Текст книги "«Вернусь только с Победой…» Фронтовые письма 1941—1945 гг."

По вопросу питания. Если есть хлеб и картошка – то это по военному времени достаточно. В Москве она не всегда будет иметь это. Поэтому приходится мириться, А то, что она способна наравне со взрослыми переносить трудности войны – в это я верю. И она скажет сыта, будет далеко не сытой. Только потому, чтобы не беспокоить тебя. Я тоже внес на танковую колонну, но значительно меньше, чем ты, исходя из моих наличных средств. Всего только 300 руб…

Привет дочкам. Будьте здоровы. Крепко тебя целую и обнимаю.

Твой Борис.

24.02.1943 г. …Вчера отмечали день Красной Армии. Часто вспоминал тебя. День был хороший, солнечный, по существу – весенний, даже немного развезло дороги, были лужи. С утра ездили по делам службы в подчиненные хозяйства. Знакомился там с работой секретарей. Вернулся домой часов в 7 вечера. Дома застали меня 3 письма…

…Да, Асенька, исполнилось 10 лет, как мы приехали в Москву. К сожалению, нам не пришлось в Москве прожить и полных 10 лет. Помешала война. И не пришлось отметить вместе столь знаменательную дату. Понимаю и разделяю твою тоску. Прошло уже 20 месяцев войны и идет двадцатый месяц, как я уехал от тебя. Разлука наша слишком затянулась. Да иначе и не может быть в этой тяжелой, суровой войне.

На нашем участке фронта, как и в других местах, сейчас идут активные боевые действия. Вот и сегодня тоже солнечный день. И воздух не затихает от гула моторов. Все время летают самолеты. С утра видел ребят из редакции. Только что вернулись с передовой, из района боев. Им немного не повезло – потеряли фотографа. Убило прямым попаданием мины в траншею, где он находился. Ничего не сделаешь. Такова судьба солдата. Никто не знает, где он найдет свою смерть…

Желаю всем вам здоровья. Крепко тебя целую. Твой Борис.

7–8.03.1943 г. Мой милый друг! Сейчас время – 11 ночи. Завтра – 8 марта. Как мне не вспомнить в эти часы тебя, мою славную, мою дорогую. Этот день принадлежит к нашим знаменательным датам. И мы до войны любили его отмечать. И все было так мило, так просто. А наши редакционные вечера в Москве? В Свердловске? В клубе печатников? Кажется, так недавно был тот вечер, когда мы вместе с Васькой были в клубе. А сколько с того времени прожито и сколько пережито. Прошло 15 лет… А он все стоит в сознании – простой клубный вечер, с немного душным и шумным зрительным залом, с звуками вальса в зале, где танцевали, с запиской, содержание которой уже выветрилось из памяти. Взгляд ясных, по-юношески задорных глаз, по которым находил тебя при следующих встречах. Еще даже не знал имени. Но уже знал тебя. Все-таки он был счастливый, тот самый вечер, Асько. Он еще не говорил ни о чем. Он ничего еще не обещал. Но что-то первое, родное легло между нами. Пожалуй, мы даже ни о чем не говорили. Могли лишь находить по взгляду в публике. И после этого еще нужно было очень многое, чтобы найти друг для друга, суметь встретить друг в друге те качества, которые больше нравились. Надо было преодолеть многие препятствия. Нужны было и встречи в Театре Мейерхольда, и прогулки в Шарташ, и вечера на Ленинской, и тревоги сада Вайнера, и «крымские письма», и совместная работа в редакции, и Волга, и «север», и Москва. Комната на втором этаже. С ее уютом, шумом, тишиной, тихим разговором радио в вечерний час. С ее волнениями, радостями, простым человеческим счастьем.

У меня не было оснований жаловаться на неудачи в жизни. Жил, работал, любил. Была ты у меня хорошей подругой в жизни. Внимательным чутким товарищем. Человеком. Матерью. С тобой легко было жить. Приятно было делить радость и печаль.

Но вот возьми. Война, тяжелая кровавая, поломала все. Нарушила течение жизни. Ворвалась в нашу жизнь как нечто чужеродное, ненавистное. И то, что было таким близким, осязаемым, повседневным, стало только воспоминанием и мечтой. Я стал солдатом. Я – на фронте. А ты – «за Камой, где-то далеко». Годами жили вместе – радовались, сердились, любили. А теперь? «Почти что пол-России до тебя». Думал, будем воевать – месяц, три, восемь. А вот уже скоро два года. Если бы ты знала, сколько передумалось за это время, где я не вспоминал твое славное имя. Для тебя хотелось бы своротить горы. Твои чувства руководили моим сознанием всюду – в походе, в работе, в путешествии из [зачеркнуто цензурой. – Н.П.]. Твоя любовь закаляла меня, придавала сил. От этого трудности казались меньшими. Легче дышалось. Было больше уверенности. Ты для меня была своеобразным воинским уставом – как действовать, жить, работать, воевать, мыслить.

…Моя милая, хорошая, родная! Обо всем этом так приятно написать в день нашего общего «рождения». Выразить тебе большое чувство благодарности за все – за любовь твою, за внимание и заботу, за семью, за дочерей славных, за помощь в жизни, твою неизменную. Прости, что вспомнил не о чем, разбередил в памяти. А нам и осталось, как только одно – жить воспоминаниями и жить мечтой. Как видишь, мир пока устроен по-дурацки. Надо воевать. Нельзя не воевать. Иначе нельзя будет жить. Потому и приходится жить в разлуке. Вне семьи. Вне своего дома. Но в такие дни домом становится вся Россия. И хочется воевать во все свои силы, чтобы победить. Чтобы вернуться домой, чтобы крепко, крепко обнять свою жену, детей, чтобы снова жить, не зная неудачи. А пока всех поздравляю с одной из наших памятных дат. Крепко – по-уральски – целую тебя, мою родную. Я здоров. Все благополучно. Твой Борис.

26.05.1943 г. Моя милая, любимая Асинька! Вот уже с неделю как от тебя нет писем и поэтому как-то скучно, не по себе. И пусто. Словно чего-то не хватает. Что поделаешь. Так сложилась жизнь, когда только письма от тебя стали органической потребностью. Ведь только через письмо мы можем обменяться своими мыслями, думами, чувствами. Выразить свою тоску, радость, печаль. Высказать мечту. Может далекую, но осуществимую, а может и неосуществимую… Во всяком случае ты знаешь хорошо цену письму, когда ты живешь все-таки в кругу семьи. А здесь? Вдали от дома, от родных, от тебя, моя золотая? Значение письма увеличивается втройне. «Только письма греют, помогая жить надеждой завтрашнего дня» – эту строчку я писал тебе уже не раз…

Все по-старому. С утра до вечера одно и тоже. Те же лица, те же встречи, те же слова, дела. Ко всему привыклось. Словно так было всегда. Вот так привыкает человек. Только не могу привыкнуть к одному – разлуке с тобой. Это выше силы привычки. Изменился образ жизни, изменился повседневный быт, может быть, изменились некоторые манеры – самому судить трудно. Но разве можно изменить чувства, которые складывались в период, более чем десятилетие? Выбросить из сознания то, что вошло в твою кровь, в мозг, все, чем ты жил, что лелеял, к чему стремился. Забыть мир, счастье, любовь?. Растоптать свои мечты? (Это сделать не легко). Я – просто не в силах. Это было бы выше моих сил. И все-таки – человек довольно мягкое существо. Как воск. Можно сделать из него все, что хочешь. И это не является добродетелью нашего поколения. Вернее – отрицательная черта. Так вот, думая иногда о человеческих отношениях, – приходишь к выводу как много низкого, темного вскрыла в тайниках человеческой души война. Как иногда легко, до простоты, люди делают непростительные никогда и не при каких условиях – ошибки. Забывают семью, долг, все, чем жил, чем дышал. Писать об этом трудно. Да и не совсем удобно. Придется повидаться – охотно расскажу. (Вот видишь – все обещаю, обещаю, а обещания не сбываются, или далеки от осуществления).

И вот живем по-старому. В ожидании грядущих боев. Пишу тебе письмо за тем же столом, за которым писал тебе еще в октябре. Только за окном вместо осени – весна. Но такой же противный, нудный как иногда осенью дождь. Может быть, и он еще наводит минор на мою душу…

Моя хорошая, славная Асько! А все-таки как хочется повидать всех вас. В июне будет два года как я не видел девчонок. Сегодня перебираю карточки, какие у меня собрались. И у меня ведь нет ни одной, если не считать из последних, где мы снимались вместе… Позволь на этом письмо кончить. Целую тебя, мою родную, хорошую, милую. И девочек. Твой Борис.

P.S. Развел я тут немного философию. О том. О сем. Пришло желание, но ты меня извини за эту письменную ворчню. Так это на душу накатило. Написал и отлегло. Б.

06.09.1943 г. …Мы снова были в пути. Колесим по лесам, по пыльным дорогам. Не напишешь – по цветущим деревням, ибо деревень здесь нет. Остались одни жалкие пожарища. В этих местах немцы были почти два года. Многое напоминает о их пребывании. Немцы очень любят почему-то березу. Из березы они делают низенькие загородочки у домов, скамейки. Березой отделаны блиндажи, в которых мы сейчас живем. Сделан блиндаж добротно, очевидно русскими руками. В земле – большая просторная комната. Могут спать 9 человек как в палате…

Над нами 4 наката толстых бревен и метра полтора земли. На юг выходит небольшое оконце, застекленное поставленными в ряд бутылками. Поэтому в блиндаже светло. Можно работать. Вот и сейчас пишу письмо (сидя на своей койке), у стола. Но особенно много березы немцы потратили на изготовление крестов на немецкие могилы. Это отрадное явление и ему все мы рады. В каждом поселке можно встретить немецкие могилы с белыми, березовыми крестами… Ночи стали холодные, пахнет осенью. Это чувствуется особенно под утро. Но днем стоят еще теплые солнечные дни. Радуешься успешному наступлению на юге, особенно в Донбассе…

К учебному году. Теперь ожидаю сообщений о первых днях учебы. Писем больше ни от кого пока нет. Доволен твоей карточкой… и стихом… «и при чем тут мой милый война!..» ибо – «мне и в холодной землянке тепло, от твоей негасимой любви!» Это сейчас как раз кстати мне, находясь в землянке.

Думаю частенько о твоей работе. Ведь ты же это дело не знаешь. Надо и там умение и осторожность. А то еще ошпаришься. Все-таки, если надо идти, то следует искать более подходящую работу… Может, что в «Правде» дадут. Жду приезда наших из Москвы с вестями от тебя. Жду твоих хороших, нежных писем. Целую тебя и дочек. Тв. Борис.

15.10.1943 г. «…Сохранил ли ты в сердце весну…» Моя родная! Сегодня в письме ты поставила этот вопрос, занятая будничными заботами, в дни, полные волнений и тревог, ты вспоминая об осени – нашей весне, напомнила о чувствах своих – искренних и нежных, о своих думах, мечтах, о любви твоей, Ася, действительно нестареющей. Золотая, моя! Мы хорошо узнали друг друга и знаем, что нас не изменят и годы. И пойми – в наше ли время менять на сердце времена года, если в жизни так много лишений, страданий, тревог? Об этом ли сейчас могут быть думы? Мысли? И разве так легко изменить строй мыслей, чувств человека, сложившихся не в дни, а в годы, понявшего силу глубокой любви, простой человеческой искренности, преданности и взаимопонимания.

Как же можно мыслить иначе? Как не сохранить в сердце весну? Например, в минуты величайших откровений (при чистоте наших отношений), чтобы я имел силу воли солгать? Могу ли я? У меня было бы угрызение совести на всю жизнь. Я бы не мог смотреть тебе в глаза. Не знаю, может быть, я один такой… а ты – вторая.

Но мне такая жизнь – лучше. Понятнее. Лучшие годы, тяжелые годы тоски, страданий, волнений, тревог за своих любящих и родных, чем легкая жизнь и удовлетворение своей похоти в случайных встречах, формальное исполнение своих обязанностей к семье. Разве это семья? Разве можно гордиться такой семьей? Это – неволя.

Вот, Асько, тебе мое отношение к вопросу о «весне».

Чудное время – осень. Поздняя очень. Пожелтели леса. По утрам иней на крышах, а на сердце – тепло. Весна. Как в ту далекую уральскую осень. Такая же темная ночь. Порывы ветра. И кажется – ты рядом со мной, маленькая, хрупкая девочка. И мы снова молчим часами. Лишь слышно, как учащенно бьются наши сердца. В этот миг ничего не существует в мире, кроме нас – ни осени, ни ветра, ни холода, ни большого огромного города, сверкающего огнем – ничего! Лишь мы. Весна в сердце. Да, возможно, звезды в вышине – нежные свидетели юного счастья.

Вот, мой друг неповторимый, в те весны, и осени, в ранней моей юности сложились, определились мои чувства к тебе. Не изменили их московские годы, не изменила их и война. Осень… золотая наша пора! В день, когда тебе может быть тяжело, я все же решил написать тебе несколько строк о нас самих…

Случайные связи? Но разве заменишь наше настоящее счастье жизни! Найдешь удовлетворение таким жизненным потребностям? Найдешь ли друга, не только по телу, но и по сердцу, по уму? А ведь это большой сложный процесс, для тех, конечно, кто видел жизнь и понимает во всем ее многообразии.

В дни войны, как никогда обнажается человеческая душа. И часто приходится встречать людей, умеющих говорить о морали, читать мораль другим, но на самом деле – аморальных. И порою это не их беда. Он и хороший солдат. И смел. И приятель – лучше не надо. Но очевидно воспитывался в такой среде, которая не смогла в нем развить чувства настоящей любви, семьи, постоянства, искренности, уважения к женщине.

Целую, моя любимая. Твой Борис.

29.02.1944 г. Мой милый друг!.. Сегодня, в последний день зимы, пришло желание «пофилософствовать» в письме на тему о человеческих отношениях. А может быть тут и зима не причем, просто настроение такое…

До войны отношения между юношей и девушкой в нашей стране строились на высоком моральном уровне. Много в этом вопросе поработал комсомол. Я работал среди молодежи, знал ее быт и мне были понятны – основа, на чем строились эти отношения, идеалы, которые вдохновляли людей. В свое время было много написано на эту тему книг, статей, рассказов, поэм. Уезжая на войну, которую я считаю прежде всего большим испытанием не только воли, силы народа, и человеческих чувств, мне думалось, что война должна еще более укрепить, поднять моральные качества молодежи, в том числе и в личных отношениях, сделать их ну, что ли, более святыми, поступки – более рассудительными. Мне думалось, что воевать надо не только за свою страну, за себя, за свою жизнь, но и за жизнь детей, за семью свою, за любовь, за все радости в жизни. Да и в понятие – страна – каждый солдат вкладывает какое-то определенное осязаемое понятие. И прежде всего то, из чего складывалась его жизнь до войны. Мне лично хотелось воевать за труд свой, за тебя, за счастье нашей семьи, за отца с матерью, за братьев, за друзей, за Москву – родной и милый город, о котором каждый из нас с благоговением мечтает среди этих белорусских болот. Во мне сохранились эти чувства. Они живы во многих людях.

Но в то же время видишь, как война коверкает чувства людей, делает отношения между ними не только прямыми, а просто животными. Калечит все нежное, прекрасное, возвышенное. Разрушаются семьи. На смену высокому чувству любви, которое облагораживает жизнь людей, приходят более низменные чувства, – животная страсть, обман, измена. Как иногда все это кажется не по сердцу! Помню первый год войны, каждый больше думал о своих близких, переживал. Делился об этом с товарищами. Помню, как зимними вечерами мы собирались вокруг одной лампы, дружно пели песни, как писали коллективно письма. А сейчас? Давно уж не собирались вместе для какой-нибудь дружеской вечерней беседы, да и письмо пишу сейчас вот один. Нет желающих. Многие обзавелись новыми «семьями», ушли по разным квартирам и сидят в них как мыши в норе. Я много воевал со своими товарищами, но что сделаешь, – «плетью обуха не перешибешь». Последний мой секретарь нашел какую-то повариху и проводит с ней вечера. Другой нашел портниху. Вот и живут… Спросить – что между ними общего, какие идеалы есть у них, что их объединяет, о чем они могут говорить – и никто из них не даст вразумительного ответа.

Один говорит, что у него жену еще в 1941 «разбило», другой, что осталась «у немцев», третий – «она изменила мне и потому не хочет писать» – четвертый – что он вообще закоренелый холостяк и только нынче появилось желание найти «даму сердца». Хотя у всех их есть жены, часто пишут письма и ждут домой после войны. Один письмо забирает молча, второй – берет на второй или на третий день после получения, когда напомнят, а третий читает их крадучись, как будто чтение письма своей жены – тягчайшее преступление. Все ли поедут домой? Трудно сказать. Ты видела одного сына. Видела отца…

Ну, а эти «дамы сердца?» Какая у них печальная участь! На фронте им дали убийственную кличку «ППЖ», значит «полевая походная жена». Говорят: у того ППЖ такая-то, а у того – такая-то. Так вот и ходят с такой маркой. Однажды, не так давно поехали мы с И.П. к своим подчиненным. Один не хотел показать нам свою «ППЖ». Так она просидела у него за занавеской в комнате часа 4, пока мы у него были. Просто удивительно как она за это время не чихнула, или на двор не захотела! И где у ней достоинство девушки, честь ее? А сколько таких? И живут они за широкими стенами, как трутни, пользы обществу не дают, а людей от полезного дела (мягко говоря) отвлекают. Неплохо было бы, если бы кто-нибудь придумал такой барьер, который километров бы за 100 от армии отцеживал всех этих ППЖ, стремящихся к легкой жизни (сытно и не дует).

В одном из последних писем, кажется, 19.2 ты написала простые слова: «Я не ожидала, что все бывает так просто. Не мирюсь с такими взглядами. Они мне непонятны и даже чужды». Ты человек – совсем иного склада. И поэтому я никогда не отнесу ноябрь[35]35
  Воспоминания автора о признании в любви к своей будущей жене. – Н.П.


[Закрыть] к тому, что описано выше. Ноябрь не был случайностью или легкостью. Это результат большой длительной борьбы чувств, и… ослабевшая воля. Отсюда срыв, не больше: исправленный и пережитый (не ругай, что вспомнил). Поэтому мне никогда не хочется слышать от тебя слов о каком-либо осадке или гнете.

…Ничего, Асько! Мы кончим войну. Залечит страна раны. Снова зацветут города. Снова расцветет творческая жизнь народа во всем его величии. Труднее будет залечить раны сердца. Как ветром сдует всех этих ППЖ. Но раны останутся, и потребуются годы, чтобы прийти и в этом вопросе к «довоенному уровню», чтобы была настоящая семья, настоящая любовь, настоящая жизнь.

Ну а я? О себе так и не написал ни слова. Таким как я, если буду жив, будет легче. Верю: «…и вместе с победой тебе принесу. Солдатскую верность мою!» Целую, моя любимая. Твой Борис.

Привет доченькам. Здоров. Уже – 1 марта.

08.03.1944 г. Милая, родная моя Аська! Отмечаю сегодня 8 марта, как праздничный наш с тобой день. В связи с этим – и повышенное настроение, и думы – чаще о тебе. Ведь этот день один из наших многих юбилеев, из наших памятных дат. Об этом как-то на днях я написал тебе специально. Сегодня какое-то чувство тоски ощущается сильнее, и желание – видеть тебя. Но – война. Прочитал вот стихи нашего общего знакомого – Ив. Д. о том, что путь к любимой лежит через тайные эти болота, что видны мне из окна, и что пройти их надо, и что ненаглядная моя и золотая – действительно находится далеко – что могу я добавить к этим несложным строфам фронтового стихотворения? Ничего! В них вложено много наших общих чувств. Настоящих, искренних, больших, испытанных временем. А не тех «чувств» – низких, лишенных смысла и красоты жизни, которые ты назвала в одном из своих последних писем – тебе непонятными и чуждыми. Это так, Ася. И здесь на фронте часто, когда «невзначай» возникает разговор о любимых (о настоящих, а не тех, что описал я недавно) – как много самых лучших и искренних слов говорили о своих семьях, о жене, о матери, о братьях. Если у человека была настоящая семья, она в его жизни всегда, в любую пору оставляет неизгладимый след, определенный строй чувств, мыслей. Часто говорили только о женах. И то лучшие мысли, лучшие отзывы приходится слышать даже от таких безнадежных в этом вопросе лиц как П.В. Редкий думает «поменять». Да и что говорить. Даже И.П. пишет украдкой письма в Ленинград. Есть, очевидно, в сердце что-то такое, что не дает ему забыть этот город. Что-то такое, что сильнее его воли. Иногда коснется разговор конкретно кого-нибудь. И тебя в том числе. А я – умею верить в тебя. И умею говорить за тебя. Пожалуй, большинство наших людей не верят в чистоту и искренность наших отношений (многие может потому, что не видели идеала в этом вопросе). Но я всегда доказываю, что наши отношения не построишь на каким-то страхе друг перед другом, что у нас не может быть всякого обмана, и что самое тяжелое в жизни или неприятное – у тебя или у меня – нам обоим известно, какая же может основа для недоверия? Им иногда хочется внести какое-либо сомнение в мою душу, но это не дает результатов. У меня очевидно тверже взгляд по этому вопросу, чем у тебя самой. На днях (24.II) ты написала хорошее, нежное письмо, посвященное значению нашей последней встречи, что настроение у тебя хорошее, ясное, что живется тебе легко и работается легко и что салюты приближают тебя ко мне. Эти твои слова приносят мне чувство большой радости. Я очень рад, что настроение у тебя ясное. Мне понравилось это выражение. Но в этом же письме у тебя есть фраза, которую я не хочу понимать. За нее даже в день 8 марта мне хочется тебя ругать. Ты написала: «Все-таки я, наверное, не такая плохая уже?» зачем это? Почему сомнения? Разве тебе недостаточно тех оценок, что были сказаны тебе, если не 24 дек., так 4 января? Э, Аська, ты трудно поддаешься перевоспитанию!..

Милая, славная моя Асько! От души в день 8 марта желаю тебе здоровья, успеха в работе, крепко, крепко тебя целую – жена моя, друг, товарищ. Привет нашим доченькам. Твой Борис.

30.06.1944 г. …Всего пять дней, как я уехал из Москвы, а сколько за это время произошло событий. Какой сильный разгром немцев идет на землях Белоруссии. У вас салюты каждый день. Слушаешь ли хоть ты радио? Мы тоже далеко, уже за Днепром. Вчера вот ехали. И я видел одно из многих полей сражений. На нем не осталось живого места. Так жесток был бой. Пожелтела трава. Не узнать, что здесь было поле. Верхушки деревьев все снесены огнем артиллерии. Много подбитых танков. Много валяется трупов фрицев. Еще больше их ведут в колоннах пленных. Сотнями. Сейчас находимся на землях, где немец был три года. И все-таки не приучил население к себе. Все их ненавидят. Для всех немцы враги. Впечатления – исключительные. Вот в этой деревушке простояли только один день – a фронт уже ушел от нас на добрых 60–70 км. Может быть скоро будем в тех местах, где были мы с тобой в 32-м.

На этом кончаю письмо… Благодарю за искренность и простоту нашей большой встречи. Рад, что перед этими боями я видел тебя.

Твой Борис.

03.07.1944 г. Моя родная, Асинька!

Мои письма к тебе стали более краткими, не всегда имею возможность послать. У нас горячая пора. По салютам знаешь. Почти каждый день на колесах. Сегодня остановились в небольшом рабочем городке. Он даже и создан-то был, пожалуй, после октября. Дома – большая часть сожжены. Жители еще не вернулись из лесов. Квартиры разграблены, пусты. Еще два дня назад тут были немцы. А сейчас их сотни лежат по обочинам дорог, около моста, во ржи, на полянах. Видел собственными глазами. И уже привык. До войны никогда бы в жизни не подумал, что придется повидать такое побоище этих арийцев. Встречаешь иногда и другие картины, которые не воспринимаешь без содрогания. В одном месте немцы сделали неожиданный налет на поселок, захватили там раненых и всех расстреляли. Прямо в голову. Из пистолета. И вот они лежат, человек 8 около палисадника. Что сделаешь? Но это лишь зовет нас на дальнейшую борьбу. Дали же здесь им жару.

…Сегодня у вас вечером кажется опять был салют в честь нас. Но писать… писать некогда…

Обнимаю и целую. Твой Борис.

07.07.1944 г. …Писать приходится редко. Каждый день почти на колесах. За 10 дней наступления проехали по прямой более 200 километров. А по дорогам и все 300. Вчера переехали нашу старую границу, теперь находимся в западных районах, которые были присоединены к нам в 1939 году. Разницы почти никакой. Население примерно такое же.

Части наши быстро продвигаются вперед. Даже мы часто приезжаем в деревню, в которой еще утром были немцы. Осталось их и позади немало. Кое-где позади нас еще идут бои на уничтожение окруженных группировок. Но в большинстве приходится встречать в пути такие картины, когда немцы выходят сами из лесов, строятся в колонну и без всякой охраны сами идут в наш тыл, «сдаваться в плен». Бывает, когда один колхозник с палкой в руках гонит впереди себя штук 5 немцев. Завтра на рассвете снова поедем вперед. Мне приходится всю эту дорогу ехать в кабине полуторки с нашей канцелярией и имуществом. Шофер у меня, мой земляк – Газиятов. На дорогах от движения машин – пыль невероятная. Проехать там – большое испытание. Ни воздуха, ни света. Жара. Впечатлений уйма. Вчера проехали пограничную станцию. Старая Арка еще цела. Сюда ходил тот поезд, на котором когда-то ты ехала ко мне из Свердловска. Здесь происходили всегда встречи знаменитостей, приезжавших из-за границы. Сейчас станция сожжена…

Письма стали идти теперь подольше. Борис.

19.07.1944 г. Моя любимая, Асинька! Время сейчас 4—30 утра, уже светает. Туман опустился в лощины, он виден мне из окна. Я дежурю. Хочется написать тебе письмо, хочется побеседовать с тобой – все ли у тебя в прядке, как ты чувствуешь себя, моя родная. Ведь я теперь от тебя так далеко. Нахожусь недалеко от того города, где несколько лет назад был Арефьев. Продолжаем двигаться вперед. Народ здесь другой и быт тоже иной. Вот сейчас стоим на одном хуторе, в большой семье. Народ вроде не плохой. Живут лучше, чем наши где-нибудь под Тулой. Обстановка городского типа. Учусь понимать разговор. Ведь много слов общих. И часто вспоминаю тебя, ты бы мне помогла.

Вчера вечером слушали салют. Приятные вести с Украины. Что ж, в добрый час. Осталось очень немного освободить нашей территории. Главным образом Прибалтика…

Обнимаю, целую. Борис.

04.08.1944 г. Родная моя, Асинька!

Вот и изменился тон твоих писем. Ты стала прежней Аськой. Даже вспомнила Долматовский: «Трудный путь мы прошли, и теперь уж осталось немного…»

…Да стало много ближе к концу. Но и много еще осталось. Фактически мы находимся сейчас за пределами нашей родины. Здесь уже не Советский Союз и нет наших органов власти. И как-то странно видеть такое сочетание – на улицах наши бойцы, в нашей форме и тут же встречаешь полицейских, наблюдающих за порядком в городе, встречаешь солдат другой армии в четырехугольных конфедератках, слышишь другой язык, который почти не понимаешь. Видишь другую жизнь.

Между прочим, последние 3–4 дня живем в обстановке городской квартиры и мы славно отдохнули после этих многих ночевок в сараях, на соломе, под палаткой. И работать легче. Довольно просторная комната. Крашеный пол, потолок. Большие окна. Приличная обстановка: шкаф с зеркалом, отделанный орехом, круглый стол, диван, обитый темно-зеленым плюшем, на котором я сплю. Не пишу уже о всяких ковриках, тумбочках, картинах и пр. Все это сделано со вкусом, без излишеств и крика. Рассказывают, что до войны тут жил какой-то сержант польской армии. Чин не особенно, надо сказать, высокий. Около каждого дома сад, цветы, фруктовые деревья. И, между прочим, – наш народ постепенно привыкает, соблюдает корректность, не набрасывается, как это было в первые дни. Очевидно, уяснили, как себя надо вести в чужих краях. Хозяйка иная пригласит – идите в сад, покушайте вишен, а мы в ответ деликатно раскланиваемся и благодарим. Бывают, конечно, и обратные картины, когда наших не приглашают, а они лезут. Я здоров. Чувствую себя хорошо. Беспокоюсь о состоянии твоего здоровья…

Жду твоих хороших писем. Целую и обнимаю. Твой Борис.

28.09.1944 г. Мой друг! Как-то на днях в газете, кажется в очерке Соболева, я прочитал: «Кончится война, мы оставим чужие страны и вернемся на родину. И народы заживут всяк по-своему». Какую-то особенную струнку, понятную нам, солдатам, я уловил в этих строках и пусть они тут живут, всяк по своему. Далеко отсюда до Урала, но здесь растут такие же рябинки, как и там. Сейчас они такие же красные, как когда-то приходилось видеть по дороге на Усть-Пожву. Здесь такие же реки, такие же березовые рощи, как под Москвой. И ночи здесь сейчас такие же лунные, какие мы видали в юности, ну, хотя бы в Свердловске. И все-таки что-то не то. Не наш народ. Чужая земля. Вот почему у нас, у всех естественное чувство тоска по своей земле, по родному краю, по близким людям.

Милая моя! Как бы хотелось, чтоб скорее сбылось это – «кончится война – мы оставим чужие страны». Но путь домой лежит через них. И никак иначе. Прошлой зимой я писал, что путь лежит через топкие эти болота. Мы их прошли. Пройдем и чужие страны. И если посчастливится, придем домой с радостью. …Прости меня за некоторое отступление от стиля письма. Так захотелось написать несколько строк ни о чем.

…Но больше всех я скучаю по тебе. Большой и сложный путь прошла ты со мной. Я отдал тебе лучшие чувства, желания, мечты. Много волнений и тревог вызвала ты у меня, особенно в последний год. Но мне хотелось пока одного – устойчивости, семьи, тебя. Все остальное я подавил, все остальное было второстепенным. У меня никогда не было в жизни цели сделать тебе, принести горечь, ее тебе хватило без меня. Какой же смысл увеличивать страдания все-таки любимой. Не обижайся на «все-таки». Мечта моя была в этом году, чтобы снизилась доля твоих страданий. Слишком велика их нагрузка. Тяжело мне издали было, тяжело. А если бы близко? Не думай, что этот год я занимался только уговариванием тебя. И что я ничего не пережил, ничего не перечувствовал. Какой это был тяжелый год. Кроме тебя разве не о чем было еще думать, как-то уложить в сознание потерю мамы, братьев, разве это легко.

Раньше мне твои письма приносили бодрость, поддерживали меня. Я даже тебя ругал – все лозунги мол пишешь. А теперь? Как изменился стиль твоих писем, Асько, за последний год! Асько, Аська! Как-то даже скучаю по письмам более ранних дней – иногда они мне бывают нужны. Например, даже сегодня. Очень почему-то грустно. А почта ничего не принесла. Вот и живешь тревогой за тебя, но ведь я не железный. Мне нужно тоже и нежное слово твое, и ласка, и вера, и мечта. Пойми же меня, радость моя. А это все написано не просто к слову. В словах этих – жизнь сама, сложная и трудная. Устал уже думать о тебе, хочется ласки твоей и покоя. Твой Борис.

06.11.1944 г. Моя любимая! …Все-такие большое счастье любить тебя прежнюю, безоглядно, пройдя через долгие годы испытаний. Мой хороший друг! Что могу о тебе сказать в ночь под великий праздник. Какие нужны слова? Люблю, страдаю, мечтаю о тебе, мой любимый друг! Я весь вечер сегодня был только с тобой. Из-за тебя волновался. О тебе думал. По тебе страдаю. Иначе не мог. Не мог, моя хорошая Аська. Октябрь встретили. Полчаса назад кончился наш вечер. И я остался один в комнате. Еще не убраны столы. А я пишу тебе при свете керосиновой лампы. Из безвестной польской деревушки.