раньше, чем через два месяца.

Король, отстояв службу, вернулся из храма в благом расположении духа. Его жена, королева Маргарита, в сопровождении своих дам пересекла сад. Впереди, кривляясь и кувыркаясь, бежали карлики и шуты, их веселые шутки и фокусы вызывали смех у женщин, а звон от колокольчиков, нашитых на их яркие одежды, разносился по саду. Завидев короля, дамы поприветствовали его, он же, поклонившись в ответ, проследовал в зал, где его ждала группа шампанских рыцарей, прибывшая накануне. Среди них был Жан де Жуанвилль, который собрал под своим знаменем двенадцать рыцарей, взяв их на содержание, не имея достаточно доходов. К тому времени, как они прибыли в Никозию, у него и вовсе не оставалось денег, чтобы оплатить их службу и проживание, и Жан находился в растерянности. Рыцари уже предупредили его, что если он не добудет денег, они его покинут, и в тот день Жан был в полном отчаянии, о котором, впрочем, он никому и словом не обмолвился, когда со своей командой был представлен королю.

– Сир Жуанвилль, – сказал король, когда ему представили Жана, – я хочу просить вас об услуге, которую, надеюсь, вы сочтете возможной мне оказать.

– Я к вашим услугам, сир, – ответил Жан. Он не представлял в тот момент, чем может пригодиться королю, с которым не был знаком.

– Я прошу вас стать моим сенешалем и поступить ко мне на службу, – ответил король.

Жан де Жуанвилль встрепенулся и всмотрелся внимательнее в лицо короля. Возможно ли было, чтобы он как-то узнал о том, что Жан нуждается в деньгах? Или этот король действительно оправдывает те многочисленные легенды, что о нем ходят, и в самом деле обладает даром провидца?

– Я буду счастлив служить вам, сир, – сказал Жуанвилль, воспряв духом, – но, боюсь, что вы не знаете, кого берете.

– Я знаю о вас достаточно, чтобы доверять вам. Вы можете считаться у меня на службе с этого момента, – и король велел выдать опешившему Жуанвиллю 800 ливров.

«Боже милостивый, да ведь это даже больше, чем мне нужно. Воистину благое путешествие, воистину под покровительством Христа, иначе как объяснить то, что Ты так милостив даже ко мне?» – Жуанвилль даже и представить себе не мог в тот момент, что в его жизни удивительное только начинается и что эти 800 ливров даруют ему место не только возле великого короля, но и становятся залогом, обеспечивающим ему место в истории[2]2
  Жан Жуанвилль станет хронистом седьмого крестового похода. Именно благодаря его записям до нас дошли подробности тех далеких событий.


[Закрыть].

Ожидание в то утро прибытия графа Пуатьерского совершенно невероятным образом напоминало Людовику день коронации. Перед его мысленным взором вновь и вновь проносились картины того памятного дня, страх и неуверенность, одолевавшие его, поддержка матери, забота придворных. Выйдя из залы после разговора с рыцарями, он пошел в сад, но не туда, где слышался смех женщин и звуки музыки, а в беседку, где было тихо и можно было спокойно дать волю воспоминаниям. Раз уж они постоянно преследовали его, надо выпустить их и дать возможность прозвучать в ушах и промелькнуть перед глазами.

Когда мальчику было только 12 лет, внезапная смерть отца лишила его беззаботного детства и заставила повзрослеть.

Людовик с раннего возраста отличался глубокой религиозностью и чувством ответственности перед Богом и людьми. Сказывалось суровое воспитание любящей матери, Бланки Кастильской. Он усвоил с детства, что на короля возложен долг быть посредником между Богом и людьми, он представляет свою страну и решает судьбы тысяч людей.

Мать не боялась возложить на мальчика бремя ответственности, хотя он мгновенно становился для Франции всем – воином, дипломатом, первым лицом государства… В тот момент Франция ассоциировалась у многих с белокурым худеньким подростком, немного неуверенным в себе, но неизменно серьезным.

Мальчик-король был венчан на царство в огромном соборе при великом скоплении народа. Он плохо спал всю ночь, рисуя в воображении предстоящий день, сердце его билось, и, хотя Людовик горячо помолился Богу перед сном, прося о мудрости и справедливости в будущем правлении, он в течение всей ночи то и дело возбужденно вскакивал с постели и, опустившись на колени, горячо шептал молитвы, надеясь, что они усмирят его тревогу и страх.

Было действительно страшно входить в собор: сердце замирало и к горлу подкатывал ком, который было больно глотать. Мальчик медленной, но твердой походкой прошел по красной дорожке, смотря только на распятие на алтаре – по сторонам смотреть не хватало смелости.

На него надели большие золотые шпоры и опоясали широким ремнем с длинным тяжелым мечом, на плечи лег плащ пронзительно-синего цвета с вышитыми на нем золотыми лилиями. Специально назначенный для этого барон подоткнул края плаща, а архиепископ надел ему на палец большое кольцо. Тяжелой ношей для ребенка оказалась слишком большая и неудобная корона, которую архиепископ надел ему на голову. Она больно легла на уши, и он не мог поправить ее, потому что в руки вложили тяжелый скипетр и жезл правосудия. Его плечи оттягивал плащ, руки – скипетр и жезл, голову терзал железный обруч короны. Подобные испытания в юности либо придают силы, либо ломают навсегда.

Как и бывает в такое время, поднялись мятежи по всей Франции, чтобы, воспользовавшись случаем, лишить молодого принца власти и устранить королеву-иностранку. Юный король обнаружил твердость духа и силу воли. При деятельном участии королевы-матери он выполнял королевский долг последовательно и достойно. Захватив регентство, Бланка взялась искусно и твердо управлять королевством, так что быстро усмирила всех мятежников. Кроме того, королеве достались две незаконченные войны: с англичанами на западе и с графом Тулузским на юге. Обе они были успешно завершены.

Худенький хрупкий мальчик с бледным лицом превратился со временем в высокого, отлично сложенного, сильного и физически развитого мужчину с симпатичным и открытым лицом, живым взором, вдумчиво всматривающегося в каждого собеседника. Белокурый, удивительно приятный и обаятельный, он обладал одновременно и «ангельским», и «рыцарским» обликом.

Сейчас Людовику шел тридцать пятый год, и самые тяжелые испытания, предназначенные ему судьбой, еще были впереди. Его жизнь никогда не была безмятежной, его всегда преследовали трудности, но он встречал их с благородным спокойствием и не страшился их, потому что во всем уповал только на Бога. Он был очень религиозен, именно глубокая вера придала ему сил после тяжелой болезни организовать крестовый поход. Седьмой крестовый поход был пока еще единственным случаем в истории, когда его организовывал монарх, не прельщенный богатством восточных земель, а действительно устремленный к духовной цели, движимый страстной верой в Бога и желанием помочь братьям-христианам на Востоке.

– Сир, – робко приблизившись к своему королю, сказал слуга, – вас ждут. Граф Пуатьерский прибыл.

Король открыл глаза. Кругом царила безмятежность, пахло цветами, ветер ласково овевал беседку, и Людовик легко поднялся со скамьи, устремляясь на встречу с братом. Альфонс, граф Пуатьерский, третий брат короля, должен был прибыть во главе флота. Его встречали все, кто уже был здесь, в том числе и остальные братья.

Граф Роберт Артуасский возвышался над всеми, стоя по правую руку от короля. Это был сильный, мощный человек, с широкими плечами и надменным взглядом. Он презирал всех, кто был ниже его, а выше не было никого. Пристальный, колючий взгляд его глубоко посаженных глаз рассматривал всех вокруг, словно желал обнаружить врага. Он был бесстрашным воином, жестоким и не знающим пощады. Его черные волосы были зачесаны назад и собраны в хвост, короткая борода точно очерчивала широкие скулы и квадратный подбородок. Он был совсем не похож ни на одного из своих братьев, и это еще больше отчуждало его от них. Он презирал веселые яркие цвета, но темно-синие ткани его на первый взгляд скромных одежд всегда были неизменно дорогими.

Карл Анжуйский стоял слева от Людовика, окруженный рыцарями из своей свиты. Он был моложе короля, на вид ему можно было дать лет двадцать шесть, он был худым, с растрепанной бородкой и такими же непослушными, растрепанными и выбивающимися из-под малинового берета волосами. Худоба Карла бросалась в глаза постоянно: костлявые пальцы с большими шишками, тонкие ноги, впалые щеки – как бы он ни повернулся, какую бы позу ни принял, он неизменно выглядел очень худым. Он напоминал Иисуса Христа – настолько благородно-изнеможденным был его облик.

Фанфары возвестили о входе графа Пуатьерского в замок, приветственные крики доносились из коридоров в зал, граф шествовал со своей свитой навстречу королю и братьям, держась в меру почтительно и в меру равнодушно. Это был высокий, безбородый блондин, значительно больше похожий на короля, чем другие братья. Граф Пуатьерский был, пожалуй, еще большим воякой, чем Роберт, но старался, чтобы это не бросалось в глаза. Единственное, что выдавало его, был меч, который он всегда носил у пояса. Если бы не меч, невозможно было бы поверить, что этот человек возглавлял несколько лет борьбу с катарами на юге. И что он стоял за ужасной резней, которая явилась итогом страшной многолетней войны французов с французами во имя веры.

Зал заполнялся прибывшими вместе с Альфонсом рыцарями, богослужителями и дамами. Вскоре он был забит до отказа, те, кто не успел попасть внутрь, толпились в коридоре. Альфонс подробно изложил королю ситуацию во Франции, сообщив и о том, что умер граф Тулузский, предводитель катаров, и теперь Лангедок принадлежит его дочери, Жанне Пуатьерской, жене Альфонса, а соответственно, и французской короне. Короля эта весть обрадовала, а на лице Жанны, что встречала супруга вместе с остальными, невозможно было прочитать, что она чувствует в связи со смертью отца. Мужа своего она не любила, и злые языки поговаривали, что она не подпускала его к себе, поэтому у них, несмотря на продолжительный брак, не было детей. Затем Альфонс рассказал о тех, кто прибыл с ним, и как прошло их путешествие на Восток.

– А что слышно о Сицилии и Неаполе? – спросил брата Карл.

И Альфонс ответил, что из Неаполя он привез весть, которая обрадует одного из рыцарей в свите Карла. Но он не пожелал раскрыть сути весточки, сказав, что она больше уместна за праздничным столом, нежели на официальном приеме. Решено было не медлить с обедом.