Текст книги "«Вернусь только с Победой…» Фронтовые письма 1941—1945 гг."

Дорогая редакция, пишу я вам не из-за славы или награды, хотя и не награжден я за те бои, наверное, потому, что считаюсь убитым, а за тем, что не один же, наверное, остался я жив после того расстрела, и если вы напечатаете это письмо, то может кто и откликнется.

Теперь я инвалид Отечественной войны 1-й группы, остался без обеих ног и зимой 1980 г. перенес инфаркт миокарда, у меня большие дети, а те годы не забываются. И так хочется узнать остались ли живы и как живут мои друзья-однополчане, а так же друзья по госпиталю. Василий Иванов – наводчик из 1-го взвода. Николай Курочкин – командир расчета, подносчики Шедьлосов и Непоркин из Коми. Командир батальона в то время капитан Чакирьян, командир роты в то время лейтенант Лобанов и др. кто меня помнит. И очень хотелось бы узнать, кто остался жив, после того расстрела раненых, в основном из-за этого и письмо пишу. Фото тех лет высылаю, я вам уже писал и высылал фотографии в 1975 году.

Мой адрес: Вологодская область, Грязовецкий р-он, Орловское п/отделение, дер Кошкино.

Алябьев Александр Захарович.

Ф. М-33. Оп. 1. Д. 582а.

Баянов Борис Павлович – 1909 г.р. ст. Шурала, Пермской жел. дороги. Был юнкором, корреспондентом. В июле 1941 г. призван в армию. И.о. нач. штаба автобатальона, адъютант комдива, затем в органах военной юстиции. Сотрудничал в фронтовых газетах. В октябре 1945 г. уволен в запас. Капитан юстиции. С 1957 г. работал в «Правде» до 1973 г. Имеет награды. Передал письма сам в сентябре 1982 г.

15.01.1942 г. Родная Асько! Ничего не знаю. 28 сентября я получил от тебя последнее письмо. Прошло 3 ½ месяца, как я не слыхал твоего голоса, пусть через эту мертвую бумагу. Уже не мечтаю (да пока и не имею на это право) на большее. Хотя прошло уже полгода, как я уехал от тебя, сколько за это время пережито. Сколько мыслей остались не высказанными, ибо нет рядом тебя. Черт его знает, может я за это время уже изменился, стал другим? Нет Аська я все тот же твой Борька, и ничто не ломает моего характера, ни моей воли. Ты знаешь, я иногда бываю рад за себя. Под влиянием тех или иных событий, явлений, люди мужают, стареют, снова впадают в юность, меняются в характере, во внешнем облике. А я все тот же. И думается, что если бы я завтра встретился с тобой, все было бы отлично, словно этих 6 месяцев не было.

Этим я не хочу сказать, что чувство человеческих волнений, переживаний мне чуждо. Хотя об этом ты знаешь не хуже меня.

Иногда мне хочется поскучать по тебе, по-человечески погрустить. Время для этого человек всегда найдет, как бы он не был занят. И в пути, когда кочуешь по этим длинным дорогам войны и в час вечерний, когда глаза твои не сомкнулись для сна. Хочется услышать от тебя ласковое слово, отбросив все заботы, пойти с тобой бродить бесцельно по улицам мирной Москвы, ругаться с тобой на ее перекрестках – где можно переходить, а где нельзя, забрав с собой наших доченек – пойти к Москве-реке. Да мало ли о чем могут быть мечты. Ведь и я не камень. Но все это так. В минуты раздумья, когда даешь волю чувствам. А в обычные часы прячешь эти мысли в самый дальний уголок своего сердца и считаешь, что их нет. Разве что вспомнишь об одном – весточку бы от тебя.

И еще люди, разлучившись надолго, начинают забывать друг о друге, о семье, как-то словно становятся чужими, отвыкают. А как я смогу отвыкнуть, забыть о тебе? Ведь у нас позади такой большой жизненный путь. Захотел бы да не смог. Все равно, что из песни – слово выкинуть. После этих месяцев скитаний ты мне стала как-то еще ближе и родней. Ведь наиболее выдающиеся, интересные годы моей жизни, когда окончательно сформировались мои стремления, установились взгляды, после юношеских качаний, прошли уже с тобой. Ты мне помогала. Была другом, в подлинном смысле этого слова. Со стороны, наверное, даже и не заметно это качество нашей жизни. А ведь оно крепило наши чувства, нашу жизнь.

Ты прости меня, Асько, что я позволил себе сегодня немного пофилософствовать о чувствах, и как юноша почти объяснился тебе в любви, но из скромности не решился это сделать. Иногда знаешь, хочется поболтать с тобой о нас же самих, забыв на минуту все остальное.

А так по традиции могу написать – у меня все в порядке. Здоров. Чувствую себя хорошо. Ну и что еще: целую тебя на крепком уральском январском морозе… Твой Борис. Привет всем нашим.

31.01.1942. Асько, моя дорогая! Вот и январь на исходе. Его последний день. Он принес мне много радостей – и основная их них – твои письма. Целых – 4. Это для меня событие. А ведь в ноябре, декабре хотелось получить от тебя хотя бы строку. А в октябре об этом не мог и мечтать. И вот пришли дни – я получил от тебя письма, знаю как вы живете. И на сердце как-то становится веселей. А то ведь как мальчишка хранил несколько строк, написанных тобой. 29-го, летом. В первую неделю войны. Но в них я видел тебя. Они бодрили меня и как-то связывали с тобой. Ведь это были единственные твои строчки со мной. (Об этом я тебе кажется писал). Остальное все сгорело в лесах, вблизи берегов Нерусса. Реки, о которой я раньше даже и не слыхал. Мне жаль этих писем, но иного пути не было.

Асько, моя! Намечается февраль. Что он нам принесет нового? Насколько он приблизит момент нашей возможной встречи? В армейскую жизнь я давно втянулся. Привык не видеть вас ежедневно вблизи себя. Но мысль – хоть поговорить часом с тобой – не покидала меня никогда.

Ты мне напомнила о датах. Но я в те дни даже не мг написать тебе хорошего письма. 22-го мы были в пути. 31-го тоже. Много есть таких дней, о которых вспоминаешь, которыми гордишься. Асько! Мы так любили встречать новый год вместе, строить планы, суетиться с елкой для ребят, и наконец – сидеть вдвоем, так просто, ничего не делая. И вот прошел новый год. Прошел январь. Пройдет март. Будет июнь… растают снега. Много воды за это время утечет. Может произойти много событий. Сознательно умолкаю о майских днях, их значении в нашей жизни. Ты понимаешь меня.

Асько, моя родная, не ругай меня. Вот я опять пустился в рассуждения. Но ведь ты знаешь – хочется иногда поговорить с кем-нибудь о своих чувствах, о своей личной жизни, а что у меня есть кроме тебя? Ведь здесь мне говорить обо всем этом не с кем, да и что заменит мне тебя. Вот и болтаю в письме, будто сижу с тобой. А почте новая забота – вести мою писанину к тебе.

О жизни здесь – сегодня писать не хочется. Перемен никаких нет. Здоров, чувствую себя хорошо.

Пытаюсь связаться с Москвой. Написал кой-кому письма. Но ответа пока не получил. Хочется узнать о квартире. Читал в газете – в Москве кой-кого отдали под суд за расхищение имущества эвакуированных. Как бы у нас не приложили руку. Моссовет категорически запретил заселять квартиры эвакуированных. Что нового узнаю – сообщу тебе обязательно.

Привет нашим дочкам. Целую всех вас. Борис.

19.03.1942 г. …Писем ни откуда на последнюю неделю не получал. Из Москвы также не имею никаких сообщений. Если весной будет относительно спокойно и будут к тому же возможности – побывать тебе там (без ребят), конечно, не мешало бы.

Получили мы (наш отдел) на днях праздничные посылки (очевидно готовились еще к 23/II). Через них как-то пахнуло немного воспоминаниями о «гражданке»; о мирной жизни. Что было у меня в посылке? Грамм по 200 пряников, конфет, колбасы, перочинный ножик (с вилкой в нем), воротничок, пара батистовых платочков (один голубой, другой кремовый). Даже этому нельзя не быть довольным. А так в нашей жизни перемен нет. Сидим в деревушке. Вдали от дорог, от городов. Летают наши. Летают «Гансы». Слышна арт. стрельба. И так изо дня в день. Обстановка к которой уже привыкли, которая стала обычной.

Ну, привет всем нашим. Целую Борис.

04.06.1942 г. Милая моя, Асенька! Что-то ты сейчас делаешь, моя родная? Здорова ли ты? Вот второй день почему-то неотвязные думы о тебе. Или это самая обычная тоска человеческая заела, или что другое – не пойму. Ну, кто скажет – что я не хотел бы видеть, слышать тебя? Как неизмеримо глубоко и сильно это чувство. Сколько дней я собираюсь написать тебе более или менее, но толковое письмо? И все не мог. Даже не мог написать хорошего письма, чтоб хоть в словах душу отвести. А мечты? Они так же далеки – без перемен и ничего существенного. А дни все идут. Отцвела и черемуха. Цветут яблони. Уже рожь поднимается в колос. Прошли наши майские дни. Не думали мы год назад, что будет у нас такой май. И лучше, что давало мне удовлетворение в эти дни – были думы о тебе, они бодрили меня, придавали энергии. Вообще же, Асек, на мой минор не обращай внимания, это я только так с тобой, нужно же кому-то, где-то изложить свои сокровенные мысли, настроения, без этого – не легко, а с кем? Друзей близких у меня тут нет. Таких как ты. А ты у меня одна. Ну вот и говорю с тобой. Много сил, энергии требует эта жизнь на колесах, в походе, на стороне. И вы для меня не безразличны. Хорошо вы устроены или плохо? Не пойму. Задавал этот вопрос я тебе, Асинька, не раз, а ответа все нет. Почему, Асько? Как и что надо делать? Почему не посоветоваться. Иной раз ведь за 20 дней оборачивается ответ. Пойми, милая, что одно твое пожелание «живи, воюй и будь здоров» не придаст мне бодрости и здоровья здесь. Я хочу знать – все ли, хоть относительно, в порядке, пусть даже в нормах военного времени – у Норы, у Гани. Вот я знаю – у вас проблема насчет теплых вещей. Я писал о возможности использовать какие-либо домашние ресурсы. Есть ли перспектива? Может выкрутитесь. В Москву посылать тебя не хотелось. Трудно это. А может вам всем трем надо ехать? Добиваться этого. Будь что будет… Не привыкать тебе к трудностям, но вот ребят – жалко. Им многого не будет хватать. Даже того, возможно, что есть у вас сейчас… Я верю в твои силы и выдержку. Хотя ты и не камень, моя родная, в этих вопросах я тебя идеализирую не менее, чем во всем остальном…

Письма твоего с ответом на вопросы, так очевидно и не пришло. А сейчас у меня от твоих писем перерыв – по моей личной просьбе.

…У меня перемен никаких нет. С работой – пока без изменений. Женский труд несомненно будет внедрен и здесь. Но это в перспективе. Надо людей подготовить. А там видно будет.

С газетой замолкло. Написал им статью. Кажется, уже поместили. Вырезку постараюсь тебе послать. Если неделю назад была нашей соседкой редакция, то сейчас – клуб. Позавчера смотрел «киноконцерт» (частично успел), где поет Лемешев из «Риголетто», танцует Чабукиани (из «Тараса») и пр. Сегодня говорят будут показывать «Машеньку». Постараюсь быть. Ведь кино здесь для меня – редкость…За газетами (пр., изв., ком, кр. зв.)[34]34
  Так в тексте. Речь идет о газетах «Правда», «Известия», «Комсомольская правда», «Красная звезда». – Н.П.


[Закрыть] – слежу регулярно. Хотелось бы что-нибудь писать, но нет времени.

В общем… Так и жизнь пройдет… как прошли Азорские острова! Маяковский и тут кстати. А теперь мне осталось только мысленно тебя поцеловать и пожелать как всегда счастья в жизни. Твой Борька.

27.08.1942 г. Золотой мой, Асек! Сегодня у меня своеобразный «юбилей». Знаешь, Ася, бывают дни, которые по той или иной причине остаются памятными на всю жизнь. И вот за этот год мне не раз приходил на память день 27 августа 1941 года. Чем он характерен? Мы только что прибыли на фронт. Еще не было боевого соприкосновения с противником. До этого, примерно с неделю, стояли в лесах, ели орехи и даже не имели никакого представления о фронте, не слышали звука артиллерийской стрельбы. Лишь изредка пролетали самолеты. В этот день пришлось познать многое. Как раз началось знаменитое наступление Гудериана на Трубчевск, чтобы обойти с юга Брянск. Наша дивизия приняла тогда одна из первых ударов. С опушки леса мы наблюдали как немецкие самолеты с пикирования бомбили наши передовые позиции. Через пару часов ожесточенной бомбежке подвергся наш лес. Трудно передать наше ощущение в те минуты, когда один за другим, снижались на наш лес самолеты с черными крестами на желтых концах крыльев. Мы их видели впервые, и признаться 10 холодных потов прошибло каждого из нас в то время. Ведь мы были новички! Впервые видели немецкий самолет. После бомбежки была потеряна связь со своим штабом. Не знали расположение своих войск. Настала ночь. Основная наша дорога была уже отрезана немецкими танками. Их грохот все время слышали слева. Наступила ночь. По лесным дорогам, где никогда раньше и не ходили автомашины, пробираемся со своими машинами вместе с медсанбатом в сторону Трубчевска. Лишь к утру встретили некоторые свои части. Все это было год назад, ровно в эту ночь, когда я пишу сейчас. Часть наших людей, с которыми мы вместе выезжали из Юрьева, погибли в этот день. Недели через две мы снова вернулись в эти места. Гудериана отогнали. Но всюду были видны следы боев – развороченная снарядами земля, сгоревшие немецкие танки. И вот сейчас был на улице. Тихая, лунная, совсем мирная ночь. Как все непохоже на прошлогоднюю! Но тихо сейчас. А через час все может измениться. На то война!..

Был тебе очень благодарен за подробное описание вашей жизни, о ваших «разговорах», о ваших делах. Рад, что теперь у вас имеются овощи. Все-таки легче будет жить. Прочитал, как Ганя провожала в детский сад Нору. Молодцы девчонки. Похвали их за меня. Пиши, как там Нора будет вести себя, ей не мешает побыть в коллективе.

Как идет твоя колхозная работа. Устаешь, наверное? Моя славная Асько! За напоминание об «августе» тебе большое, искреннее спасибо. Хорошие дни! наших чувств, лучше наших отношений. Тебе – большая благодарность. За все, за все. Моя милая, любимая Асенька! А прощать тебя за откровенные мысли не хочу. И не могу. Они должны быть только такими. Иных и не хочу. И действительно, слишком ли тяжело всегда о том, что думаешь. Тяжело держать свои лучшие мысли, мечты только в себе. Но… война! У меня особых перемен нет… Жду, когда прикажут. Но пока без перемен. Здоров. Чувствую себя хорошо. Того и всем вам желаю…

Крепко всех вас целую. Твой Борис.

05.09.1942 г. Милая моя, Асенька! Пожалуй впервые в письмах к тебе я не знаю с чего начать. В общем, хочется тебя порадовать, что в хоть в какой-то доле оправдал доверие страны, твое личное доверие, твои надежды. За год пребывания на фронте и я принес ему посильную помощь. Сегодня в нашей армейской газете опубликовано постановление о награждении меня медалью. Это для фронтовика не большая правительственная награда. Можно заслужить и больше. Но не в размере дело. Важен сам факт. Это значит, что я не оказался трусом, позером, средним незаметным человеком, плывущим по воле волн. Горжусь этим вместе с тобой, с моими дочерьми, вместе со всеми моими родными. Сегодня принимаю поздравления! Чувствую себя не совсем ловко, но ничего не поделаешь. Ведь ты знаешь мою не любовь к восхвалениям. Зато работал сегодня втройне. Почему именно меня отметили? Я и сам не знаю. Думаю – за честную, преданную работу на своем участке, за трудолюбие, за исполнительность. А ведь на этом месте, среди бумаг и прочей канцелярщины отличиться особенно негде. Это не то что на передовой у противотанкового ружья. Знал я об этом несколько ранее, но не писал тебе, чтобы не вызвать напрасных волнений. Возник вопрос еще числа 10 августа. Я думал, что председатель сказал в шутку. Я ему ответил: ну вот еще. Когда потребовалось ему заполнять какие-то данные обо мне, я сказал, что если на этот предмет, то считаю преждевременным. Мне, конечно, попало от начальника за критику мнений старших, так что даже был повышен голос. Ну и вот сегодня опубликовано. Можешь прочесть сама. Прошло все инстанции. Осталось только получить.

Да. Как-то странно сложилась моя военная судьба. Журналист. 14 лет стажа. А отличился на войне как юрист. Ну, что ты будешь делать Асинька! Это будет в удивление для всех моих «довоенных» товарищей.

Из этого делаю вывод, что всюду человек сможет проявить свои способности, если он имеет к этому стремление, волю, если у него личные цели едины со всем народом, со страной. Иногда вот так начнешь думать о своей военной жизни. Ну, что она? Среди этих тысяч и тысяч смертей. Может и пройдет бесследно. Ты знаешь мой упрямый характер, мою злость и мое упорство. Мне хочется жить. И мне не жалко своей жизни. И это не красивые слова. Почему должен погибнуть мой товарищ Иванов, Петров? Чем я лучше их? Хуже их? Разве что только для вас хочется сберечь себя? Но сберечь так, чтобы мог открыто вам смотреть в глаза, с достоинством, с честью? А на что я нужен тебе – трус, эгоист, низкий человек? Помня о вас в прошлую осень, я шел сюда сотни километров, чтобы не остаться у врага, чтобы воевать. Мерз зимой на этих длинных, бесконечных, военных дорогах, изнывал от жары летом. Да и мало ли что встретится еще впереди. Постараюсь выстоять, вынести все, что не послала бы мне судьба, мой хороший и любимый друг. …Чтобы снова над нами с тобой звенело мирное небо нашей славной Москвы. Скажи об этом, как можешь дочерям, маме, Косте с Диодором. Думаю, все они будут довольны. Другого нового у меня ничего нет… Желаю тебе здоровья. Моя любимая, милая, хорошая!

Целую. Твой Борис.

16.09.1942 г. Моя милая Асинька!

…нас не разучила и война хранить в сердцах —

– с великими словами

Простые наших милых имена.

Сижу сейчас, дежурю. До рассвета еще далеко. Захотелось тебе написать письмо. Может быть и ты в этот вечер мне сидела, писала… И говорили, наверное, обо мне. Вот и осень, Асек. Вторая. Вдали друг от друга. Сегодня потянуло довольно свежим ветром. Без шинели было даже холодно. А «ты за Камой, где-то далеко». Я любил осенью бывать на Урале. Бродить по его лесам. Сегодня днем не раз вспоминал о том, как мы ходили с папой, с Диодором на охоту, по грибы. Рассказывал об этом товарищам.

Да… нам «пока заказаны пути к родимым очагам». Надо воевать. Воевать за право жить, творить, видеть тебя, ходить на охоту, растить детей, слушать радио, ходить с вами по Новой площади, ездить с вами по Москве-реке, «ворчать» на вас по воскресеньям и … любить во все дни, включая и воскресение. Так сложилась жизнь… И надо принимать ее как должное, мой хороший друг. Но как бы не сложилась наша судьба – больше выдержки. Война, Асько, это не только танки, воздушные бои, грохот артиллерии. Это еще – нервы. У кого они окажутся крепче. В том числе и у тебя.

Желаю успехов: тебе – в работе, Ганочке – в учебе, а Норуське – в «капризах» и рисовании. Не грусти, Асинька. Или так понемногу.

Крепко вас целую. Твой Борис.

…развел «философию» о том о сем, а о себе ничего не написал. Нового у меня ничего нет. Писем последнее время ни от кого не получал, здоров. О чем и доношу по команде. На днях смотрел кино «В тылу врага». Хорошая картина. В «Комсомолке» последнее время было ряд интересных материалов на тему о семье и войне. Видала ли?..

 
Когда сирены слышен вой
И все черным-черно,
Вдали я вижу профиль твой
И яркое окно.
 

Буква «и» у нас поломалась. Думаю, прочтешь письмо и без нее, других ошибок мало. Вот два часа и прошло… У вас на Урале уже начинает светать.

С добрым утром, моя славная.

14.11.1942 г. «…Прекрасно будет первое утро после победы. Мы узнаем, что опять спокойно стало. Письмоносец снова станет деталью жизни. Жена обнимает героя. Замолкнут сирены. Вечером вспыхнут яркие фонари и на улице Горького и на Невском… Может быть, в тот день будет идти дождь или падать снег, но мы увидим солнце и синее небо…» – так, моя милая Асько, писал Эренбург в праздничном очерке «Первое утро после победы». Далекая, славная мечта. Какой большой и трудный путь еще надо пройти, чтобы встретить это утро. Ласковое. Нежное. Простое. Сколько дней еще впереди, прежде чем загорятся огни на Тверской. Замолкнут сирены. Забудется воющий свист бомб и голос, заставлявший содрогаться многие сердца: «Граждане. Воздушная тревога». Мне кажется, что все это как-то будет странно. Так сильна привычка. И мне не одному звоночек почтальона по утрам будет казаться стрельбой зениток. Ибо я привык иной раз просыпаться под их привычный стук. Мне не приходилось видеть ночных бомбежек Москвы, меня уже не было в те дни там. Люди, видевшие это, говорили мне, что в них исключительно ярко проявлялся темп войны, ее особенности. На днях я был свидетелем одного налета. Это была, наверное, сотая доля того, что видела Москва. Но мне никогда не забыть (вспомню и через 30 лет) этого налета. Над объектом бомбежки горели две ракеты, это продолжалось минут 15. Их свет был так ярок, что не нужен был свет лучей, они как-то поблекли. Ракеты хотели сбить, к ним тянулись полосы трассирующих пуль. Непрерывно стучали зенитки, ревели моторы, раздавались взрыва фугасок.

Как это забудешь в первый день после войны? Не забыть! Он будет стоять в сознании, этот грохот войны, еще долгое время. О дне после войны, Аська, я заговорил так к слову. Эренбург подвел, написал про фонари на Тверской. А так мы здесь уже научились трезво смотреть на вещи, оценивать ход событий, не хуже Черчилля может. И понимаем, что может не один из нас сложит голову, прежде чем наступит это самое долгожданное первое утро. Ну что же, на то – война. Великое испытание воли, чувств, нервов – прежде всего…

Вчера были на концерте. Выступала фронтовая труппа театра Вахтангова. Игрой остался доволен. Все-таки Москва! Ничего не скажешь!

Пока все, Асек, родной мой, золотой, хороший. Твой Борис.

12.12.1942 г. Золотая моя, хорошая Асько! Все-таки время летит вперед довольно быстро. Уже половина декабря. Настоящая зима. И у тебя, наверное, за окном – настоящая уральская вьюга. Вторая военная зима. Эх, если бы ты знала, как сильна бывает тоска в эти длинные зимние вечера по дому, по любимому другу, по семье. Но, что сделаешь? Надо воевать. Такая судьба уж выпала на наше поколение. Без победы, не будет жизни. А здесь – стараешься каждый свой шаг связывать с тобой. Ибо ты мой наиболее строгий судья. А что сможешь ты. Это как-то укрепляет, бодрит. Придает сил, «как солнце над мной горит любовь твоя, в победу близкую уверенность вселяя». Я рад, что мне в Москве удалось собрать несколько наших карточек из раскиданной всякой мелочи. На них семья на диване, на балконе, на ул. Ваймера, снимок втроем с Ганой, твоя головка из рамки над диваном, снимок, где тебя обнял Вилька, а Зинка снимала, ну и кое-какие другие – приятное воспоминание уже о далеких, но не забываемых днях…

Эх, моя милая, желанная, родная! Только и остается, что ждать. Поездка в Москву, кажется, немного разбередила мои чувства. А то я был словно как бы забывшись. А теперь наша жизнь ярко стала в моем сознании, даже самые серенькие дни и те – как мечта. Очень жаль, что дочери растут без меня. Это тоже не легко. Ты, конечно, воспитаешь их как надо. Но хотелось бы помогать тебе. Ведь ты сумела вскрыть во мне (кажется) и качества отца. В общем – ты понимаешь меня, Асенька! Что говорить…

Ходил по Москве как помешанный. На любом уголке улицы, у любого киоска, в любом здании – я не мог не помнить, не вспоминать тебя, что здесь мы бывали с тобой. Начиная от газетной витрины в садике, до синего кинозала, до магазина на Лубянской, до цветочного киоска на Театралке. А дома? Любая вещица не может меня не волновать! Что бы то не было, все связано с тобой, с девчонками. Да, Асько. Будет ли у нас все это восстановлено? И когда? Кто ответит сейчас на этот полный трагизма вопрос? Никто!

Асенька! Вчера и сегодня получил от тебя по письму. Рад что получила первое московское письмо. Очень рад, что получили масло и сыр. Это поможет Гане. Я тоже возил в Москву грамм 600 масла, около кило колбасы, думал удастся послать. Ну, и часть поел сам, частью кормил Вовку, а часть привез обратно…

Вот ты снова пишешь: «уехала бы совсем туда, несмотря ни на что». Рано, Асько! И главное – ведь вы в тепле и сыты. Тебе хочется платить за кило картошки – 70? А сейчас у тебя своя. Ездить куда-либо поблизости нельзя. Так люди ходят пешком не за одну сотню километров, чтобы привести для семьи картошку и муку. Вот сейчас у нашей хозяйки ночует две таких москвички. Нет. Не рвитесь «раньше батьки в пекло». С нетерпением жду твоих следующих хороших, родных писем. Желаю всем вам здоровья. Крепко, крепко целую моих сладких и дорогих.

Тебя больше всего. Твой Борис.

20.12.1942 г. Здравствуй, Асько!

Сообщаю тебе, что у меня все в порядке, здоров. Чувствую себя хорошо. Да и нельзя не чувствовать. Кажется, кончилось наше движение на восток, начинаем путь на запад. Даже мы, сравнительно тыловые учреждения и то продвинулись вперед за последнюю неделю километров на 100. Очевидно, ты читаешь газеты и в курсе всех событий. Позавчера проезжали через один районный городок, отбитый у немцев. Что от него осталось! Дома разрушены, стекол нет, много сгоревших зданий, на столбах висят обрезанные провода. Всюду видны следы горячих боев. А чем дальше на Запад, тем все это будет ярче, ибо здесь немцы были недолго.

Мое личное положение – пока без перемен. Продолжаю работать. Возможно останусь по этому адресу. Поэтому жду от тебя писем на эту полевую почту… а то ведь я от тебя так давно не получаю. Скоро три месяца! Да, кстати, переслала ли тебе Роза Абр. мои первые фронтовые письма, что я посылал в Свердловск? А то ведь у меня никаких следов от переписки не осталось, письма сгорели в брянских лесах. И вместе с ними та секретка с цветами, что ты посылала в Алабино. Она случайно оказалась у меня с собой.

Да, у меня впереди еще одно большое дело – все надо ликвидировать последствия моего «похода» от берегов Десны. Выходя, мне пришлось попортить кандидатскую карточку – оторвать матерчатые корочки, сохранив только лист с номером и фамилией и лист со взносами. Эти листочки были зашиты у меня в штанах. Вынес. Они помогли мне удостоверить мою личность. Но сейчас надо ехать в политотдел, и после соответствующих объяснений, ходатайствовать об обмене. Из моих товарищей по прежней работе я больше ни одного не обнаружил. Где они и вышли ли – не знаю. Хочу написать письма по их домашним адресам…

Как вам нравятся (особенно девчонкам) уральские морозы? Здесь особенных холодов нет, да и одет я тепло. Хожу в шапке-ушанке. На днях получил хорошие суконные брюки (синие), суконную гимнастерку и валенки. Не замерзну. Сейчас сижу в крестьянской хате, пишу. Через несколько часов поеду дальше. Поел жареной картошки. Хозяин вскипятил самовар, сейчас буду пить чай. Поэтому письмо кончаю. Поцелуй за меня девчонок. Привет от меня папе и маме. Борис.

21.01.1943 г. Моя славная Асько! Обещал я тебе в прошлом письме написать подробнее. Не знаю – смогу ли (настроение среднее), а сегодня почему-то еще апатия на всех. В письме от 5.1. ты немного рассказала о своих настроениях и написала, что за это я тебя наверное буду ругать. В другое время может быть и стал. А сегодня не хочется. Наоборот, мне почему-то тебя жаль, Асько. И себя – жаль. А ругать кого? Разве что Гитлера. Но в письме на это не стот тратить место. Все равно, что лаять на собаку, но собака друг человека, а Гитлер?

Да, Асенька, в Москве может быть ты имела тоже, что имеешь сейчас. Может быть жила спокойнее, а может наоборот – прибавились новые трудности, новые заботы. Когда я вижу в наших краях москвичей, которые не за одну сотню километров пришли сюда, чтобы променять какое-нибудь барахло на пуд муки, меня это не особенно радует. Нельзя сейчас подходить к Москве с мирной меркой. Вышла – и все достала. Сейчас иначе. И особенно с детьми. Возникло много вопросов, которые раньше не стояли. Вот, Асько, мне пишет в письме – запретили пользование плиткой. Керосина нет с 41 года, на чем готовить? И она, Аська, достала железную печку и поставила ее в комнате (трубу, наверное, в окно). Но к печке еще нужны дрова. Дневного света в комнате нет. Температура около 6. Сырость. Разве все это способствует здоровью детей, даже если есть в городе врачи.

Приехать – надо работать, а то не будет карточек (точно этого не знаю). А как Гана. Будет ходить одна в школу? Она теперь отвыкла от московского движения и надо будет первое время ей помогать. Та сумма, которую имеешь по аттестату – довольно ничтожная для московского рынка. А сейчас ты имеешь дополнительно свои продукты. Вот мотивы – которые мешают мне поддерживать тебя в твоих взглядах о Москве. (без подписи).

09.02.1943 г. «Я хочу чтоб услышала ты,

Как тоскует мой голос родной».

Асенька! Моя милая, хорошая, родная!

Кажется, сегодня собрался с мыслями и решил тебе ответить. Правда время позднее, но что сделаешь. Днем написать никак не могу. Все время люди. Нельзя сосредоточиться. Кроме того был занят месячным отчетом. Вот так и шли дни за днями. Ведь в феврале я тебе еще не написал ни одного толкового письма. Все отделывался короткими записками.

А ты мне написала за это время ряд хороших писем, в которых звучит для меня твоя нежность, ласка, любовь. С чувством большого волнения я читаю твои письма о желательности встречи в начале августа. Я понимаю твои мысли, родная, и охотно бы их разделил. Но время, время, Асько! Мне не хочется тебя обидеть, но может быть ты дала дань излишнему увлечению? Писала под впечатлением? Хорошая мечта, родная. Но она не имеет реальной почвы. Можем ли мы мечтать об этом в суровое время войны. Я приемлю твое предложение, но давай обсудим его, если будем живы, в день нашей первой встречи после войны. И потом я не знаю как сложиться обстановка летом этого года. Возможно будем в движении. Вот сейчас получили известие по радио о взятии Курска. Теперь очередь за [замазано. – H.П.]. Готов тебя не видеть еще год, как бы тяжело это не было для меня, лишь бы с каждым днем приближался час общей победы.

Еще хочется написать тебе вот о чем. На листочках моего старого блокнота, в письме от 23-го ты вспомнила о наших немногих шарташских встречах. Написала о них с чувством гордости и достоинства. А ведь о них только так и надо писать. Уже в них достаточно было нашей искренности, взаимного доверия и чистоты. Мне действительно только хотелось тебя беречь – для себя, для дочерей, для нашего общего счастья. Мы достаточно были в те дни искренни, прямы и откровенны друг перед другом.

Да, а уральская природа тебя настраивает на лирические размышления… Хотелось бы посмотреть на тебя как ты грузишь дрова, возишь сено, управляешь лошадью (я и сейчас за это дело пожалуй не возьмусь). Как ты идешь на уральском морозе, или в метель за возом, дорога действительно длинная и подумать есть о чем. Устаешь, конечно. Скучно и тоскливо, от разлуки. Спасают лишь письма и дочери. Ими живешь. Всему этому я охотно верю. И разделяю твои чувства. И не только разделяю, но и отвечу взаимностью.

…Нашла ты старые тетрадки? И даже подвергаете критике? Ну, с этим я не согласен. Почерк возможно и неважный, он и сейчас не блещет красотой. Но учился я всегда хорошо. И на испытаниях в Майкоре окончил школу (5 класс) как первый ученик. Из 2 класса у меня там тетрадей не могло быть, так как во 2 классе (т. е. в 17 году) я учился в Кизеле, а не в Майкоре. Это может подтвердить и мама. Я в Кизеле учился два года. Успехам Гани (и общественным и учебным) я рад. Похвали ее за меня. Пусть будет и хорошей общественницей и хорошей ученицей. Напиши, какие она еще книги читала. Пусть читает русских классиков – доступные для детей вещи. Это развивает и мысль и общее развитие.